Монтайю, окситанская деревня (1294-1324)
Шрифт:
Все происходит так, как если бы бедная Од добровольно воссоздала и восстановила против себя родителей: муж Гийом и тетка Эрмангарда играют роль репрессивных отца и матери, объединившихся против дочери.
История с Форе разворачивается в болезненной истерической атмосфере, заразившей как героиню, так и ее окружение, состоящее из родителей, кормилиц и служанок. После неудачной попытки исповедника Од получит исцеление лишь благодаря вмешательству Девы Марии, которую будут умолять женщины из дома Форе; таким образом вновь демонстрируется роль Богоматери как спасительницы и защитницы в специфическом женском религиозном чувстве...
Дело крестьянки из Мервьеля ярко выделяется в документах, которые посвящены преимущественно мужскому инакомыслию. Люсьен Февр выявил в народном докартезианском менталитете безмерную жажду божественного. Наши тексты, однако, свидетельствуют о существовании редкой «анорексии» {372} по отношению к религиозному чувству; на неформальных деревенских сборищах она встречает порой сочувствующую, порой негодующую аудиторию. Крестьяне-мужчины переживают свое неверие — достаточно распространенное, но чаще частичное, чем полное, — как ненависть, как насмешку или как сексуальный, психологический или социальный нонконформизм. Од Форе, напротив, является исключением, одной из редких женщин в этой выборке инакомыслящих крестьян: она воспринимает потерю веры в пресуществление как безграничное горе, которое было бы почти паскалевским, если бы не было обусловлено восприятием истерички [874] {373} {374} {375} .
{372}
Анорексия — отсутствие аппетита.
874
О «безмерной жажде божественного» см.: Febvre L. Au coeur religieux..., p. 37; cf. Rapp, p. 162. Люсьен Февр (Rabelais... 1968), a также ряд известных медиевистов (напр.: Moliat, С. D. U., 1962, fase. I, p. 10, 32, 37; 1965, fase. I, p. 80—81; Perroy, C. D. U., I, p. 25) считают, что «проблема неверия» в Средние века и в XVI в. должна формулироваться или, точнее, не должна формулироваться с учетом преимущественно религиозного, склонного к сверхъестественному, магического и доверчивого менталитета большей части людей. Люсьен Февр (Rabelais... р. 407) утверждает, что лишь с 1641 г. (когда Сирано де Бержерак заявляет: в отношении человека можно верить только в человеческое) приобретает смысл невозможное и, следовательно, рациональное — и, следовательно, неверие. Увы, высказывание Сирано принадлежит на самом деле Монтеню (в главе о хромых, кн. III, гл. И). Но на Монтеня так мало ссылок (лишь две и по пустячным поводам) в большой книге Л. Февра о Рабле... Конечно, более полное использование Монтеня, возможно, привело бы замечательного историка, каким был Л. Февр, к необходимости переосмыслить свой XVI в., который книга о Рабле, безусловно, слишком уж толкает к иррационализму. Вопреки тем, кто полагает, что простые и интеллектуально небогатые люди Старого порядка, начиная, разумеется, с крестьян, были неспособны к «неверию», я напомню проницательные, несмотря на окружающее их незаслуженное презрение, слова, произнесенные Бенинем Боссюэ, более справедливым в этом отношении, чем Л. Февр, по поводу сомнений в евхаристии: Даже если Бог делает высшие, непонятные вещи (такие, как тайна пресуществления в евхаристии), в этом нет ничего, что превосходило бы его; если мир отвергает и сопротивляется столь высокому откровению, то это естественно для животного человека (см.: Bossuet В. Le Jeudi saint, meditation sur l’Evangile, ed. 10—18, P., 1963, p. 149). Ошибка Люсьена Февра, несомненно, заключалась в том, что он изменил своему собственному методу и стал судить о неверии в эпоху Средневековья и Ренессанса, опираясь на наше просвещенческое неверие, рационалистское и современное.
{373}
Савиньен Сирано де Бержерак (1619—1655) — французский писатель, свободомыслящий философ, автор многих поэтических и драматических произведений и утопического романа «Иной свет, или Государства и империи Луны». Особенно популярным Сирано де Бержерак стал во Франции (и не только во Франции) после появления (1897) знаменитой одноименной пьесы Э. Ростана.
{374}
Ср. в русском переводе: «Каким бы безупречно правдивым не казался человек, ему можно верить лишь в том, что касается дел человеческих» (Монтень М. Опыты. М., 1979. Т. 3. С. 235). Мишель Монтень (1533—1592) — французский философ и писатель, автор книги «Опыты» (первое изд. 1580 г., полное — 1588 г.) — свободного потока размышлений (название его книги, звучащее по-французски как «эссе», стало наименованием жанра). Монтень — философ-скептик, его главный вопрос, задаваемый самому себе: «Что я знаю?» — есть выражение разумного скептицизма, каковой является средством против жестких догм и прекраснодушных иллюзий, способом трезво взглянуть на мир, осознать свои возможности.
{375}
Жак Бенинь Боссюэ (1627—1704) — французский богослов и писатель, епископ города Mo, автор проповедей и надгробных речей, ставших классическими, «Рассуждений о всеобщей истории» и др., по философским воззрениям — сторонник провиденциализма в августиновском понимании.
После всех этих отклонений необходимо, наконец, упомянуть и о сердцевине ставшего крестьянским инакомыслия, об альбигойской ереси [875] . В Монтайю и других местах. Больше в Монтайю, чем в других местах. Упоминание будет кратким: катарские догматы как таковые нисколько не являются темой моей книги. Равно как и католические догматы... Моей целью по-прежнему является освещение, через призму той или иной этики или системы верований, менталитета и социальных отношений жителей деревни. Не будем также забывать, что между сторонниками катарства и верующими в римские догмы граница остается расплывчатой, ее легко переходят в разных направлениях одни и те же люди, которые не колеблясь ловят рыбу сразу на двух берегах. Многое в этом отношении зависит от системы дружеских и профессиональных отношений, поддерживаемых тем или иным индивидом. С тех доходов, что я получаю от моей работы, — говорит Пьер Мори, — я хочу одарить и тех, и других (подразумевается: людей обоих верований, и католиков, и катаров). Потому как по сути я не знаю, какая из двух вер надежней. Хотя и примыкаю больше к еретической вере, так это лишь потому, что мои разговоры с еретиками чаще и отношения крепче, чем с другими [876] .
875
Я многократно ссылался на данные (хорошо известные) о повторном привнесении катарства в Сабартес, в частности в Монтайю, братьями Отье, начиная с 1300 г. Однако некоторые тексты (напр.: I, 357, 219: пропаганда ереси в Монтайю, начиная с 1294 г.) подчеркивают, что ересь никогда полностью не прекращала наведываться в этот регион в течение XIII в.
876
II, 209. См. также: II, 420; III, 185, 136 (Пьер Мори на мессе в Арке); III, 360—361. Многие жители Монтайю и Сабартеса также имеют религиозную и политическую привычку играть за обе стороны, или, как говорит крестьянин А. Лофр из Тиньяка, ловить рыбу сразу на двух берегах (II, 109). См. также суждение П. Мори о двойной вере: III, 234.
В Монтайю и Сабартесе альбигойская доктрина, как и положено, находится в радикальном русле некоторого обесценивания мира, который считается дурным, низким, подлым. С этой точки зрения, какими бы ни были доктринальные основания, которые могут расходиться (в частности, по поводу воплощения Христа), не существует абсолютной противоположности между этими негативными установками и почти столь же радикальным настроем против этого мира, демонстрируемым некоторыми экстремистами, которые, однако, ни в коей мере не являются «катарами» и остаются «христианами» в узко знаковом значении слова. Между теми и другими существует, как мне кажется, скорее некоторая напряженность, чем противоречие.
Наши монтайонские крестьяне оказываются, во главе с кюре, под влиянием «добрых людей»; следовательно, когда они в альбигойском умонастроении, они упирают на существование Бога, создателя добрых духов, и существование дьявола, создателя этого мира и грешной и смертной плоти. Вот почему, в рамках этой логики, Христос в принципе не может иметь земного тела: действительно, в этом случае Иисус сатанизировался бы самим фактом своего воплощения.
Пастухи из Монтайю охотно спорят на теологические темы, точь-в-точь как на юге Франции XIX и XX веков сельские жители при всяком случае будут спорить о политике. И, однако, находящиеся под влиянием катарства пастухи иногда сомневаются (не всегда это осознавая) в том или ином аспекте доктрины. Например, по вопросу о том, сосуществовал ли Сатана с Богом от века (как утверждают так называемые «радикальные дуалисты», чье влияние становится столь сильным в Лангедоке) или же, что ближе к «истинному» христианству, Бог сам создал дьявола, а тот, в свою очередь, создал зло и мир — в последнем случае мы имеем дело с умеренным дуализмом. В речах братьев Мори и их сограждан мы встречаем цитаты, которые можно толковать как в том, так и в другом смысле. Ввиду физической невозможности созвать совет монтайонцев 1300-х годов, чтобы выяснить «истинный» смысл доктрины, которую они интерпретировали сами или получили из уст братьев Отье, я не буду делать по этому вопросу более подробных комментариев [877] . Кроме того, можем ли мы ожидать от крестьян доктринальной строгости, которую вправе требовать от профессионального теолога?
877
Наиболее специальными, притом великолепными, работами, посвященными катарской доктрине в верхней Арьежи и в Монтайю между 1300 и 1324 гг., являются оставшаяся неопубликованной диссертация г-жи Аннетт Пале-Гобийяр, написанная около 1970 г. под руководством г-жи К. Тузелье (Pales-Cobillard A. Le Compte de Foix...), и старые, полные пристрастности, но замечательно информативные статьи Ж. М. Видаля.
Катарство в Монтайю — это также (и прежде всего) мифологическое историческое повествование. Его без запинки, но с многочисленными вариантами, рассказывают друг другу во время деревенских посиделок. В начале — падение. Дьяволу некогда удалось соблазнить часть духов, окружавших доброго Бога в раю: они упали с небес и были заперты их коварным соблазнителем в земных оковах, или в телах из плоти, слепленных из глины забвения (III, 132). От смерти одного тела к смерти другого. Эти духи носятся как шальные, из одного вместилища в другое; такая душа может последовательно вселяться и в животных, и в людей, и так, — говорит Пьер Мори, — пока не сумеет попасть в то тело, где будет спасена, потому как тогда, будучи обращена, она приходит в состояние праведности и истины. Как только она покидает последнее вместилище ( = после смерти этого тела), та душа разом возвращается на небо. Но до обращения духи обречены бродить от вместилища к вместилищу (III, 220). Метемпсихоз, таким образом, оказывается в центре катарства вообще и монтайонской мифологии в частности; он является для павших и страждущих духов на протяжении их долгого пребывания на земле эквивалентом чистилища римской веры. [878] {376}
878
I, 203, 228, 283, 472; II, 408 (в этом тексте подчеркивается, что вселение душ в тела животных является их епитимьей за грех, совершенный ими первоначально «на небе», во время их падения).
{376}
Чистилище — согласно католической теологии, промежуточное место между Раем и Адом, где души грешников, не получившие прощения в земной жизни, но не отягощенные смертными грехами, горят в очищающем огне, чтобы получить доступ в Рай. Представления о Чистилище сложились в первые века христианства, теологическое оформление получили в XII—ХШ в., приняты в качестве догмата Флорентийским собором в 1439 г. и особо подтверждены в 1562 г. Тридентским собором, ибо протестанты этот догмат категорически отвергали.
Вырисовывается, таким образом, относящийся к духам мифический цикл: первоначальное падение, долгий и неприятный период метемпсихоза в этом низшем мире и, наконец, возвращение на небо после еретикации, следующее за последней смертью. От мифа логично совершается переход к ритуалу, один является основанием для другого. Жители Монтайю осуществляют еретические ритуалы в упрощенной форме: они пожертвовали второстепенным, но лишь для того, чтобы надежнее сохранить основное и сильнее выделить главные действия. Я подразумеваю прежде всего consolamentum, церемонию из церемоний: для простых «уверовавших» из нашей деревни она собственно и является еретикацией, которой они удостаиваются в случае смертельной болезни, перед самым концом их земной жизни. Consolamentum в верхней Арьежи 1300-х годов, и в частности в Монтайю, увенчан endura, самоубийством путем голодной смерти (фактически, если не теоретически). Оно является высшим испытанием, которому сам себя подвергает еретикованный или утешенный верующий при поддержке своих близких и «добрых людей». Этот последний и зачастую смертельный подвиг (неизвестный или едва известный ранее, в Лангедоке XIII века) выражает радикальное отвержение плотского мира и, по-видимому, характеризует катарство братьев Отье, которое станет после 1300 года расхожей монетой монтайонской религиозности.
Consolamentum и endura являются крайними решениями. На уровне более обычной практики в Монтайю, как и в других местах, отмечается melioramentum: речь идет о благословении, даваемом «добрыми людьми» верным, которые им «поклоняются». Участвовать в этой игре поклонения-благословения означает полностью заслужить статус верующего, а потому удостоиться, в случае смертельной опасности, финального получения consolamentum. К melioramentum добавляется использование поцелуев мира, а также благословение хлеба, которое осуществляют «добрые люди» по случаю той или иной трапезы, принимаемой в компании верующих. Как мы видим, между ними и Богом постоянно оказывается «добрый человек» как неизбежный посредник. Его слово является наркотиком, без которого женщины не могут обходиться, даже когда считают себя добрыми католичками (I, 238). В любом случае, простые уверовавшие в ересь не имеют никакого права на личную молитву; они не могут регулярно произносить Pater Noster — даже если, что нередко, знают слова. Использование Pater остается прерогативой добрых людей или добрых христиан, а также тех из верных, кто был незадолго до их вероятной смерти очищен и «еретикован» путем получения consolamentum: они, в свою очередь, становятся таким образом добрыми христианами. В целом, каковы бы ни были различные интерпретации лучших специалистов в отношении основных положений этого умершего учения [879] , мне представляется очевидным, что в самом Монтайю катарство приживается как крайний и героический вариант христианства, а не как нехристианская религия. Если уж идти до конца, то для аборигенов Монтайю их катарство — просто истинное христианство. В противоположность псевдокатолицизму фарисеев, как их именует Гийом Бело (I, 473). Тот факт, что с доктринальной точки зрения аборигены по этому вопросу заблуждались, не мешает им внутренне быть уверенными в своей правоте. А для историка их деревни именно это убеждение и важно [880] .
879
См. изложение спора Морген—Донден (Cahiers de Fanjeaux, n°3, p. 31 sq.) Э. Деларюелем.
880
См.: Duby C. Bouvines..., p. 171 — 172; Vauchez A. Spiritualite du Moyen Age... P., 1975, p. 122; Musy, Rev. hist., 1975 janvier, p. 52—53.
Будучи одержима небесными проблемами, Монтайю остается тем не менее деревней приземленной: в данном случае священное является замаскированным выражением социального, тем более экспрессивным, чем более оно хочет явно отличаться от своего скрытого содержания. В Сабартесе «добрые люди» — не только чистые существа, берущиеся спасти души крестьян, провожая их непосредственно в рай. Пьер Отье, Прад Тавернье и tutti quanti вовсе не являются невинными агнцами, лунными Пьеро добрых принципов, которых можно было бы сравнить с князем Мышкиным из «Идиота» Достоевского. На самом деле «добрые христиане», добродетели которых неустанно прославляются в Монтайю, выполняют также социальную функцию, направленную на интеграцию противоречивых элементов среди людей, на которых они оказывают влияние. Эти благочестивые персонажи трудятся в недостаточно управляемом, сегментированном обществе, где риск раздробленности, domus против domus и клан против клана, довольно значителен. Отье опираются на сеть своих дружеских или клиентелистских связей и на свою престижную генеалогию, одновременно еретическую и городскую, чуть ли не знатную. Вместе со своими коллегами не такого высокого рождения, такими как Белибаст или Прад Тавернье, горные святые выполняют функцию контроля за соблюдением социальных ценностей; они усмиряют насилие без опасного (с их стороны) использования подавляющего контрнасилия. Они принимают клятвы. Они демонстративно, почти напоказ, чтут чужие посевы, виноградники и жен, и они также уважительно относятся к деревенскому праву собственности, которое в тот период отнюдь не было столь неразвитым, как это утверждают традиционные исследования, опирающиеся на историю права [881] .
881
II, 75—76 (клятвы); II, 385 (уважение собственности).
Добрый и дурной пастыри: Христос с овцами и монах с козлами. Французская миниатюра первой половины XII в.
Написанные Эрнестом Геллнером {377} монографии, посвященные другим горным обществам в средиземноморских странах, необычайно актуальны с этой точки зрения для нашего сюжета. Действительно, в округе Монтайю мы имеем дело с крестьянами, которые однозначно хотят быть христианами и считаться таковыми (а кем же еще?); но для них христианство, или «доброе христианство», как они говорят, доведенное до ереси, в гораздо большей степени является делом формальной причастности и самоидентификации (в свете грядущего спасения), чем углубленной духовной практикой, которая структурировала бы благочестивое поведение человека в каждый момент его земной жизни. С одной стороны, аборигены Монтайю признают необходимость загробной жизни, христианской этики и доктрины, которые доходят у них до альбигойского парадокса; это признание искреннее, даже эмоционально наполненное. Но оно слетает скорее с краешков губ, если можно так сказать, чем идет от сердца, которое было бы непосредственно вовлечено в гипотетическую повседневную практику благочестия. Другой недостаток: в своей деревенской массе эти крестьяне неграмотны. Книга, по определению религиозная (в Сабартесе не встречаются нерелигиозные манускрипты), является для них священным предметом, который кладут на голову умирающего во время consolamentum и на котором дают клятвы. Но этот «предмет» они не могут использовать для чтения и индивидуальной медитации. Следовательно, заботу расшифровать для них содержание они доверяют какой-нибудь святой личности, более образованной, чем они. И, как следствие, мораль и поведение монтайонцев, как мы видели и еще увидим, отличаются необычайной терпимостью. Они требуют уважения к горским обычаям и вольностям. Их сексуальные нравы, не будучи развратными и разнузданными, все же гораздо более свободны, чем это допускает в теории строгое христианское учение. Их кюре живут в конкубинате. Все в Сабартесе активно соглашаются с заповедями христианской морали, но сохраняют за собой право преступать их, чтобы лишь под конец привести все в порядок, как раз перед положением в гроб. Иными словами, все эти люди хотят стать чистыми, но не прямо сейчас [882] . Отсюда гениальное изобретение consolamentum: он позволяет людям жить не в аномии {378} , конечно, но в свободе, ограниченной обычаем в большей степени, чем этикой. Благодаря ему всегда можно позволить себе надеяться, без особых хлопот, на великое отмывание грехов в «еретикации» накануне путешествия в вечность. Отсюда же хитроумный образ «доброго человека»: он чист, он не лжет, он не ест ни мяса, ни сыра, он не спит с женщинами, он не берет чужое золото и серебро, как говорят десятки текстов... Следовательно, среднему крестьянину достаточно почитать «добрых людей» в обусловленных формах и проявлять по отношению к «доброму христианству» (то есть к ереси) нежную привязанность: тем самым будут расставлены вешки, которые приведут его к завершающему consolamentum, предназначенному настежь распахнуть перед заинтересованным лицом двери в рай. Есть сильное искушение сказать, что Монтайю нашла собственный ответ на классический вопрос: Как получить небесное спасение, не особенно себя утруждая? Но сделанный в этом отношении деревней желтых крестов выбор настолько чреват инквизиторскими репрессиями, мужественно принимаемыми жертвами, что было бы недостойно представлять проблему в этих иронических выражениях.
{377}
Эрнест Геллнер (1925—1995) — английский социолог, социальный антрополог, автор исследований исламской цивилизации «Исламское общество» (1982), «Святые Атласа» (1969) и др.
882
Gellner E. 1969, p. 298; 1970, passim.
{378}
Аномия — термин, введенный Э. Дюркгеймом в книге «Самоубийство», выражает отношение индивидов к нормам и моральным ценностям социальной системы в обществе, где утрачена значимость социальных установлений и предписаний, отсутствуют стандартные эталоны социального поведения и потому весьма распространено отклоняющееся поведение.