Молчаливый полет

Тарловский Марк Ариевич

9-13 апреля 1945

Крымская конференция [250]

На серебряной волшебной ткани Посмотрите движущийся снимок, Но не с Чаплина в «American'e», Не с его гримасок и ужимок, - Посмотрите, как текла беседа О разгроме армий душегуба, За безуглым (но не для обеда, А для вечности) столом из дуба, Как не льнула к пенному бурнусу По морям рассеянная хмара, Как служили тройственному вкусу Папироса, трубка и сигара, Как в Алупке, в Ялте, в Ореанде Триумвир заверил триумвира, Что упрочены (не в стиле Ганди - В стиле белых!) заповеди мира, Как мирволил, нежный и могучий, Президент, с его улыбкой хрупкой, Трем дымкам, влекомым Крымской кручей Над сигарой, папиросой, трубкой, Как в Алупке, в Ореанде, в Ялте Вкруг премьера, бодрого номада, Всё дышало вызовом: «пожалте, - На Луну слетаю, если надо!», Как, мудрей, чем сто Наполеонов, Разрешивший в корне все вопросы, Тихий маршал ладил, ус свой тронув, Связь сигары, трубки, папиросы. В Ореанде, в Ялте и в Алупке Повстречались три великих мужа, На взаимные пойдя уступки И единство целей обнаружа. Там, разящ и ворога хоронящ, Их союз под Черноморским солнцем Мором стал для всех Наполеонищ И щелчком по всем Наполеонцам.

250

Крымская конференция. Автограф — 51.15. Крымская конференция союзных держав — вторая, после Тегеранской, встреча лидеров стран антигитлеровской коалиции — СССР (И. Сталин), США (Ф. Рузвельт) и Великобритании (У. Черчилль), посвященная установлению послевоенного мирового порядка. Проходила 4-11 февраля 1945 в Ливадийском дворце в Ялте.

13 апреля 1945

«Ты плавал в поисках бухты…» [251]

Ты плавал в поисках

бухты Осуществленной мечты. Всю жизнь оставался глух ты К зазывам земной черты. Ты долго, мой бесприютный, Подветренной шел тропой К той цели, чей образ смутный Мерещился нам с тобой. О парусник мой, как плуг ты Соленые рыл пласты, Но мы не достигли бухты Осуществленной мечты. И вот, измочалив снасти, Мы медленно поползли К притонам, покорным власти Ласкательной въявь земли. Там стал бы до треска сух ты И, туго смотав холсты, Не жаждал бы больше бухты Осуществленной мечты. Уже мы дошли до рейда, Уже под кабацкий визг Нм здравицу пела флейта, Нас будничный ждал измызг. Но что это в дымке вдруг ты, Что, парусник, видишь ты? Ты видишь каемку бухты Осуществленной мечты. Ты круто на путь скитаний Меняешь земную грань, И снова под крик бакланий Холщовая свищет рвань. И мчишься от сдобных шлюх ты В захлесты, в измор, в посты, На зов недоступной бухты Осуществленной мечты.

251

«Ты плавал в поисках бухты…». Автограф — 51.28.

12 января 1946

«Чуть боком, чуть на корточках…» [252]

Чуть боком, чуть на корточках, Вы в дружбе с подлокотником. Читал о лисьих мордочках, Да вот не стал охотником. Я выгляжу улиткою, Как сами вы заметили, Нисколечки не прыткою И полной добродетели. Я только воздух щупаю Пугливыми отростками И связан ролью глупою С садовыми бескостками. А вы играть по-лисьему Решили с бедным комиком. Поплатится, случись ему, Он раковинным домиком. Как в логове на кресле вы, Над скрытником хихикая: И так, мол, неповесливый, А стал еще заикою. И что мне колобродится: Не кознями ж напичкана Витушка-тихоходница, Забавушка лисичкина.

252

«Чуть боком, чуть на корточках…». Автограф — 51.28 об.

13 января 1946

«После первого же с вами разговора…» [253]

После первого же с вами разговора Пошатнулась многолетняя опора Устоявшихся, казалось, представлений О методике вставания с коленей. Стало ясно, что для связного романа Слишком много недомолвок и тумана, Что дипломом оперировать неловко И что требуется переподготовка. Стало ясно, что беспомощны и жалки Столь годившиеся ранее шпаргалки, Что лавирую средь выбоин и ямин И что может быть не выдержан экзамен. Вы же новая, действительно, доктрина, И не хватит на зубрежку стеарина. Мы же в замке повелительных концепций, А не в пошленьком студенческом вертепце. Да, действительно, вы новая система, И по мне еще не выковали шлема, Что с пером соревновательским на гребне Был бы в диспутах нам впредь наипотребней. Надо биться, если брошена перчатка, За теорию, изложенную кратко, За таинственный, но явственный порядок Всех особенностей ваших и повадок. Я-то думал, что господствую над бредом, Что являюсь искушенным сердцеведом, И не знал, что я хвастливый недоучка И что будет мне такая нахлобучка.

253

«После первого же с вами разговора…». Автограф — 51.29.

14 января 1946

«Когда по той или другой причине…» [254]

Когда по той или другой причине Меж ним и ею порвана струна, Что оставляет, изменив, мужчине Любовница, невеста иль жена? Порой кресты на бланках Вассермана, Порой детей, порой счета портних, А мне в итоге позднего романа Оставишь ты один звенящий стих. Моим глазам, в меня вселяясь до гроба, Куда грустней навяжет он прищур, Чем детский плач, чем опись гардероба, Чем тошный ряд лечебных процедур.

254

«Когда по той или другой причине…». Автограф — 51.29 об. Вассерман Август фон (1866–1925) — немецкий микробиолог и иммунолог. В 1906 разработал метод диагностики сифилиса; «кресты» в данном случае — единица измерения уровня инфицированности организма.

15 января 1946

«Я — каменный ствол на пустынном пригорке…» [255]

Я — каменный ствол на пустынном пригорке, Недвижный, но чуткий, безмолвный, но зоркий. Я вяну весной и под осень цвету я, Колючими листьями с ветром фехтуя. Мое корневище наполнено жёлчью И хворь исцеляет по-знахарски волчью. Здесь ядом густым заправляются змеи, Здесь тайны языческой фармакопеи. Но дрогнули листья, подобные шпагам, Когда плясовым ты приблизилась шагом; И соки, что влаги колодезной чище, По ним устремило мое корневище; И страстно возжаждал для женщины снять я С личины своей роковое заклятье, — В моей сердцевине не всё еще гнило, Меня ты не зря за собою манила! Но корни увязли мои в преисподней, Нет в целой вселенной меня несвободней, Не в силах последовать я за тобою, Когда ты уходишь наземной тропою… Здесь всё оскудеет, моя танцовщица: Здесь бешеный волк не захочет лечиться, И аспиды высмеют свойства заправки, И шпаги листвы превратятся в булавки, И каменный ствол, как былинка, непрочен, Размякнув, личинками будет источен. Ты всё, что казалось кремнём и железом Погубишь невольным и нежным изрезом.

255

«Я — каменный ствол на пустынном пригорке…». Автограф — 51.30.

19 января 1946

Частное письмо [256]

И вот — опять перед глазами Бумага, и перо в руке, И рифмы прочными узлами Спешат повиснуть на строке; Опять, розарий оглашая, Заимствованная, чужая, Пременный тенькает рефрен Строфа в четырнадцать колен; Опять мигрирующей птицей Пиррихий правит свой полет Во ржавь штампованных болот, Во мхи «онегинских» традиций, И много Вам знакомых черт Объемлет вежливый конверт. Но пред помолом трафарета Уже не скажет нам никто, Что нужно то, мол, а не это, Что, мол, дыряво решето, Что, мол, нужна зерну просушка, Что, мол, не примет крупорушка, Что слишком робко на слова Кладет редактор жернова… О трансформаторе бывалом Теперь не скажут: «Раб и плут! Он слишком вольно, там и тут, Обходится с оригиналом!» — Нет! стал он жить своим умом: Он частным тешится письмом. А между тем (судьбы превратность!) Я слышу окрик даже здесь: «Эквиритмичность! адекватность! В подстрочниках не куролесь!» Что значит жестом беспорочным Здесь тропкам следовать подстрочным? Какой мне здесь оригинал Вводить в искусственный канал? Кто мне на дерзкие ухватки, Как толмачу, кладет запрет? — Я думаю, что весь секрет — В моей суровой адресатке: Быть верным ей, вот весь канон, Conditio sine qua non. [257] Тут не помогут фигли-мигли, И что жонглерствовать враздроб? Вы в скобку, строгая, остригли Моих рифмованных растреп; Вы давний норов укротили, И по канату ходят стили, Не хуже пойманных пантер, Косясь и скалясь на партер. Да, больше, кажется, свободы В той цензурованной стряпне, Которую и Вам и мне Предписывают переводы… Что делать, автор? — прячь клыки! — Ты угодил в ученики. Под ранним штемпелем «Одесса», Или (позднейшим) — «Коктебель», Какая дергала мэтресса Такую ровную кудель? — Не кто иной, как Вы, заставил Меня, вне навыков и правил, Стихами десять раз подряд Вам спрясть ответ на беглый взгляд… От обработочной баланды Меня увлечь лишь Вы могли В тот мир, где ходят корабли И от пендинки страждут Ванды, В тот мир, где каменным стволом Я встал над письменным столом. Я мог одной лишь Вам в забаву Свой слог в те области вовлечь, Где дровосек топил на славу Дурными помыслами печь. Да, как топор, перо иззубришь, Но подчинишь изюбров упряжь И токов северных мосты Бичам Светланиной мечты! Я не из пифий, чужд я Дельфам, Но шаловливейшей из фей, Я знаю (вспомним Ваш хорей!), Предстать мне гномом или эльфом, Предстать мне, в общем, черт-те чем И не решить мирских проблем. Мне суждено, играя в нежность, Кружить вовне, блуждать вдали; Я обречен на центробежность, Как звездный спутник-рамоли… Но в зыбке холостяцкой грусти, В монашестве и в мясопусте Я тему новую свою, Свой новый пафос познаю: Ведь стих — он тем сильней, пожалуй, Чем жестче быт, чем стол постней, Чем меньше перстневых огней В судьбе, без свадеб возмужалой, Чем больше семечек-серег В лукошке сеятель сберег. Квохтать над высиженным словом И ждать, проклюнется ль желток; Глядеть ab ovo и ad ovum Сквозь эллипсоид едких строк; Следить,

чтоб Пушкинский футляр нам Шаблоном был эпистолярным, С белком ямбической стопы Под сводом хрупкой скорлупы, Хотя на волю, с плац-парада, В письме (как раз наоборот), Из-за строфических ворот Татьяну кликнула тирада, — Вот всё, что было, всё, что есть! Post scriptum. — «Страшно перечесть…»

256

Частное письмо. Автограф — 51.32–33 об. Пиррихий — в русском стихосложении стопа из двух безударных слогов, заменяющая ямбическую или хореическую. Пендика (кжный лейшманиоз, восточная язва) — кожная болезнь, распространенная в Средней Азии и Закавказье. Рамоли — впавший в слабоумие. … ab ovo и ad ovum… (лат.) — с самого начала.

257

Необходимое условие (лат.).

1 февраля 1946

Муре Арго [258]

Мой дорогой! Когда столь дружным хором Тебя приветствовал сановный зал, Я мыкался по смежным коридорам И ничего, как помнишь, не сказал. Но, спич и свой за пазухой имея, Предельно тем я был, в немотстве, горд, Что глас гиганта с голоском пигмея, Твой подвиг чтя, в один слились аккорд; Тем, что легла с кристаллами корунда На твой алтарь замазка для окон, Что приложил к червонцу Сигизмунда Свой медный грош и Бобка-рифмогон; Тем, что свою семейственную оду, С ней слив поистине античный жест, Сумел твой родич уподобить своду, Где всем собравшимся хватило мест… Так почему же о моей кровинке, О милом менторе цыплячьих лет, Я промолчал, как если б на поминки Принес обвитый трауром билет? — Не потому, что в контрах я с цензурой (Чур, чур меня, почтенный институт!), А потому, что стручья правды хмурой Меж юбилейных лавров не растут: Ведь нет поднесь в твоем пчелином взятке Всего, что мог бы ты достать с лугов! Ведь еще слишком многие рогатки На откупах у злобных дураков! Что не «шутить, и век шутить» упрямо, Решил я быть в заздравном спиче сух: Что от «судеб защиты нет», не драма, Вся драма в том, что нет от оплеух! На чуши, клевете и небылицах Мы бьемся, как на отмели пескарь (Следы пощечин на опрятных лицах Чувствительней, чем на корсете харь). Ну ладно, друг! на росстанях житейских, Пред русской речью расшибая лбы, И пафоса, и скепсиса библейских С тобой мы оба верные рабы. Хоть поневоле сплющен ты в ракурсе, Но верю я, что, сил скопив запас, Ты станешь задом к пономарской бурсе И в академию войдешь en face. В чем грешен я, я сам отлично знаю, А невпопад меня уж не кори. Не думай друг, что слезы я роняю: Поэзия пускает пузыри…

258

Муре Арго. Автограф — 51.34–34 об. Мура Арго — Абрам Маркович Гольденберг (псевд. А. Арго), двоюродный юрат Тарловского. См. о нем в статье «Под копирку судьбы». Ст-ние написано к 50-летнему юбилею Арго. Сигизмунд — Сигизмунд Доминикович Кржижановский (1886–1950), выдающийся русский писатель. Бобка-рифмогон — видимо, намек на чрезвычайную скорость, с которой Борис Пастернак делал заказные переводы. «шутить, и век шутить» — из «Горя от ума» А.С. Грибоедова (действие III, явление 1, реплика Софьи). …от «судеб защиты нет» — заключительная строка поэмы А.С. Пушкина «Цыганы».

1 апреля 1947

Попугай [259]

Из темного тропического леса Попал ты в дом, что стал твоей тюрьмой, Мой попугай, насмешник и повеса, Болтун беспечный и товарищ мой. В неразберихе лиственного свода, Где зверь таится, где шуршит змея, Была полна опасностей свобода. Была тревожна молодость твоя. За каждым деревом ты ждал засады, Лианы каждой был враждебен ствол, Над вашим родом ливня водопады Безжалостный вершили произвол. Да и плантатор за своим початком С дробовиком тебя подстерегал. Так некогда в непоправимо-шатком, В непрочном мире век твой протекал. Теперь не то как будто бы: надежно Как будто бы убежище твое, Обходятся с тобою осторожно, Ты сыт, а пес — какое он зверье! И если ночью иногда спросонок Ты перьями хвоста затарахтишь, Когда безвредный крохотный мышонок, Шмыгнув, нарушит комнатную тишь, — Здесь только дань твоим тревогам старым. Ты вновь головку спрячешь под крыло. Покончено, ты знаешь, с ягуаром, И мирным снегом дом наш замело. Но ведь пустяк тропическая чаща В сравненьи с той, куда мы все идем, Пред ней глаза испуганно тараща, Пред ней дичая с каждым новым днем. И молния природная, сверкая Над балдахином зарослей сырых, Игрушкою была б для попугая, Когда б он знал о молниях иных. Дружок мой! веря, за едой подножной, Что кроток мир, как Пат и Паташон, Не знай, не знай, не знай, покуда можно, Каким ты страшным лесом окружен.

259

Попугай. Автограф — 54.4–5. Пат и Паташон — псевдоним датских кинокомиков Карла Шенстрёма (1881–1942) и Харальда Мадсена (1890–1949); дуэт, выступавший в немом кино в 1920-1940-е, был необычайно популярен, в т. ч. в СССР.

27 января 1950

Кроткий бедняк (Восточная сказка) [260]

Был некий оазис в пустынях Востока. Шах некий там правил, и правил жестоко. Тот шах был виновником многих невзгод. Его ненавидел страдалец народ. Боялись доносов безгласные души: У шахских доносчиков — длинные уши! И шах — чтоб никто на него не брюзжал — Доносчиков уйму на службе держал, Поэтому головы, правя над голью, Он часто сажал на базарные колья. Жил некий в столице в ту пору бедняк, Он мягок был сердцем, как мягок тюфяк. Но даже и он рассердился на шаха, Но даже и он возроптал среди праха, Когда был объявлен повальный побор, Лютейший со всех незапамятных пор, Побор, что грозил урожая утратой, Побор, о котором поведал глашатай. Молчать уже было невмочь бедняку: Дал волю и он своему языку. Забыв, что за то полагается плаха, Предерзкого много сболтнул он про шаха. Хоть в нем уцелел еще разума дар, Хоть слов его скверных не слышал базар, Хоть только в присутствии верной супруги Смутил он изнанку их нищей лачуги, Увы! — и об этом пришлось пожалеть: Калитку двора он забыл запереть. И — ах! — за порогом послышался шорох, Столь страшный для всех при иных разговорах. И выглянул бедный хозяин во двор И сам над собой произнес приговор. О горе! скользнули пред ним воровато На улицу полы чьего-то халата. Он, значит, подслушан, и шах не простит. Донос неотвратный в халате летит. Должно быть, немало суждений крамольных В тот вечер исторгли уста недовольных. Должно быть, немало цветистых острот Народ про владыку пустил в оборот. Над людом, что был уличен в неприязни, Шах начал с утра бесконечные казни. И в гибели так был уверен бедняк, Что отдал ишану последний медяк И, к богу взывая в каморке молельной, Там выдержал пост не дневной, а недельный. В исходе недели, как хлопок бледна, К несчастному с воплем вбежала жена: — Вставай, выноси свои грешные кости, Тебя дожидаются страшные гости! — Но вместо безжалостных шаха служак, Чей заткнут топор за кровавый кушак, Он видит у дома сановников знатных, Чьи бороды тонут в улыбках приятных, Он видит — пред ним не тюремный осел, А конь из сераля с седлом на престол. И, вместо того чтоб вязать ему руки, Пред ним изгибаются гости, как луки, Сажают в седло и везут во дворец Под крики зевак: — Милосердный творец! — И входит он трепетно к шаху в обитель, И сам обнимает его повелитель: — О сын мой, ты будешь мой первый визирь, В цветник превращу твоей жизни пустырь! На днях я поддался лукавой причуде: Узнать захотел я, что вымолвят люди О шахе, что новый объявит побор, Лютейший со всех незапамятных пор. Я тайных гонцов разослал повсеместно, И всё мне из их донесений известно. Пролить замышляя на истину свет, Аллаху торжественный дал я обет Над тем простереть беспримерно щедроты, Пред тем растворить как пред равным ворота, Кто в ропоте всяческой подлой хулы Меня, чьи поборы и впрямь тяжелы, Беседуя тайно с женой иль со стенкой, Почтит наиболее меткой оценкой. Я слышал за эти истекшие дни Немало отборной сплошной руготни, И я не сказал бы, что столь уже нежен Твой отзыв, что в сыщицком слоге отцежен. Ты все-таки тоже на шаха клепал, Ты шкурой ослиной меня обозвал, Ты шаха сравнил с пожилым скорпионом И с нужником, черною оспой клейменным, И в нем же, затее предавшись пустой, Ты сходство нашел с мериносной глистой. Погудки ища величавой и четкой, Навозу верблюда, больного чесоткой, Меня ты мечтательно уподоблял И даже в сердцах, говорят, уверял, Что будто попал я в мир зла и измены Сквозь задний проход полосатой гиены. Но если все отзывы с этим сравнить, Я должен их ниже, чем твой, расценить, Я должен сказать беспристрастно и честно, Что твой прозвучал наиболее лестно. Все отзывы подданных нашей чалмы Я должен сгноить на задворках тюрьмы, Я должен — а их ведь четыреста тысяч — Презреть их, чтоб твой лишь на мраморе высечь. И если — учтя, что и ты зубоскал, — Неслыханно всё же тебя я взыскал, То этим и тем, что не послан на плаху, Обязан ты клятве, что дал я Аллаху. —

260

Кроткий бедняк. Черновой автограф — 54.6-10. Ишан (эшон) — глава и наставник мусульманской общины, обычно принадлежащей к дервишскому или суфийскому ордену.