Молчаливый полет

Тарловский Марк Ариевич

1928?

«Я — черный крыс, потомок древних рас…» [212]

Я, черный крыс, потомок древних рас, Насельник лучших дыр Европы, Я чую носом — близок смертный час, Восстали серые холопы И, закусив хвосты, идут на нас, От Ганга пролагая тропы. Mus decumanus — я уже привык, Бродя по трапезным угарным, Употреблять монашеский язык В его звучании вульгарном — Mus decumanus обнажает клык, И ворон возвещает «карр!» нам. Подпольным Римом завладел пасюк; Его клянет людская паства; Кормя, как варвар, кошек и гадюк, Он сырные сгрызает яства, И моровая в корабельный люк За ним проскальзывает язва. Вот мой хозяин — не жалел он крох Для бедной крысы-постояльца, Но перед мором сдался и оглох И посинел в мерцаньи смальца… Я этой ночью, подавляя вздох, Ему отгрыз четыре пальца. Съедобный друг мой — сальная свеча Мне стала сторожем пугливым, Хозяин мертв, и нет в замке ключа, И сыр открыт врагам пискливым, И думы, думы, муча и урча, Ползут растопленным наплывом. Я знаю человека. — Что скрывать? Он зверь, как мы, но зверь особый: Пока росли мы, он сумел отстать. Об этом говорят нам гробы, Им выдуманные, его кровать И

череп, слишком крутолобый. Он ниже нас в насущнейших чертах: В любви, и в смерти, и в рассудке. Начнем с любви: кто ею так пропах, Кто ею пьян из суток в сутки, До ласки падкий, к дрожи на губах До умопомраченья чуткий? Нет, мы не шутим с лучшим из даров, К нам по наследству перешедших! Любовный клич, хоть он у нас суров, Но он один на всех наречьях. — Нам жаль страстей — мы шерстяной покров Надели, чтобы уберечь их. Пусть голыми родимся мы, но шьем Себе сутану, как викарий, — Двуногие же ходят нагишом, Нецеломудренные твари; Мы любим в шубах, человек — ни в чем, И, голый, он дрожит от яри. Изысканно-сластолюбивый зверь, До непотребства обнаженный, Он весь таков — посмотрим-ка теперь, Кого берет себе он в жены: Он к злейшему врагу стучится в дверь И говорит, что он суженый. Мы скромно размножаемся в норах И брачных вымыслов не ищем, На сестрах женимся, на дочерях, Не дорожим приданым нищим, А этот зверь, утратив стыд и страх, Роднится с неродным жилищем. Сабинянки не Римом рождены, Они и пахнут по-иному, Но, римлянам в награду отданы, Пьют ненавистную истому И падают трофеями войны На триумфальную солому. Мечи Юдифей, топоры Далил И Карменситины стилеты Над дерном полководческих могил Враждебной похотью согреты, И, выродок вендетты, трижды гнил Роман Ромео и Джульетты. Я черный крыс, любимец темноты. Я чую смерть в пасючьем писке. Я смерти брат. Я с вечностью на «ты». Свеча горит. Текут записки, Трактат о том, в сравненьи с кем коты И не презренны, и не низки. Установив, что человек — урод В наружности, в любви и в браке, Я заявляю: даром он живет, Его бессмертье — это враки, Ибо, погибнув, он гниет, как крот, В земле, в безвестности, во мраке. Мы не хороним наших мертвецов, Не сушим их и не сжигаем — Мы их едим, мы дивный слышим зов, И этот зов неумолкаем. У нас в крови бессмертна плоть отцов, А плоть сынов нам служит раем. Зверь ловит зверя, крысу губит кот, Кот гибнет под ножом стряпухи, Под видом зайца лезет к дурню в рот, Последнего же с голодухи Съедаем мы — voila круговорот Et cetera в таком же духе. Отметив превосходство живота Над мертвой славой мавзолея, Я вижу: есть еще одна черта В пассиве моего злодея: Под черепом двуногих развита, И слишком развита, идея. Вгрызаясь в лоб усопшего брюзги, Чтобы исследовать — откуда Вошла в его холодные мозги Идея подвига и чуда, Я шарил там, не видел там ни зги, Озяб — и налицо простуда. Кто, кроме человека, верит в речь Священника, бродяги, шельмы? Как трудно моряка предостеречь, Когда в судне завидим щель мы, И как легко готов он верить в течь По огонькам святого Эльма. Пора нам опровергнуть клевету О Гаммельнском крысолове: Мы музыки не ловим на лету, Ушей не держим наготове. Пусть люди сами гибнут за мечту И бога прозревают в слове. Я — черный крыс. Сейчас меня съедят Завоеватели подполий. Дай дописать мне, серый супостат! Как Архимед, не чуя боли, Я умираю, но за свой трактат Молю смиренно: Noli! Noli!

212

«Я — черный крыс, потомок древних рас…». Черновой автограф — 42.52–54. Строфы, не вошедшие в окончательную редакцию:

И перья птиц, и рыбью чешую, И мех неведомого предка На тонкую сменил он кисею, На слишком тонкую нередко, Чтоб мог он гладить женщину свою И колыхать, как божью ветку. Я черный крыс, подпольный сын сибилл, Дитя монашеской заботы. Я знаю всё — я зубы иступил О кожаные переплеты. Я в каждом доме вижу гниль стропил Под ложным слоем позолоты.

Mus decumanus — видовое название крысы-пасюка (не домашней), ныне основательно истребленной своими «серыми» родственниками на всех материках, кроме Южной Америки. Гаммельнский крысолов — персонаж немецких баллад и преданий, послуживший основой для сказки братьев Гримм, после которой сюжет был многократно использован в мировой литературе. Повинуясь дудочке крысолова, из Гаммельна ушли досаждавшие городу крысы, но гаммельнцы не расплатились с крысоловом, и тогда под ту же мелодию из Гаммельна ушли дети горожан.

27 февраля 1929

Каналы [213]

Змеится ключ навстречу зною Из-под набухших корневищ, И в челюсти зубному гною Дорогу открывает свищ; Прокапывая лисьи ходы, Бегут из тюрем бунтари, И вечно требует свободы Душа, стесненная внутри! Меня весь день переполняла Моя назревшая любовь, Но к милой не нашла канала И даром отравила кровь — И вот (мы виноваты сами) Открылся ход в ее жильё И щекотливыми слезами Смущает нежное белье…

213

Каналы. Автограф — 42.2.

25 марта 1929

«Я был собой, мечтая быть иным…» [214]

Я был собой, мечтая быть иным; Я темной страсти опасался, Любил себя и к женщинам земным Неосторожно прикасался… Я молод был, и стала мне легка Преграда кнопок и булавок, В их острых тайнах верная рука Приобрела проклятый навык. Не бойся! Для тебя я заглушил Слепую музыку пороков: И звон суставов, и чечетку жил, И скрип костей, и пенье соков. От всех даров, рассеянных весной И распустившихся, как листья, Я отказался для тебя одной, Учительница бескорыстья! Одной тебе я в жертву предаю Глухое сердце негодяя, И недоступность страшную твою И грусть мою благословляя.

214

«Я был собой, мечтая быть иным…». Автограф — 42.18.

6 мая 1929

Осторожность [215]

Я весь, от шеи до колен, Обтянут белой парусиной. Так облекают нежный член Предохранительной резиной. Я лезу к солнцу напролом, Хоть лезть в рубашке — не геройство, И смело пользуюсь теплом Почти тропического свойства. Я — обожженным

не чета, Блудливым женам я — не пара, И вот вся юность прожита Без триппера и без загара. Но хоть известно, что любовь Презервативная бесплодна, Что солнце не проникнет в кровь, Когда помехою — полотна, Зато их ласки нам даны Не через язвы или раны, А через постные штаны И богомольные сутаны!

215

Осторожность. Автограф — 42.24.

3 июля 1929, Коктебель

Таиах [216]

В мудрых сумерках раздумий О губительности света, Вот он, в раковинном шуме, Дом отшельника-поэта! Я о пристани взыскую — Лечь бы, говоря короче, — Мне отводят мастерскую, Говорят «спокойной ночи!..» Я устал, но сон мой зябок. Сон прерывист. Месяц светел. Что-то повернуло набок, Луч упал — и я заметил! — В дивной нежности свирепа, Знойным гипсом наизнанку, Жгла ты, мать Аменготепа, Дерзкую мою лежанку. Слепок. Копия. Подобье. Лик без власти и охраны. Но откуда эти копья? Это пламя? Эти раны? — Африканская богиня, Ты жива моим кошмаром! — Ты застынешь, лишь покинь я Мой тюфяк, покорный чарам! Рог и зуб священных тварей, Аписа и крокодила, Ты взыграла на фанфаре, Души стражей разбудила; Ты зажгла огонь заклятий На своем бесплотном войске, Чтоб со мной, в моей кровати, Он расправился по-свойски… Рано утром, на пороге, — О чудовищное ложе! — Я считал свои ожоги, Закипевшие на коже. «Тут клопы… Вы дурно спали? Говорите без утайки». — Не клопы меня кусали! — Так ответил я хозяйке.

216

Таиах. Автограф — 42.38. В ст-нии описан дом Максимилиана Волошина в Коктебеле (Планерском), в котором Тарловский побывал в июле-августе 1929. Таиах — растянувшаяся на столетие мистификация Волошина: в 1905 он приобрел в Берлине и привез в Коктебель копию скульптуры, выставленной в Каирском музее и поразившей Волошина сходством с его возлюбленной Маргаритой Сабашниковой. Найденная при раскопках Карнакского храма, статуя не сопровождалась какими-либо надписями, отчего египтологи в разное время давали ей различные имена: царица Тия (см. ниже), богиня Мут и т. д.; современная наука видит в ней царицу Мутнеджмет. Волошин назвал ее царицей Таиах. Мать Аменготепа — царица Тия, главная жена Аменготепа III Великолепного, мать Эхнатона (Аменготепа IV). Апис (Хапис; егип. миф.) — священный бык.

14 июля 1929

«Под этим низким потолком…» [217]

Под этим низким потолком С тюремным вырезом для света, Здесь жил поэт. И самый дом Уже тогда был Дом поэта. Что было видно из окна, Высокого и чуть косого? — Безоблачная глубина, Да горы, да соседки — совы… Он слушал моря мерный вал, А, может быть, не слушал даже, И Капитанов воспевал, Душой с отважными бродяжа. Свой лучший отдых от стихов, От музы, иногда докучной, Он видел в битвах пауков, Плененных им собственноручно. Он их, наверно, уважал, Сидельцев спичечных коробок, — Он сам от битвы не бежал И в этой битве не был робок, Когда безумные полки Георгиевских кавалеров Запрыгали, как пауки, В тазу неслыханных размеров, Когда нездешней розни власть, Дразня дерущихся тростинкой, В нем воскресали злую страсть Тарантульского поединка. — И свой его народ разъял, Свой Бог попрал, как тунеядца! Мы все расстреляны, друзья, Но в этом трудно нам сознаться…

217

«Под этим низким потолком…». Купченко В. Неизвестное стихотворение о Николае Гумилеве // Русская мысль (Париж). 1993. № 3963, 22 января. Автограф — 42.42. И «Капитанов» воспевал… — имеется в виду цикл ст-ний «Капитаны» (1910) Н.С. Гумилева.

22 июля 1929, Коктебель

«Здесь гроб… остановись, прохожий…» [218]

Здесь гроб… остановись, прохожий, Передохни в его тени, И если даже он отхожий, Его чистот не оскверни. Гигиеничное жилище Полезно для иных особ, Но много лучше, если гроб Уютного жилища чище.

8 августа 1929, Коктебель

218

«Здесь гроб… остановись, прохожий…». Автограф — 42.58. Речь явно идет о т. н. «Могиле Юнге», склепе по дороге от Дома Поэта влево (если смотреть на море), где кончается пляж. С начала 1920-х находится в состоянии руины.

Прощанием с Коктебелем [219]

В пересохшей молитвенной чаше Со следами священных даров — Золотое убежище наше И Волошина благостный кров. И когда я увижу на склоне Уходящей от моря гряды Коктебеля сухие ладони, Где заноз и причастий следы, Я кричу, и смеюсь, и рыдаю — Потому что в заклятом кругу Небывалые сны покидаю, От нездешнего счастья бегу.

219

Прощание с Коктебелем. Победа (газ., Феодосия). 1982. № 142, 24 июля / Публ. В. Купченко. Автограф — 42.60.

13 августа 1929

По дороге в Феодосию

Наша тряская машина К Феодосии летит. Впереди меня мужчина Возле тормоза сидит. На боку его — игрушка Предвоенной детворы, И ее стальная мушка Мне грозит из кобуры. Отодвинуться — неловко, А терпеть — невмоготу… О, как подлая плутовка Вздрагивает на лету! Не молить же о пощаде, Не идти на стыд и срам! — Только думать — «Бога ради…» Да глядеть по сторонам. Так на призрачной дороге Сверх-Феодосийских гор Жалит нам то лоб, то ноги Гибели корректный взор. Но сознаться мы не смеем В страхе жалостном своем, По степям бензином веем И над мятой и шалфеем Молча терпим и живем.

13 августа 1929, Феодосия

«Ты спала и не видала…» [220]

Ты спала и не видала, Как неистовствует буря, Как рыдает в одеяло Друг, у ног твоих дежуря. Он был верен уговору — До утра тебя не тронув, Он пронес, подобно вору, Ношу ругани и стонов. Он сидел, белее мела. В хилом теле крепла сила. Ты спокойно спать умела И спокойной страсть гасила. Он любил — и на заре лишь Вырвал сладостное жало… Он ушел, а ты не веришь. Ты спала и не видала.

220

«Ты спала и не видала…». Автограф — 42.62.