Мистер Грей младший
Шрифт:
Айрин стиснула зубы, схватила сумочку с дивана и выбежала прочь из комнаты. По громкому стуку захлопнувшейся входной двери, я понял, что она покинула квартиру.
Покинула мою жизнь.
Покинула моё сознание.
Покинула моё сердце.
Боль разочарования и потери подкатила к горлу — и с глухим звуком ухнула мне в пятки, осадила мои лёгкие и взорвала, как бомба, всё внутри, оставляя лишь пустоту и вечную мерзлоту… Я сделал поворот вокруг своей оси и заметил в зеркале своё собственное отражение. «Я тебя ненавижу» — сказал я ублюдку, что в зеркале и засадил в его рожу кулак, оставляя жёсткую паутину из трещин, что скоро расползались по стеклу, а позже — точно камни с вершины скалы, опали вниз, усыпая искрами пол. Боль свела кулак,
— Нет! — меня остановил вопль Джеки, а затем глухой удар раздался мне по затылку…
Издав гортанный рык, я упал ничком на осколки.
В глазах потемнело.
Душа освободилась.
В комнате играла Хьюстон.
========== Change. Part Two. ==========
Айрин
«Любовь — это зубная боль в сердце», — писал Генрих Гейне столетия назад. Вряд ли, можно сказать точнее… А что бывает после боли? После любой боли? Облегчение. Когда муки проходят, является чувство лёгкости и чего-то чистого внутри. Чего-то свободного, ведь тебя отпускает — во всех смыслах, тиски ослабевают и дают возможность вдоха.
Раны, особенно глубокие, не стоит трогать сразу. Оттого, что любовь прошла — не чужая любовь к тебе, а именно твоя — на сердце тоже остаются раны. Это разочарование, чувство того, что часть тебя потеряна, а вместе с тем… вместе с тем ощущение, что последствия необратимы. Я всегда была зависима от действий своего сердца, почти всегда. И это привело к тому, что я осознала, что не умела жить; почва под ногами, которая казалась мне постоянной, уплыла из-под ног, а я осталась на распутье между прошлым и будущим, без всего внутри.
Я несколько раз мечтала начать всё сначала. У меня не получалось, не получалось очень долго, что скорбно и неудивительно. Это были просто мечты, я сама ничего для этого не делала. Не брала так много раз протянутую руку, не пыталась сама стереть надежды вернуться в прошлое, ничего не делала. Пассивная мечтательница, определённо не знавшая ничего, что хочет от жизни. Я была именно такой и винить кого-то в потерянном времени — глупо и неправильно.
Я и не виню. Плыть по течению — надоело. Подстраиваться под сердце — тоже. Разум начинает побеждать, а значит, я расту. Нечего больше думать о том, что было. Только о том, что будет. Только о том, что уже случилось.
Моя жизнь изменилась. Это произошло, едва я переступила порог дома Джеки. Когда я шла по широким улицам, на моих губах стояла улыбка, было чувство неуловимой, но невероятной свободы, которая поселилась во всех частях сердца, сочилась из меня морскими брызгами. Мне впервые за долгое время было легко дышать. Легко думать. Дома, естественно, не обошлось без слёз. Но в этот раз, мне было ясно, что я делаю это в последний раз. Я плачу — в последний раз. Мне больно — в последний раз. Я слабая — в последний раз.
Следующим утром, началась новая жизнь. Я не думала, я жила, как все нормальные люди. Вставала рано утром, пила кофе, шла на работу, была в центре внимания своих девочек и пропадала с ними в танцевальной студии до четырёх часов дня, с короткими, но частыми перерывами. Затем, они шли на дополнительные секции в моей школе, а я занималась обычными обязанностями директора и просто «усталой мамочки», чьё сердце болит за каждого подопечного в моей маленькой — пока маленькой, во всех смыслах, — бальной группе. Две недели промчались быстро. Почти ничем непримечательно, незаметно, кроме… Кроме роя ситуаций, кружащих вокруг имени кудрявой пятилетней девочки, Викки Стоун — той самой, которая привела ко мне Грея, чтобы я его накрасила. Да, я обращала эти дни на неё внимания немного
Викки приходила на занятия заплаканной и болезненно бледной, я думала, что это проблемы со здоровьем, возможно, аллергия, но организованная мною медицинская проверка с хорошо квалифицированным специалистом, ничего страшного и опасного в её организме не обнаружила. От этого мне стало ещё тревожнее, но из-за чувства такта и должного профессионализма в исполнении своих обязанностей, я не проводила никаких бесед. Это маленький, пятилетний ребёнок, из обеспеченной и, как сказано в анкете, полной семьи, наверняка, не знающий никаких проблем, возможно, просто капризничает? Но на требовательную и наглую девочку она не похожа, что вполне могло быть объяснимо в силу её возраста. Всего пять лет, а зажата и страх, какой-то неуловимый страх в светло-карих глазах, способных перевернуть душу, когда в них смотришь… Только по прошествии ещё двух недель, я увидела, узрела и ужаснулась причине её страданий. Это были побои. Маленькую, хрупкую девочку с тусклыми от слёз глазами, избивали, возможно, всё то время, пока я боялась с ней заговорить… и синяк, крупный синяк на предплечье, появившийся только сейчас, полностью сорвал «запрет на душевный разговор» с моей старательной и прилежной ученицей, смышленой и организованной не по годам.
Я увидела этот дефект на её коже, когда она снимала жакет, перед занятиями у станка. Я сидела за своим столом в зеркальном зале с блестящим и скользким паркетом, удобным для занятий, на котором малышки в пуантах катались, как на коньках в свободное время. Я не могла предположить другую причину появления синяка, кроме как удар. На паркете она никогда не каталась, на занятиях делала всё слаженно и отточено, ни к чему, буквально — ни к чему нельзя было придраться. И если бы не такое её каждодневное упадническое состояние в течение целого месяца, я бы и не брала в расчёт, что в её семье есть зверь, способный поднять руку на собственного ребёнка. Но для начала, мне нужно было поговорить с Викки, чтобы попытаться поднять её дух и убедиться в том, что мои печальные предположения верны. Наша беседа двухдневной давности до сих пор у меня в глазах…
— Подойди ко мне, — я сказала это как можно мягче, пытаясь не спугнуть, а как можно больше расположить её к себе.
Викки подошла к моему столу, немного склонив печальную кудрявую голову. Когда она посмотрела на меня, я снова дивилась её чарующему и умному взгляду.
«Такая маленькая, а всё осознание жизни в глазах».
— Да, мисс Уизли? — голос покорен и тонок.
— Ты хочешь говорить сейчас?
— Да, мисс Уизли. — «Она намеренно произносит это „мисс“, чтобы я помнила, каково моё место?», — эта мысль моментально пронеслась в моей голове, а потом, я снова вспомнила, что ей всего пять лет, глубоко выдохнула и продолжила:
— Понимаешь, я волнуюсь и… Я бы хотела знать, почему в последнее время ты так замкнута? Не общаешься с девочками. Заплаканная, расстроенная приходила последние недели на занятия. У тебя что-то случилось?
— Ничего, — испуганные глаза тускло блеснули, она отрицательно закачала головой, — Ничего.
Я взяла её руку в свою.
— А что это? — мой взгляд упал на синяк, выглядывающий из-под рукава гимнастического купальника.
Она заплакала. Заплакала, и я прижала её к себе. Моё сердце обливалось кровью, я обнимала её и хотела разрыдаться вместе с ней, но только плотно сжала губы и вспомнила, когда плакала в последний раз, и, как пообещала себе, что это — был последний раз. Я сдержалась, успокоила её, накормила шоколадом и пообещала, что всё, всё обязательно будет хорошо. Как следствие, к сожалению, о случившемся — я ничего добиться так и не смогла, и, отправив Викки домой с водителем и няней, которые приезжали за ней после каждого занятия и ежедневно к утру привозили её, я решила, что с обидчиками буду разговаривать сама.