Был полон зал. — Профессорский совет,Цветник девиц, дородные мужчины,В глазах — азартный блеск и смысла нетСкрывать от общества его причины:Доцент-докладчик выбрал как предметПриоритет по части матерщиныВ аспекте вечных западных интригИ в пользу русских очевидный сдвиг.«Мы помним время, — он сказал со вздохом, —Когда нас грабил всякий, кто хотел.Немало чужепаспортным пройдохамДосталось наших выдумок в удел.Насчет идей нас обирали чохом.Восток нищал, а Запад богател.Мы на алтарь открытий жизни клали,А нехристи патенты выбирали.О да, не всё у нас изобрели:Претендовать не станем мы, пожалуй,На мантии, что носят короли,На брюки галифэ и фрэнч лежалый.Бифштекс и шницель, даже беф-були,Хоть жарили и наших их кружала,Признать мы можем детищем чужим,Но матерщины мы не отдадим.В ней выразились гений наш народныйИ юмора народного черты,С ней труд милей, с ней четче марш походный,Погонщикам с ней легче гнать гурты;Заслышав оборот ее свободный,Уверенней вращаются болты;Подспорье русские найдут везде в ней,Она одна у города с деревней.Чей клекот повелительный в груди,Когда уста еще молчат, нам слышен?Чье вечное “иди”, “иди”, “иди”,От рынков до отшельничьих пустышен,Волнует кровь застрявшим позади?Кто заставляет краше спелых вишенЛаниты дев и строки расцветать?В чем, как не в ней, всей жизни рукоять?Своим глагольным сверх-императивомПриказывать нас учит этот клич,Он поощреньем служит нерадивым,Над ними свищет, как прилежный бич,И сдабривает сочным лейтмотивомЗаокеанский суховатый спич,Когда звучит он на известном стрите,А мы аккомпанируем — “идите…”На стройки наши возводя поклепИ утверждая, что чужда им важность,Расхваливают выскочки взахлебКоробок Бродвейских многоэтажность,Но матерный российский небоскреб —Его ведь породила не продажность,И
он как столп душевной чистотыУ нас растет растак и растуды.И, тем не менее, нашлись такие,Любители чужое пригребать,В своем экспроприаторстве глухиеК оттенкам существительного “мать”,Которым на него, пароль России,С высокой колокольни наплевать,Которые, с него снимая пенки,Его пустили по своей расценке.Продажных перьев неумолчный скрипВедет к тому, что первый матерительНе кто иной, как якобы Эдип,Что не случайно он кровосмеситель(В гекзаметрах, мол, мата прототип),А в “Синей Птице” даже Титиль-МитильУ Метерлинка пачкают заборТем, что в раю напел им божий хор.И, значит, мол, — обрядом матюганьяНе русским якобы обязан мир!Спасемте же, друзья, от поруганьяНаш клич исконный! Западных пронырОтвадимте! Повадка хулиганьяИх подмывает опоганить пирОтечественной шутки, хватки, смётки,Но им не рыскать в нашем околотке!Бывает так, что местный Зигмунд Фрейд(Не одного такого знаю хвата),Психологический затеяв рейд,Доказывать начнет витиевато,Что лейтмотив наш — не мотив, не лейт,А рудимент времен матриархатаИ что, дудя в подобную свирель,Мы вспоминаем нашу колыбель.Бывает так, что горе-лексиколог,Став расточать трудов своих дары,Объявит, что циновка, то есть полог,И грозный термин шахматной игрыОдним путем, хотя он явно долог,Пришли на наши гумна и дворыИ обернувшись формой мата смачной,Свой смысл укрыв под маскою трехзначной.Патриотизма в этом ни на грош,Вреднейшие тенденции тут скрыты,Для вас финал не может быть хорош,Не вылезть вам на площадные литыИз предназначенных для вас галош,Низкопоклонники-космополиты,И если выражаться мы могли б,На вас морской обрушился б загиб!Излишне добавлять, что для печатиНе предназначен скромный наш доклад.Быть может, кто другой прямей и сжатейРасположил бы данных фактов ряд,Но с чистым сердцем — не рыдая мя, мати,В цинизме зрящее! — доказать я рад,Хотя в своей мы скромности и скрытны,Что мы и сквернословьи самобытны!»Предупреждает автор данных строк,Что сей доклад им лично изобретен,Дабы достойный преподать урокПоборникам естественных отметин,Родной культуры светлый потолокСтремящимся поднять над смрадом сплетенИ, воспевая даже дичь и глушь,Пороть готовым всяческую чушь.
261
Фантазия на ура-патриотическую тему. Автограф — 54.11–15; варианты загл.: «Ура-патриотическое», «Ура-патриотический доклад». Беф-були — отварная говядина с овощами.
Под зыбью морских прибрежийЕсть рыбка «морской конек»,В чьей кличке найдет приезжийНа сходство с конем намек.И правда — совсем лошадка!Отсюда намек возник:Головки пряма посадка,На гриву похож плавник.Кто часто нырял в Артеке,Но плавно, не с кувырком,Тот мог, открывая веки,Столкнуться с морским коньком.Вода зеленей окрошки,И в ней на дыбках, стоймя,Пасутся коньки рыбешки,Вниз хвостики устремя.А хвостики — не простые:Пружинками завитые,Они — как спираль часов,И их не видать концов.Пловцы не ахти какиеМорские у нас коньки,И хвостики их — тугие,Как привязи из пеньки.Обкрутится хвостик цепкоВкруг стебля травы морскойИ держит рыбешку крепко,Вкушай, мол, «конек», покой!Как только барашком пеннымВолненье начнет гулять,Рыбешкам обыкновеннымНа месте не устоять,А наши меж тем «лошадки»Качаются под водойИ в строгом стоят порядке,Как саженцы над грядой.Простое приспособленье,Но крабам на удивленье,И волны на всем скакуНичем не грозят «коньку»!Где видели мы такое?Обшаримте дно морское:Твой хвостик, морской конек,От якоря недалек!След плаванья, схожий с ватой,Дорогой бежит прямой,А якорь наш крючковатыйНад каждой висит кормой.Он лодке рыбачьей нужен,Он с крейсером грозным дружен,Он всем кораблям морскимВ дороге необходим.Вот маленький — он для лодки,С ним справится мальчуган,А вот на цепях лебедкиЧудовищный великан.И тот и другой в болтанке,Застигшей у берегов,Начало кладут стоянке,Нелишней для моряков.Порой отдыхать полезно,И, отдых винтам даря,Нерезко, под гром железный,Спускаются якоря.Защитник родной державы,Над глубью прибрежных вод,Суровый и величавый,Качается русский флот.Под ним — табунок лошадок,Рыбешек, жильцов морей:Страшатся они повадокНеведомых якорей…О маленькие невежды,Морские коньки на дне!Наш якорь как знак надеждыНыряет к своей родне.В том нет никакой ошибки— Шуршат про то вымпела, —Что якорный хвостик рыбкиПрирода изобрела.
262
Рыбки и якоря. Автограф — 54.1–3. Артек (Суук-Су) — детский (в советское время пионерский) лагерь на южном берегу Крыма.
Садовые улиткиС жильем своим ползутИ все свои пожитки,Быть может, в нем везут.Пожитки — это шутка,Действительность же в том,Что скользкая малюткаНесет свой круглый дом.И, если точно строгоВ рассказе соблюсти,Улитка-недотрогаНе думает ползти.Об этом, как известно,Учебники гласят:Улитки повсеместноПо зелени скользят,Скользят, топыря рожки,А вовсе не ползут,И домики по стежкеНа спинках волокут.Три яруса над спинкой,Сужаясь, вознеслись,И стынет, став тропинкой,Серебряная слизь.Улитка, вместе с дачей,Катается, скользя,А двигаться иначеЕй даже и нельзя.Ей служит слизь для смазки,Как мало для машин:Природные салазкиУ этих молодчин!И делают улиткиИз собственной слюныНадежные калитки,Круглее, чем блины,И спит под их защитой,Как телка за плетнем,Кочевник знаменитыйВ убежище своем.Пойдемте-ка, ребята,Зимою на каток:Блестит щеголеватоПокрытый льдом поток.Улитка спит под снегомВ уютном завитке,А школьник занят бегом,Резвиться на катке.Пусть конькобежец прыткий,Летит, об лед звеня, —Медлительной улиткеОн близкая родня!Невидимо родство их,Ей не сравняться с ним,Но связан ход обоихСкольжением одним.Под тяжестью подросткаКаточный тает лед.Без этого — загвоздка:Не двинешься вперед!Вода здесь — в роли смазки,В подмогу пареньку,И ход отнюдь не тряскийПрисущ его коньку.Не финны, не норвежцы,А русские — глади! —Как чудо-конькобежцы,Всех в мире впереди.Но с маленькой улиткой,Природы господин,Ты общей связан ниткойПод звон стальных пластин!На то ты — сын природы.Припомни же на льдуРодню, что лижет всходыНа грядках и в саду:Вслед зимним дням суровымНастанут лета дни,А ты здесь добрым словомУлитку помяни!
«Ты с миром вдребезги разбитымРасстался, звездный мой собрат,И стал простым метеоритом,Каких несметный мчится градКак стадо вспугнутых оленей,Чего ты сроду не видал,Они по уйме направленийНесут свой камень и металл».Близ глыбы, ужасом объятой,Перед лицом небесных сил,Так спутник говорил крылатый,Так ангел божий возгласил.«Но кто ты, спутник, и откуда,И до какого рубежа?» —Метеорит, свидетель чуда,Спросил крылатого, дрожа.«К тебе, кто прежде был расплавлен,Но в царство холода влеком,Я не правителем приставлен,А рядовым проводником.С тобой лечу в кромешном мраке,Тебя где надо передам.Я <видманические> знакиВ тебе читаю по складам.Но я читаю их от скуки,Я слишком много их прочел,А в пустоте не слышны звуки,В ней даже камень не тяжел.И потому моей задачейЯ тягочусь уже давно:Мне почвы хочется горячей,Меня манит ущелья дно.Но я не действую вслепую,Есть нашим странствиям предел:Мне на планету голубуюТебя доставить бог велел».Он смолк, и часто думал камень,Что видит цель перед собой,Когда светила редкий пламеньМелькал случайно голубой.И улыбался ангел божий,Приметив трепет кругляка:«Они с планетой только схожи,И нам не к ним наверняка.Не
к солнцу нас, великий Боже,Твоя направила рука,К песчинке черных бездорожийЕщё дорога далека».Но вот приблизились к песчинкеИ врезались в воздушный слой.И камень вздрогнул от заминкиИ услыхал печальный вой.А это сам он выл, сгораяНад самым страшным из миров,Когда сомнительного раяРаздернул гложущий покров.И только жалкие объедкиНа землю выпали дождем,Какие, в сущности, нередки,Хотя немногие найдем.И спутник, с трудным кончив делом,Что выполнял не в первый раз,Черкнул крылом, как совесть белымИ плохо видимым для нас.
264
Метеорит и ангел. Черновой автограф — 54.26 [строфы I–III; чернила], 26а-27 [карандаш]; помета в конце: «Ой как хорошо!»; ст. 3 строфы VI разобрана приблизительно. <Видманические> знаки — знаки «плюс» и «минус»; впервые использованы в «Арифметике» (1489) Иоганна Видмана (Johannes Widmann; ок. 1460 — после 1498). Изначально знаком «минус» помечалась пустая бочка, после ее наполнения знак перечеркивался и возникал «плюс».
Бедняк-туркмен три месяца не спал —На байском поле хлопок поливал.Все гряды вдоволь напоив водой,Он получил в награду золотой.Спеша домой с червонцем в кушаке,Он вдруг нашел такой же на песке.От радости ускорив втрое шаг,Находку тоже сунул он в кушак.А между тем, покуда несся он,Вступили золотые в перезвон.Он был рад звону, не поняв сперва,Что слышит в нем туркменский слова.Но понял вскоре: «Что еще за вздор!Двух золотых я слышу разговор…Велик Аллах! — монеты в кушакеСудачат на туркменском языке!» —Он тут же навзничь догадался лечь,Чтоб лучше слышать двойственную речьюНо золотой, подобранный с песка,Чья проповедь была, как брань, резка,Уже успел свое договорить,Не собираясь, видно, повторить.Затаил дыханье водолей,Когда в ответ, от имени полей,Заговорил законный золотой,Что был за пот получен пролитой:«Владелец мой, — промолвил он, звеня, —Прилежно спину гнул из-за меня.Пылинки, не очищенной трудом,В таком, как я, не сыщешь золотом.А ты! — не джинном ли положен ты?Чем ангельским облагорожен ты?Не раз, быть может, джинн тебя ронял,И ты базарных в грех вводил менял.А если ты не кинут под размен,Как на капкан приманка для гиен,И о тебе горюет человек, —Он, может быть, бедняга, из калек,Он, может быть, сиротка иль вдова,А может быть, имея сердце льва,Врагов страны он в бегство обратилИ в золотом свой подвиг воплотил.Я думаю, — мой честный господин,Поняв, что выход у него один,Тебя обратно кинет на песок,Каков бы ни был темный твой исток». —И на ноги вскочил бедняк-туркмен:«Как мог попасть я к заблужденью в плен?!Зачем владеть лукавым золотым?Он будет горше, чем геенны дым.Немедленно находку отшвырнуть!Спокойствие душе своей вернуть!..»Мозолистая грубая рукаСкользнула тут же в складки кушакаИ вытащила оба золотых,Как давеча, по-прежнему, немых;Но сходственней двух зерен полевых,Тождественней двух капель дождевыхЧеканные сверкнули двойникиИз ледяной трясущейся руки…«Какой из двух?.. вот этот… нет другой!..Заговори! душе верни покой!» —Но оба диска тягостно молчат,А как встряхнешь — бессмысленно бренчат!И говорят, что можно с той порыВ Ташаузе, в Чарджоу, и в МарыУвидеть иногда в базарный деньРаба сомнений явственную тень —Царицу дыню, сладкую, как мед,Она рукой прозрачной подберетИ золотой протянет продавцу,Но, передумав, поднесет к лицуИ скажет: «Нет! — к нему пристал кусок!Застрянет в горле купленный кусок…Возьми другой! вот это капитал!Ай нет… и к этому песок пристал…» —И дыня остается на лотке,И тень бредет с червонцами в рукеИ видит мраморный истертый круг,Где золотые пробуют на звук,И говорит меняле-старику:«Из двух один я в жертву обрекуИ дам тебе, а ты определи —В каком награда за полив земли…» —Но сердится на пришлого старик:— «Бездельник ты, я вижу, и шутник.Уйди, уйди, напрасно ты залезС такими просьбами под мой навес!» —Бродячим псом шарахается тень,Садится у мечети на ступень,К неудовольствию господних слугПугливо озирается вокруг,И, как всегда, из призрачной рукиЧеканные сверкают двойники:«Какой из двух?.. вот этот… нет другой!..Заговори! Душе верни покой!» —Но оба диска тягостно молчат,А как встряхнешь — бессмысленно бренчат.
265
Два золотых. Машинопись с правкой — 54.31, 33, 35, 37; помета: «Сюжет не заимствован ниоткуда». Ташауз, Чарджоу, Мары — крупные среднеазиатские города.
Я наблюдал простого дикаря,Который для таких же дикарей,Покуда не затеплится заря,Бубнил поэмы, тут же их творя,И рифмы лил, как воду водолей.И тот иль этот, воя, как шакал,Тем взбадривал поэта своего.А если не подвыли — он смолкал;Так слушатель поэту помогалУпрочивать таланта торжество…И это ведь простые дикари,А я, цивилизованный субъект,Я слышу здесь — чего я ни твори! —Лишь отклик прочищаемой ноздриДа с ветрами прощающийся рект.
Охотясь на пещерного медведя,По-моему и груб, и деловит,Живя без дури, не блажа, не бредя,Снов наяву не видел троглодит.Но у костра, перед дневной добычей,Присел однажды незнакомый гость,Издав без слов какой-то щебет птичийИ грызть не став предложенную кость.Окружности, кресты и закорючкиОн на земле тростинкой начерталИ что-то на ухо собаке-злючке,Впервые растерявшейся, шепталПеред красавицами яркой кучей,Всю ночь прорыскав, навалил цветовИ девы наиболее пахучейОставил безответным страстный зов.С тех пор он будущее городищеСвоими странностями удивлял,Растительной он лакомился пищей,А мяса вовсе не употреблял.Его рассматривали как святого,…………………………………….………………………………………….………………………………………….Как…………………………………..ядом,Как новой жизни молодой побег.А он был просто первым психопатом,С каким столкнулся древний человек.
267
«Охотясь на пещерного медведя…». Черновой автограф — 54.19–19 об.; строфа V, записанная почти без чернил, разобрана по царапинам на бумаге. В набросках плана перечислены возможные сюжетные линии: пришелец кидался в водовороты, выпускал рыбу из сетей; не боялся метеорита, сделал из него топор; наблюдал небо, научил франтить, носить украшения, гнать спирт, сделал свирель — мол, обокрал птицу, делал рисунки — мол, убивал изображаемое, часами глядел на свое изображение; после его смерти одни говорили, что «он был прислан людьми его племени, чтобы научить нас многому хорошему», другие — с целью погубить, третьи утверждали, что «он готов был открыть важную для нас тайну, но мы этого не заслужили, и он умер, чтобы не проговориться».
Он шел с войны, он думал: «Я из многих.Не предъявлю я требований строгих,Не буду ждать ни славы, ни почета —Важней найдется у страны забота.Но, в силу свойств испытанного мноюИ связанного с эдакой войною,Везде, для всех, по всем, как будто, даннымЯ буду собеседником желанным».Вдвойне ошибся: и почет и славуВезде и всюду он снискал по праву,Но слов его не слушали как на зло:«В зубах, голубчик, это всё навязло.В зубах навязло, — говорили дома, —По многим былям это нам знакомо.Всё, кроме частностей, давно известноИ в общей сложности неинтересно».
Жизнь у нас тревожна и бессонна.Кто мы все? Спортивная колонна.Все мы вроде велосипедисты,Мы в пыли, мы попросту нечисты.Мы, надев дорожные доспехи,Щелкаем пролеты, как орехи.Мы на двухколесных самокатахЕдем, едем мимо сёл богатых.Мы в поту и по-спортсменски тощи,Прорезаем масличные рощи.Пади влажны и сады тенисты —Но несутся велосипедисты.Давят грудь цивильные доспехи,На столбах — бесчисленные вехи,Нет возможности остановиться,Оглянуться, охнуть, удивиться,Сделать в книжке краткие пометки,Плод сорвать, трепещущий на ветке,Молоком снабдиться у молодок,Ту иль эту взяв за подбородок.Нам нестись, дистанций не считая,С терпеливостью сынов Китая,Сквозь бескрайней шири мелколесье,На движеньи зиждя равновесье.А иные валятся в канаву,Путь счастливцам уступив по праву,И лежат под тяжестью доспехов,До заветной цели не доехав.
269
«Жизнь у нас тревожна и бессонна…». Автограф не обнаружен. Печатается по копии.