Молчаливый полет

Тарловский Марк Ариевич

<1931–1932>

Об искусстве [229]

Звенит, как стрела катапульты, ра — зящее творчество скульптора. Как доблести древнего Рима, сла — гаются линии вымысла. Вот в камне по мартовским Идам ка — рателей чествует выдумка. Одетые в медь и железо ря — бые наёмники Цезаря К потомкам на строгий экзамен те — кли в барельефном орнаменте. Поэты тогда безупречно сти — хами стреляли по вечности, Но с ужасом слушали сами тра — гический голос гекзаметра. Шли годы. Шли шведы. У Нарвы ры — чали российские варвары, И тут же, с немецкой таможни, ци — рюльничьи ехали ножницы, Чтоб резать, под ропот и споры, ду — рацкую сивую бороду. Уселось на Чуди и Мере ка — бацкое царство венерика, И подвиг его возносила ба — янно-шляхетная силлаба. Он деспот сегодня, а завтра ми — раж, обусловленный лаврами. Из камня, из Мери, из Чуди ще — кастое вырастет чудище; Прославят словесные складни ко — ня, и тунику, и всадника; Не скинет, не переупрямит, ник — то не забьёт этот памятник. Вот снова родильные корчи с тво — им животом, стихотворчество! — Как быть! — в амфибрахии лягте, ли — рически квакая, тактили! О как я завидую ультра-ре — альным возможностям скульптора! Он лучше, чем Пушкин в тетради, Не — ву подчинил бы громадине, Отлитой на базе контакта ра — бочего с кузовом трактора. Она бы едва не погибла, на каменном цоколе вздыблена… Но пышет бензином утроба, да — ны ей два задние обода, Чтоб вытоптать

змиевы бредни и вздернуть ободья передние. Десницу, как Цезарь у Тибра, си — лач над машиною выбросил, А рядом, на бешеном звере, ца — ревым зеницам не верится: «Смердяк-де, холоп-де, мужик-де, — и тоже, видать, из Голландии! Поехать по белу бы свету, ку — пить бы диковину этаку… Мы здорово мир попахали б ис — чадьем твоим, Апокалипсис!»

229

Об искусстве. Машинопись — 54.63–64.

Январь 1932

Игра [230]

В пуху и в пере, как птенцы-гамаюныши, Сверкают убранством нескромные юноши. Четыре валета — и с ними четыре нам Грозят короля, соответствуя сиринам. Их манят к себе разномастные дамочки, Копая на щёчках лукавые ямочки. Их тоже четыре — квадрига бесстыжая — Брюнетка, шатенка, блондинка и рыжая. О зеркало карты! мне тайна видна твоя: Вот корпус фигуры, расколотой надвое. Вот нежный живот, самому себе вторящий, Вот покерной знати козырное сборище, Вот пики, и трефы, и черви, и бубны и Трубные звуки, и столики клубные, И вот по дворам над помойными ямами, Играют мальчишки бросками упрямыми, И ямочки щёк и грудные прогалины На дамах семейных по-хамски засалены. Картёжник играет — не всё ли равно ему? — Ведь каждый художник рисует по-своему: Порой короля он, шаблоны варьируя, Заменит полковником, пьяным задирою, «Да будут, — он скажет, — четыре любовницы Не знатные дамы, а просто полковницы, Да служат им, — скажет, — четыре солдатика! Да здравствует новая наша тематика!» Усталый полковник сменяется дворником, Полковница — нянькой, солдат — беспризорником. Кривые столы в зеркалах отражаются, Свеча оплывает. Игра продолжается.

230

Игра. Машинопись с правкой — 46.9.

1932

В бывшей провинции [231]

Углы, пропахшие сивухой. Козел, заглохший у плетня, И хрюканье розовоухой, И сизоперых воркотня, И «Бакалейщик Еремеев», И «цып-цып-цып», и «кудкудах», И кладбища воздушных змеев На телеграфных проводах… Чего еще прибавить надо? — Был путь провинции один: Жить, как безропотное стадо, Гнить, как соломенный овин, На черных идолов креститься, Валиться в прорубь нагишом И новорожденных из ситца Кормить моченым калачом… Провинция паслась и дохла И на гульбе сшибала лбы, Пока не вылетели стекла Из рам урядничьей избы. А стекла здорово звенели Под партизанским каблуком; Неслись тифозные шинели С мандатами за обшлагом, Лампады гасли над амвоном, И на неистовом ветру Сигнализировали звоном Село селу и двор двору Еще валяются осколки Неубранные там и тут, И по задворкам кривотолки Чертополохами ползут, Но новый быт растет, как вера, — Колхозным трактором в лугу, Молочным зубом пионера И красной розой на снегу. «Провинция!» В латыни древней Так назывались иногда Порабощенные деревни, Униженные города. Провинция! — на перевале Истекших варварских веков Тебя мы не завоевали, А оградили от врагов. Как две разросшихся березы, Как два разлившихся пруда, Переплетаются колхозы, Перерастая в города. Как ярки угольные дуги, Как новы в селах огоньки! Как хорошо, по следу вьюги, На речке звякают коньки! «Резвитесь, парни и девчата», — Картонным горлом прохрипит Промерзший радио-глашатай На самой рослой из ракит. Он, точно грач на голой ветке, Поздравит занятых игрой С успехом первой пятилетки И с наступлением второй. Так, нивы преодолевая, Так, мир пытаясь пересечь, Летит, как молния, кривая, Но безошибочная речь, И о Союзе-ясновидце По-братски шепчут на ветру Столица миру, мир столице Село селу и двор двору.

231

В бывшей провинции. Машинопись — 54.80–82. Черновой автограф — 54.88–89, с подзаг. «На пороге второй пятилетки». План первой пятилетки был принят на период 1929–1933, однако был выполнен досрочно, в конце 1932.

<1932–1933>

«Какие годы вспоминаю я…» [232]

Какие годы вспоминаю я, Какие радости и передряги, Когда, душой, как жвачку, их жуя, Перебираю залежи бумаги. От некогда звеневшего стиха, От поцелуев, от рукопожатий Остались только мышьи вороха, Не удостоившиеся печати. От восклицаний наших, от причуд, Которые когда-то были живы, Остались только сонные, как суд, Свидетельски-унылые архивы. Здесь — опись лет, здесь беглый очерк дан Моря, и рельсам, и верблюжьим сбруям, Здесь даже наш с тобою Маргелан, Который — помнишь? — был неописуем. Но если в эти записи ушло Всё, что для нас навеки невозвратно, Не сжечь ли их? — вот было бы светло, Вот было бы тепло нам и приятно!

232

«Какие годы вспоминаю я…». Автограф — 46.19; текст после «Не сжечь ли их? — » зачеркнут. Маргелан — город в Ферганской долине (Узбекистан).

Ночь на 21 ноября 1933

Утюг [233]

Он ходит, как рыцарь в чугунной броне, Он ходит с опущенным черным забралом, Как танк, угрожающий вражьей стране, Как панцирный крейсер, привычный к авралам. Ему набивают пылающий зев На вид несъедобной обугленной пищей, И стынущий пепел свершает посев Сквозь прутья решетки на душное днище. И узкие с каждой его стороны Горят полукружьями парные щели, Как две раздраконенных юных луны, Прорезавших муть сумасшедшей пастели. Он — грузный, трехуглый, трехгранный утюг, И дно его площе речного парома. Он тычется в север, он тычется в юг, В экватор и в полюс, и в пояс разлома. Он женскую руку, как знамя, несет, Роскошную руку над пышным раструбом, Блюдя подытоженный прачечный счет В маневренном рейсе по чулам и юбам. Но видя, что подлый ползёт холодок, Послюненным пальцем коснутся снаружи, И, скорчив гримасу, поставят, как в док, В печную отдушину корпус утюжий.

233

Утюг. Автограф — 39.13.

24 ноября 1933

«Но поговорим по существу…» [234]

Но поговорим по существу (Даже скорбь нуждается в порядке): Я неплохо, кажется, живу Я неплохо, кажется, живу Отчего же дни мои несладки? Так в тупик заходят поезда, Так суда дрейфуют одичало… Изменила ли моя звезда, Изменила ли моя звезда, Что меня в пути сопровождала? Нет, звезда не изменяла мне, Но, прорехи вечности заштопав, Есть над ней, в двойном надзвездном дне, Есть над ней, в двойном надзвездном дне, Звезды, скрытые от телескопов. Среди сфер, которых никогда Никакая не изменит сила, У нее была своя звезда, У нее была своя звезда, И вот эта… эта изменила.

234

«Но

поговорим по существу…». Машинопись с правкой — 46.20; ст. 2 в последней строфе исправлена: «Затерялись высшие светила,», однако правка не доведена до конца.

3 января 1934

Память [235]

Кто ты, память? — зверь допотопий, Что сквозь темя глядит назад, Или духа бег антилопий, Прозревающий наугад? Сколько грустных воспоминаний, Чей запутан, затерян счет, Сколько песен, пропетых няней, Нас, как призраки, стережет! Сколько, память, с собой мы тащим! Сколько гнилостных рваных ран Проецирует в настоящем Серебрящийся твой экран! Неужели всё это было И в прошедшее отошло? Неужели с темного тыла Третьим глазом мой мозг ожгло? И не в будущем ли всё это, В предугаданном наяву, — Голос милой и колос лета, До которых не доживу?

235

Память. Автограф — 46.21; вычеркнут эпиграф: «Время это пространство, теория относительности».

9-10 февраля 1934

Гавайские острова [236]

Погибели ищут фрегаты И колониальных благ. Вот залпом уважен триктраты Гавайский архипелаг. В подзорной трубе капитана — — О в плоть облеченный миф! — Туземная вьется лиана, Прибрежный нежится риф. За Куком звенит парусина, Он взор отточил остро, Он остров дарит нам, как сына, Как песню дарит перо. Капризу, хозяйской причуде Творящего острия Обязаны черные люди Всей радостью бытия. О выдумщик дерзкий! Ты чалишь, Кормила сжав рукоять, К народам, на карте вчера лишь Начавшим существовать. Но там, в сочиненном тобою, Под палицей дикаря Ты гибнешь — ты вынужден к бою, И поздно рвать якоря… Так мир, зачинающий войны, В классовом гибнет бою, Так в спичке огонь беспокойный Жжет мать родную свою. Так часто тому капитану, Что дал нам имя свое, Наносит смертельную рану Грехов сыновних копье. Так полон ты, трюм мой хозяйский Рифмованной чепухи, И мстят мне за то по-гавайски Отцеубиийцы-стихи. О, скорбный фрегат капитаний! Вступая в кильватер твой, Мы гибнем от наших созданий, От выдумки роковой…

236

Гавайские острова. Автограф — 46.22–23 об. Гавайские острова были открыты английским военным моряком, исследователем и картографом Джеймсом Куком (1728–1779) 18 января 1778 во время его третьего кругосветного путешествия; 13 февраля 1779, при повторном посещении островов, между матросами и туземцами произошла ссора, в результате которой Кук был убит ударом дубины по голове.

8 июня 1934

Три проекта улучшения связи [237]

На съезде деятелей связи (Не помню только на каком) Почтовых язв и безобразий Был обнаружен целый ком. И уверял один рассказчик, Что из президиума там Вдруг встал простой почтовый ящик С приветом центру и местам. «Я стар и вдрызг несовершенен… (Он так сказал! Он был так мил!) Меня еще товарищ Ленин Слегка за шалости бранил… Чтоб мир ценил мои заслуги (Тут он издал печальный всхлип), Я разработал на досуге Почтовой связи новый тип. К пивной, товарищи, бутылке Приложим марку и печать… Пока не кончил я, ухмылки Прошу ехидные сдержать! Затем, письмо в бутылку сунув И спрятав адрес под стеклом Ее в простор морских бурунов Швырнем, за пенный волнолом; Бутылку выловит акула, Акулу выловит моряк, Посмотрит, много ли сглотнула И чем живот ее набряк, Найдет письмо — и адресату Его доставит без хлопот… Хотя немного и по блату, Зато какой переворот!..» Еще не смолк басок железный В почтово-ящичном нутре, А уж президиум любезный Евонной хлопает сестре: «Увы, почтовая открытка, Лишившись прыткости былой, Теперь я — символ пережитка У Наркомсвязи под полой. Я — символ вялости и лени, Я людям путаю дела, И я, нуждаясь в новой смене, Ее себе изобрела. Я вам рублевку предлагаю: На ней вы можете вполне Писать каракулями с краю Всё, чем вы пачкали на мне. Через кассиршу и торговку И всяких сделок переплет, Я гарантирую, рублевка На адресата набредет…» Еще открыточным сопрано Был пышный зал заворожен, Как провода, зазвякав рьяно, Полезли тоже на рожон: «Сдаем и мы, — они запели, — Невмоготу нам, как ни жаль! Порой депеша в две недели Ползет по проволоке в даль… А ведь по нашему же брату, По брату проволочных струн, Шныряет в цирке по канату С завидной скоростью плясун. Манежа круглого колодец Ему не страшен — он упрям. Так пусть бежит канатоходец По медным тропкам телеграмм! Пусть он несет по всем просторам, В срок и не требуя на чай, На серых бланках — “Еду скорым”, На бланках “молния” — “Встречай”!..» От трех подобных предложений Пришли в волненье почтари, Но были в ходе бурных прений Раскритикованы все три, Хотя тайком передавали, Что за фантазии разбег И ящик там премировали И двух других его коллег.

237

Три проекта улучшения связи. Машинопись — 39.60–62. Автограф — 40.58–59. Слегка за шалости бранил… — строка из «Евгения Онегина» А.С. Пушкина (глава 1).

27 сентября 1934

Завоеватель [238]

Вот и выдержан карантин, И шлагбаум скрипит московский… Можно двигаться, Константин Эдуардович Циолковский! Годы движутся чередой Мимо двориков, мимо звонниц, — Вы по-прежнему молодой, Вы по-прежнему македонец. Вам, дерзающему юнцу, Встарь завидовали архонты, Сквозь профессорскую ленцу Вы таранили горизонты. Только древний ли вам чета, Вождь Иллирии, бич Ирана? Прогремела ль его пята От Меркурия до Урана? Слава мужа ползет, как танк, Александра несут фаланги, Внуки двинут на Марсов Ганг Ваши звездные бумеранги. Не дряхлеющий Галилей, Седобровые сдвинул дуги, — То над армиями нулей Снег отечественной Калуги. С бесконечностью интеграл Переглянется во вселенной: — Разве кто-нибудь умирал? — Спросит символ недоуменный. Если горе постигло б мир, Всё так сникло б, там всё притихло б, Но Калужский гремит Эпир, И в эфире — ракетный выхлоп! Как Эпирский молокосос, На коне покорявший расы, Вы обходитесь без колес, Мироплаватель седовласый. Пышет пламенем Буцефал Книгочета и звездочия: На Юпитере — перевал, На Сатурне — Александрия. Удаляется красный свет Погромыхивающей тучки, Милой родине шлет привет От учителя-самоучки… Но, когда он, до самых пят, Станет бронзой над молодежью, Чем счастливцы его почтят, Что положат к его подножью? — О планетные летуны! О сегодняшние химеры! — Камень, вывезенный с Луны, Странный папоротник с Венеры…

238

Завоеватель. Машинопись — РГАЛИ. Ф. 634 [Редакция «Литературной газеты»]. Оп.1. Ед. хр. 103 [Стихотворения начинающих поэтов. 1935]. Л.71–72. Отклик на смерть (19 сентября) выдающегося русского ученого-самоучки и философа Константина Эдуардовича Циолковского (1857–1935), заслуги которого в ст-нии приравниваются к подвигам «вождя Иллирии», т. е. Александра Македонского. Эпир — округ на северо-западе Греции, историческая часть древней Эллады; мать Александра Македонского («Эпирского молокососа») Олимпиада была дочерью эпирского царя Неоптолема II.