Молчаливый полет

Тарловский Марк Ариевич

<Сентябрь-октябрь 1935>

Поезд Москва — Алма-Ата [239]

Пять суток мелькает, пять суток В откосах разрезанный лёсс. «К чему так? что так? почему так?» — Бормочут ободья колес. В степях познает северянин С Востоком смешавшийся Юг. Простор их, как зверь, заарканен, Как жернов, он ходит вокруг. Простор их круглее и площе Степных бабокаменных лиц, Там крепнет на зелени тощей Заветный кумыс кобылиц. Горбун, именуемый «наром», В чьи ноздри продет мурундук, По тамошним долгим сахарам Проносит раздвоенный тюк. Верблюжьи покоятся кости При гулком стальном полотне, И едут московские гости К далекой казакской родне. ____________________________ Джолбарсы у круч Алатау Справляли кошачьи пиры, Но не было признаков «мяу» В раскатистом тигровом «ры». Трещал саксаул на мангале, И слушал ночной властелин, Как люди в кибитке слагали Стихи вдохновенных былин. И вторил им ропот джолбарса: «Террпеть не м-могу еррунды», Когда на коня-малабарца Садился батыр Кобланды, Когда отнимала измена И с глаз уводила навек Любимейшего Тулегена У преданнейшей Кыз-Жибек… Как шкура с разводами ости — Фольклорные дали в окне, И едут московские гости К далекой казакской родне. ___________________________ Пять суток по рельсам кочуя, Номады, мы вспомнить могли Глухую пятивековую Историю здешней земли. Пятнадцать к ней только прикинув Последних прославленных лет, «Похожих на них исполинов, — Мы скажем, — в истории нет!» Обнять ее в очерке кратком — В том нет никакого греха, Полутора ж этим десяткам Бумаги нужны вороха. Словами не склонные брякать, Беречь тут умеют плоды — И сочного яблока мякоть, И рыхлую россыпь руды. Затем что и в шири и в росте Тут с веком пошли наравне, И едут московские гости К далекой казакской родне. _________________________________ В свинцовых глубинах столетий, Среди глинобитных конур, Одну из крепчайших мечетей Сложил

в Туркестане Тимур. И, мимо нее проезжая, Потомок Тимуровых орд За кружкой вагонного чая Наследием древности горд. Он слышал, — почти до Чимкента Тянулся живой виадук, Одна непрерывная лента В сто тысяч раскинутых рук. Смерчи проплывали над степью, Верст на сто пощелкивал бич, И двигался мыслящей цепью К мечетиным крепям кирпич. Легендой, воскресшей в зюйд-осте, Так дружба бежит по стране, И едут московские гости К далекой, но близкой родне.

239

Поезд Москва — Алма-Ата. Машинопись с правкой — 46.46–49. Мурундук — нечто вроде лошадиных удил, вставляется в специально сделанные отверстия в ноздрях верблюда. Джолбарс (букв. тигролев) — «семиреченский тигр» или просто тигр. Имя «Джульбарс» завоевало популярность после выхода на экран одноименного советского фильма (1935, реж. Владимир Шнейдеров). Алатау — Заилийский Алатау, горный хребет на северо-западе Тянь-Шаня (на границе Казахстана и Киргизии). …батыр Кобланды — главный герой казахского эпоса «Кобланды-батыр», историческое лицо; отдельное издание фрагментов эпоса в переводе Тарловского вышло в 1937 в Алма-Ате. Тулеген, Кыз-Жибек — главные герои казахской народной лиро-эпической поэмы «Кыз-Жибек». Ость — верхний ярус шерсти у млекопитающих. Одну из крепчайших мечетей… — мечеть Биби-Ханум, воздвигнутую Тимуром в Самарканде в качестве усыпальницы для своей любимой первой жены Алджай-ага.

16 октября 1935

«Выходят люди для работы…» [240]

Выходят люди для работы И возвращаются домой. Им неизвестно, где ты, кто ты, Женоподобный демон мой. Они обедают спокойно, И каждый думает свое: Агрессор замышляет войны, Влюблен цирюльник в лезвие. Но и веселым и усталым, Им безусловно невдомек, Какой ковшом десятипалым Я хмель к губам своим привлек. Не то б униженно пощады Просить бы каждый был готов У рук твоих и у помады И вдетых в сумочку цветов. Ты миллионами любима Заочно, слепо, наперед, Хотя б тебя бегущий мимо И не заметил пешеход. В уме и в талии поката, К тому любая здесь глуха, Что захоти — и быть без брата, Без мужа ей, без жениха. А нас, кому любовь-шутиха Велела тогой сделать сеть, Нас много ли, кто начал тихо И не по возрасту седеть? Кто знает, где твоя квартира, В каком дворовом тупике? Ты держишь минимум полмира В наманикюренной руке.

240

«Выходят люди для работы…». Черновой автограф — 46.50.

14 мая 1936

«Была любовь, она не в добрый час…» [241]

Была любовь, она не в добрый час Явилась нам. Родившаяся даром, Она жила, и жар ее погас И лег золой под ноги новым парам. И плоть ее, сухая, как полынь, Приняв закон вовек нетленных мумий, Вошла в конверт, под зелень, чернь и синь Почтовых дат и марочного гумми. Ее несли в прохладу и покой, Как дочь Египта к нильскому парому, И в небесах прощальною строкой Клубился вздох: «Я ухожу к другому». Среди животрепещущих бумаг, Там, где поют открытых писем птицы, Прямоугольный плоский саркофаг — Вот что осталось миру от царицы. Не страстный лик, не чувство, что мертво, На саркофаге резью начертали, Но адрес той под адресом того, Что от усопшей некогда страдали. Ее доставил траурный состав Под мой Тянь-Шань, под мавзолей Манаса, Ей отдыхать среди верблюжьих трав От плача букс, от певческого гласа. Я потревожил бывшую на миг, Чтобы прочесть и вновь сложить в порядке И кирпичу крутой придать обжиг, Придать незыблемость могильной кладке. Роль палача на роль гробовщика Меня, любовник! — в дружбе эти трое, И прах любви переживет века, Стезями строк переходя в другое.

241

«Была любовь, она не в добрый час…». Автограф — 327.20, среди писем к Е.А. Тарловской. Мавзолей Манаса сохранился по сей день в верховьях реки Талас в Кыргызстане.

27 августа 1936

Вождь и поэт [242]

Та голова, большая и седая, Что над скорбящей родиной застыла, — Ее пронес, храпя и приседая, Ингушский конь, роняя в Терек мыло. Совсем на днях, совсем еще недавно — Пусть это помнят русские и пшавы — Она склонялась в дружбе равноправной Перед другой, веселой и курчавой. Она слила последний поворот свой С кивком другой, вернув ей сень родную, И на столетнем пире благородства Одна к другой приблизилась вплотную. Где рос один, другой скакал когда-то, Обвалам радовался, непоседа, И в пахаре приветствовал как брата Не твоего ль, Орджоникидзе, деда? Но нет с тобой, как с Пушкиным, разлуки, И оттого в краснознаменной куще Ваш общий друг соединил вам руки, Великий друг, скорбящий и ведущий. И там, где кормчего каспийской шхуны Он караулит, выпрямляя плечи, Над ним звенят российской музы струны, Над ним гудит орган грузинской речи.

242

Вождь и поэт. Машинопись с правкой — РГАЛИ. Ф. 634. 634 [Редакция «Литературной газеты»]. Оп.1. Ед. хр. 568 [Стихотворения начинающих поэтов. 1937]. Л.37; дата поступления в редакцию — 31 марта 1937. Поводом для ст-ния, как нередко у Тарловского, послужило совпадение дат: 10 февраля 1937 в СССР пышно отмечалось столетие со дня гибели А.С. Пушкина; 18 февраля 1937 умер нарком тяжелой промышленности Григорий Константинович (Серго) Орджоникидзе (точная причина смерти не установлена).

<Февраль-март 1937>

«Да одиночество — это скрипка…» [243]

Да одиночество — это скрипка, Стонущая в незримой руке, Меж тем как свершается пересыпка Времени в двойственном пузырьке. Щеку сдавив и глаза прищуря, Мастер водит пучком волос, В запаянной склянке бушует буря, Песчаного смерча тянется трос. Плещется в деревянной лохани Колышкам грифа покорный шум, И плещет на карликовом бархане В колбочке трехминутный самум. Смертью лелеемую пустыню Запер ты в комнатке, стеклодув, Но жизнь я бужу и струны пружиню, Времени символ перевернув.

243

«Да, одиночество — это скрипка…». Автограф не обнаружен. Печатается по копии.

12 января 1938

Салтыков-Щедрин [244]

Книгу в руки взяв, некий важный чин Говорил надменно и хмуро: «Салтыков-Щедрин… Салтыков-Щедрин… Это что еще за фигура?» Крепостник-лентяй, не сходя с перин, Пальцем рвал страницы журнала: «Салтыков-Щедрин! Салтыков-Щедрин! Ну и птицу ж ветром нагнало!» Разевая рот на мужицкий клин, Темя скреб мироед-хапуга: «Злопыхатель, вишь, Салтыков-Щедрин, Водит словом, вишь, вроде плуга…» Даровым зерном расперев овин, Сокрушался поп-лихоимец: «Ой, не чтит церквей Салтыков-Щедрин, Пресвятых господних любимиц!» Толстосум, старшой средь гостей-купчин, Уронив очки с переносья, Бормотал: «Беда! Салтыков-Щедрин Ест, как плевел, наши колосья». «Старина отцов, лучше нет старин, — Раздавался крик ретрограда, — Стариной тряхни, Салтыков-Щедрин “Пошехонской” только не надо!» И штабной шпион, наживая сплин, Чертыхался, отпрыск Иуды: «Как в моей душе, Салтыков-Щедрин, Разглядел ты прусские ссуды?» Слышен он поднесь из-за наших спин, Непридушенной своры скрежет: «Салтыков-Щедрин? Салтыков-Щедрин — Это тот, кто нас доманежит!» Да, покуда жив среди нас один, Хоть один кровавый наемник, Смерть несет ему, Салтыков-Щедрин, Величавый твой многотомник. Да, меж тем как чад бредовых доктрин Исторгают пьяные бурши, Пред тобой дрожат, Салтыков-Щедрин, И враги и их помпадурши!

244

Салтыков-Щедрин. Машинопись с правкой — 46.55–56; конъюнктурный вариант последних трех строк:

Исторгают бурши-задиры,

Мы твой подвиг чтим, Салтыков-Щедрин,

Чтим бессмертье твоей сатиры!

7 мая 1939

Бурятское село [245]

Она — недотрога, ее не коснешься; Направишься к ней, по дороге споткнешься; Подступишься с нежностью, тут же запнешься И, чуть размечтаешься, сразу очнешься. Она — недотрога: таежницам рысям Нужна ли труха неотправленных писем. Двусерпие век соответствует высям, Где месяц бурятский от звезд не зависим. Она — недотрога: на крыльях рояля Впивается в сердце шаманская краля, Его ядовитыми связками жаля И, в ходе охоты, свежуя и вяля. А если мне снятся, как темные осы, Пьянящие пятки, что ангельски-босы, А если впитались в могучие косы Моих поцелуев нескромные росы, А если о трепете пойманной птицы Твердят мне предплечья мои и ключицы, И если в ноздрях перегон медуницы, А в ухе — чуть слышное «мой бледнолицый», То это от слитого с бредом подлога, От сладостных козней буддийского бога, От струй Селенги, что бурлит у порога, От глаз, что в бинокле сверкнули двурого, От Вашей застольной, моя недотрога!

245

Бурятское село. Автограф — 51.3. 19 июня 1943 началась командировка Тарловского в Улан-Удэ с целью участия в переводе бурят-монгольского эпоса «Гэсэр».

28 августа 1943

Глашатай [246]

Как возвестить, что крах разверзся Пред взором вторгшегося перса, Что вековая контраверса Решилась в пользу дщери Зевса? — Топчи зачатки лозных вин, Бегун, пыхтящий, как дельфин! Семь гряд и девять котловин — От Марафона до Афин. Под брань Ксантипп горшки ломая, Несется весть, еще немая; Вдогон, плечами пожимая, Глядит софист, не понимая. Без крылышек — гонец не бог! — Мелькают пятки драных ног, И золотой Дианин рог Глашатай пылью заволок. Ручьи не поят непоседу; Удушье каркает по следу; Стадиеглоту, верстоеду, Ему б хоть выхрипеть победу… ________________________________ Когда всесильный феодал Для жаркой сечи увядал И взор на женщину кидал В кругу послушных объедал, — Скрещая взоры на герольде, Народ шептал: «Влюблен король-де, Но что за сласть младой Изольде В таком козле, в таком кобольде?» А под герольдом конь храпел, От серебра и пены бел, И, прячась, подданный робел, Чей плод был тоже млад и спел. И над подъемными мостами, Ревя в трубу с тремя хвостами, Ездок, напутствуемый псами, Скликал на пир к червонной даме. ____________________________________ Случалось часто на Руси, Что крепостные караси Толклись со щуками в смеси, Где думный рявкал: — «Огласи!» — И весь посад, с очами долу, Внимал приказному глаголу О том, как судят за крамолу И за содействие расколу. И тучи шли на бирюча, Сургучного бородача, Что, в шубе с царского плеча, Вещал, на звоннице рыча. Крепи

под грамотой печати! Надежа, дьяк, на бирюча ти: Да обличит воров и шатий, Чтоб государство не смущати! ______________________________ По выжженной степной траве Легко катиться голове, Но трудно двигаться молве О забродившей татарве. А у кочевника-хитрюги Заведены для слухов слуги, Чтобы справляться друг о друге Перекликаясь воем вьюги. На то и создан чакырым, Что значит — глотке быть связным, И донесения, как дым, По дугам стелятся степным. Стоят горланы, с детства рябы, Всей статью — в каменные бабы, И скачут новости, как жабы, Через песчаные ухабы. ________________________________ В эфире — комариный писк, Монтер заканчивает сыск, И Марафон идет на риск, Включая с прорезями диск. Верстняк-монгол, трубач-франконец, Брадатый петел русских звонниц, Теперь вы — дрожь мембранных донец, Узлы незримых волоконец! Гудим всемирный океан, — Подайте диктору стакан! Колеблет землю, как титан, Очки протерши, Левитан. Не скороход он, не наездник, Не колокольничий насестник — Он ваш, архангелы, наместник, Он твой, победа, провозвестник. Так пусть же сдохнет, как пифон, Тирольский обер-солдафон! Клекчи, возмездие-грифон: У микрофона — Марафон!

246

Глашатай. Машинопись — 51.4–4 об. В ст-нии показана историческая перспектива «передачи новостей» — от битвы при Марафоне, когда единственный уцелевший боец добежал от Марафона до Афин (прибл. 42 км), чтобы сообщить о победе «дщери Зевса» (т. е. Афины, богини, которой был посвящен город), до первой половины 1940-х, когда в роли «глашатая» по советскому радио выступал диктор Юрий Левитан.

Февраль 1944

Письмо из Улан-Удэ [247]

Сказал нам «attendez!» [248] На станции гудок, И вот — Улан-Удэ, Красивый городок. Он — Верхнеудинск, но… Здесь так не говорят: Назвал его давно По-своему бурят. Здесь властвовал Чингис, Воинственный монгол, На белок и на лис Охотился раскол. Не спится Ермаку В объятиях реки: Здесь первую муку Смололи мужики. Острожный это край: В нем царь и вас гноил, Бестужев Николай, Бестужев Михаил. Сохатый отступал В дремучую тайгу, Пунктир несчетных шпал Выписывал дугу, — Он сотней скважин лег В Байкальском голыше. Как сказочно-далек, Как близок он душе! Туземный предок-бык, Приезжих не бодай, Штудируй их язык, Буха-нойон-бабай! Шаманами заклят, Ламами охмурен, Любуется бурят Кружением времен. Швырнется в Селенгу, Коль приревнует вас, Бурятка, на деньгу Похожая en face. У месяца, чей мяч Сейчас на сопку взлез, Для глаз (он тоже зря) Особенный разрез. Он лик свой исказит В струящемся стекле И складки век скосит, Под каждой по скуле. Здесь разных стилей смесь, Здесь пестры колера, И под Обкомом — спесь Гостиного Двора. Жезлы с КаВэЖэДэ И Будда на лотке Сошлись в Улан-Удэ, Красивом городке. Стал Греминым Бадма (Лампасы на штаны!), И все мы без ума От mezzo Раджаны. Под пьяный барабан Плясун успехом сыт: Медведь он, он чурбан, Он лучник-следопыт. Простите, но соплю И ту он вгонит в цель, А пляшет во хмелю, Ей-богу, семь недель. Здесь фетиш в пальцах сжат, Здесь дочки верят в сны, Над шишкой ворожат, Свалившейся с сосны. По Эрмитажу стаж Одна из них прошла, Все виды местных пряж, Все вышивки сочла И написала вздор, Наивные слова Про вычурный узор «Овечья голова». (Сей парный завиток Для лепки и шитва, По-моему — цветок Мужского естества). Здесь меньше с каждым днем Лентяев и нерях, Нам скажут — «мы растем, Как злаки на полях». У них, про черный день, Припас словцо фольклор — Что отдыхает пень, Пока свистит топор. Но то, что зря не смолк Здесь митральезный лай, Взял мало-мало в толк Японский самурай. Отсюда на Берлин, Преградам вопреки, Вдоль падей и долин, Идут сибиряки, Как Ржев идет на Лодзь, В чужие города, Как Бялосток «идзёдь», Как Кыив «йдэ» туда, Идет, идзёдь и йдэ И даже не знаком С тобой, Улан-Удэ, Красивым городком!

247

Письмо из Улан-Удэ. Автограф — 51.5. Верхнеудинск — казачье ясачное зимовье Удинское (основано в 1666) получило статус города под названием Верхнеудинск и герб в 1775; в Улан-Удэ город переименован в 1934. Острожный этот край… — Удинский острог построен на месте зимовья между 1677 и 1680; подчинялся приказчику Селенгинского острога. Братья Николай (1791–1855) и Михаил (1800–1871) Бестужевы, декабристы, были обращены на поселение в Селенгинск в 1839, после каторжных работ в поселке Петровский Завод. КаВэЖэДэ– Китайско-Восточная железная дорога; построена как южная ветка Транссибирской магистрали, прошедшей через Улан-Удэ. Бадма Мелентьевич Балдаков (1918–1974) — певец (высокий бас), народный артист РСФСР; с 1948 солист Бурятского театра оперы и балета, с 1964 — Бурятской филармонии. Раджана — неустановленное лицо.

248

Подождите! (франц.).

15 марта 1945

Ода на победу (Подражание Державину) [249]

Лениноравный маршал Сталин! Се твой превыспренный глагол Мы емлем в шелестах читален, В печальной сутолоке школ, Под сводами исповедален, Сквозь волны, что колеблет мол… Се — глас, в явлениях Вселенной За грани сущего продленный. Тобой поверженный тевтон Уже не огнь, а слезы мещет, Зане Берлин, срамной притон, Возжен, чадящ и головещат, Зане, в избыве от препон, Тебе Природа дланьми плещет. О! сколь тьмократно гроздь ракет Свой перлов благовест лиет! За подвиг свой людской Осанной Ты зиждим присно и вовек, О Муж, пред коим змий попранный Толиким ядом преистек, Сколь несть и в скрыне злоуханной, В отравном зелье ипотек! Отсель бурлить престанут тигли, Что чернокнижники воздвигли. Се — на графленом чертеже Мы зрим Кавказ, где бродят вины, Где у Европы на меже Гремят Азийские лавины: Сих гор не минем мы, ниже Не минет чадо пуповины; Здесь ты, о Вождь, у скал нагих Повит, как в яслях, в лоне их. Восщелком певчим знаменитым Прославлен цвет, вельми духмян; Единой девы льнет к ланитам Пиита, чувствием пиян; А мы влеченны, как магнитом, Сладчайшим изо всех имян, Что чтим, чрез метры и чрез прозу, Как Хлою бард, как птаха розу. О твердь, где, зрея, Вождь обрел Орлину мощь в растворе крылий, Где внял он трепет Скифских стрел, С Колхидой сливши дух ковылий, Где с Промефеем сам горел На поприще старинных былей, Где сребрян Терека чекан Виется, жребием взалкан! В дни оны сын Виссарионов Изыдет ведать Росску ширь, Дворцову младость лампионов, Трикраты стужену Сибирь, Дым самодвижных фаетонов И тяготу оковных гирь, Дабы, восстав на колеснице, Викторны громы сжать в деснице. Рассудку не простреться льзя ль На дней Октябревых перуны, Забвенна ль вымпельна пищаль, Разряжена в залог Коммуны, Иль перст, браздивший, как скрижаль, Брегов Царицыновых дюны? Нет! Ленин рек, очьми грозя: «Где ступит Сталин, там стезя!» Кто вздул горнила для плавилен, Кто вздвиг в пласты ребро мотык, Кем злак класится изобилен, С кем стал гражданствовать мужик, Пред кем, избавясь подзатылин, Слиян с языками язык? — За плавный взлет твоих ступеней Чти Сталинский, Отчизна, гений! Что зрим на утре дней благих? Ужели в нощи персть потопла? Глянь в Апокалипсис, о мних! Озорно чудище и обло! Не зевы табельных шутих — Фугасных кар отверсты сопла! Но встрел Геенну Сталин сам В слезах, струимых по усам! Три лета супостат шебаршил, И се, близ пятого, издох. В те дни от почвы вешний пар шел, И мир полол чертополох. И нам возздравил тихий маршал В зачине лучшей из эпох. У глав Кремля, в глуши Елатьмы Вострубим миру исполать мы. Коль вопросить, завидна ль нам Отживших доля поколений, Что прочили Сионов храм Иль были плотью римских теней, Иль, зря в Полтаве Карлов срам, Прещедрой наслаждались пеней, — Салют Вождя у Кремлих стен Всем лаврам будет предпочтен. Нас не прельстит позднейшей датой Веков грядущих сибарит, Когда, свершений соглядатай, Он все недуги истребит И прошмыгнет звездой хвостатой В поля заоблачных орбит! Мы здесь ответствовали б тоже: Жить, яко Сталин, нам дороже. Итак, ликующи бразды Вкрест, о прожекторы, нацельте, Лобзайте Сталински следы У Волжских круч и в Невской дельте, Гласите, славя их труды, О Чурчилле и Розевельте, Да досягнет под Сахалин Лучьми державный исполин! В укор нейтральным простофилям Триумф союзничьих укреп. Мы знали — Сатану осилим, Гниющ анафемский вертеп. Да брызжет одописным штилем Злачена стилоса расщеп, Понеже здесь — прости, Державин! — Вся росность пращурских купавин.

249

Ода на победу. Гаспаров М. Записи и выписки. М.: НЛО, 2001. С. 31–32, с неточностями. Автограф 51.6–6 об., 12. Приводим текст «От автора» (51.13–14), которым Тарловский, видимо, собирался снабдить ст-ние в расчете на публикацию:

Когда собираешься опубликовать новое произведение, в голову часто лезут неприятные мысли. Ведь никогда не знаешь, насколько угодишь читателю. Там и тут: воображение уже рисует ехидные, и даже гневные, вопросы, задаваемые по поводу «Оду на победу»: «Это что? — забава? — уже как бы слышится мне, — упражнение? Но уместно ли упражнение вокруг грандиозной темы?» — Отвечаю воображаемому критику. На темы Великой Отечественной войны я написал немало своих произведений и многие перевел с других языков. Упреков не слышал. По-видимому, находил слова, более или менее понятные и соответствующие моменту. На долю некоторых из них, таких, например, как переводы Джамбула («Ленинградцы, дети мои!» и ряда других), выпало даже счастье приобрести популярность и вызвать одобрительные отклики со стороны участников происходивших события — от рядового бойца до Емельяна Ярославского. Почему же, спрашивается, я не нашел подходящих слов в нашем живом языке для праздника великой победы и для изъявления своих чувств по отношению к ее творцу и организатору И.В. Сталину (если не считать переведенного мною стиха П. Маркиша)? Почему я решился на литературный эксперимента и даже не на подражание, а на полную стилизацию? Дело в том, что писать живым языком, писать без претензий можно (для большинства писателей) только о трагическом, ибо только тогда можно рассчитывать на то, что напишешь с той или иной степенью оригинальности. Написать о радостном нечто, заметно отличающееся от того, что во множестве пишут вокруг тебя, несравненно труднее. «Все счастливые семьи похожи одна на другую, все несчастливые семьи несчастливы по-разному», — читаем мы у Льва Толстого. То же можно сказать и о литературе: все грустные произведения грустны по-разному, все радостные похожи одно на другое. У меня была неодолимая потребность написать по поводу нашей победы, написать патетически, в одическом плане. Я не чувствовал себя в силах сделать это средствами современного стиха по-своему и думал о том, что сделать это мог бы только Маяковский, да и то потому, что писал он тоже не современным стихом, а стихом завтрашнего дня. Но таким стихом я не владею и поэтому обратился к прошлому, а именно к 18-му веку, который был у нас периодом наивысшего расцвета одического жанра. Мне легче подражать Державину, чем Маяковскому. Я даже самого Державина несколько архаизировал, старясь обобщить весь опыт нашей одической поэзии 180го века. Можно спорить об эффективности сочетания стилизации с актуальной темой, но для меня бесспорно, что лучше подражать напыщенному прадеду, чем идти со своими товарищами по перу узкой тропинкой оперирования одними и теми же понятиями в сходных между собою обозначениях.

Монументальность события толкнула меня на поиски монументальных средств выражения. Я их нашел, как уже выше сказано, в формах 18-го века. Почему бы нам не возрождать (в редких, конечно, случаях) архаику литературную, если у нас так широко возрождается архаика архитектурная, живописная (палешане), театральная (эллинизм и прочее), если даже, наконец, в самой литературе есть неприкосновенный и общепризнанный уголок, где принципиально занимаются архаизированием современности? Я говорю о приспособлении к литературе форм устного творчества, о таких, например, книгах, как «Малахитовая шкатулка» П. Бажова. А чтобы совсем недалеко ходить за примерами, достаточно сослаться на «Сказ о победе» Марфы Крюковой, напечатанный в «Правде» 14 мая 1945 г.

Я стремился к наибольшей торжественности в выражении моих чувств, и поэтому мне хотелось вызвать русскую поэзию на то, чтобы победителя она приветствовала даже с позиций далекого прошлого. И если меня спросят, почему я не обратился с этой целью к временам еще более отдаленным, то я скажу, что сделал бы и это, если, во-первых, как уже выше сказано, вторая половина 18-го века не была «царством оды» и если бы, во-вторых, она не была, в смысле развития нашего литературного языка тем рубежом, по ту сторону которого язык становится уже слишком мало понятен для современного читателя, в чем легко убедиться на примере такой стилизации, как «Восковая персона» Ю. Тынянова.

Вариант загл.: «Ода на победу над фашистской Германией, как ее, по мнению автора, написал бы поэт, уснувший в 18-ом веке, где-то между Тредиаковским и Державиным, и проснувшийся совсем недавно» (51.14).