Монтайю, окситанская деревня (1294-1324)
Шрифт:
Стать «бедным по вере», то есть «совершенным», значит желать быть бедным, как Иисус Христос, значит подражать евангельскому примеру Искупителя, значит самому стать по-настоящему вольным, как Христос. Если кто становится добрым человеком, то есть еретиком, — говорит Белибаст, — он должен отказаться от жены, детей, богатства и от своих владений. И тогда он в согласии с учением Христа, по которому нужно следовать Его примеру (II, 59). Нет смысла напоминать о том, что в Монтайю проблема спасения находится в самом центре забот «бедных по вере», будь то, условно говоря, профессиональные «добрые люди» или же умирающие на смертном одре: последние, получив consolamentum, отрекаются от всех благ этого мира, включая пищу. Богачи не могут спастись, — заявляет Арно Виталь, любвеобильный деревенский башмачник, — бедняки одни только могут спастись — те, что по вере, и те, что из секты добрых христиан (I, 457).
Несмотря на расхождения между католиками нижних земель и горными катарами, акцент на добровольной бедности остается общим духовным достоянием самых активных элементов обеих групп, враждебных по отношению друг к другу [931] . Отсюда важная роль подаяния, которое часто может выполнять лишь функцию материальной поддержки и распространяться лишь на обычных бедных, не являющихся приверженцами добровольной нищеты. Жертвовать для бедных можно богадельням и больницам, которые раздадут милостыню проходящим оборванцам [932] . Даже в этих разнообразных ситуациях подаяние в Монтайю не отделяется от духовных целей, зачастую затрагивающих любовь к Богу. Мы в тот вечер ужинали, — рассказывает Пьер Мори, — в доме Гийеметты Мори, вместе с членами ее семьи... и с одним бедным человеком, которому Гийеметта оказала гостеприимство из любви к Богу (III, 189). Отсюда бурное осуждение, которое вызывает институт завещания, пропуска на тот свет [933] , столь дорогого новоявленным адептам нотариальной и бумажной цивилизации. Завещатель скрупулезно распределяет дары, рассчитывая на собственное спасение post mortem. Но эта запоздалая щедрость является результатом скорее страха перед смертью, чем истинной любви к Богу. Дары и пожертвования, что делают больные люди, ничего не стоят, — говорит Бернар Франка, — ибо вызваны они не любовью, а страхом. Истинны (с этой точки зрения) только пожертвования, что делают люди здоровые (I, 352). Не следует, однако, чрезмерно возвеличивать незаинтересованность полных сил людей, которые жертвуют или подают из любви к Богу. На самом деле оказанные бедным в духе человеческого и божественного милосердия благодеяния имеют своей целью прежде всего обеспечение впоследствии теплого местечка для души дарителя. Мы вновь обнаруживаем здесь устремления к спасению, столь важные для жителей Сабартеса, будь они из Монтайю, из Тиньяка или из Лорда. В прошлом январе, в воскресенье было дело, — рассказывает младший Гийом из Корнейяна, обитатель Лорда (II, 121), — сидел я как-то вечером у огонька с моим тестем, Гийомом из Корнейяна старшим. Он рассказал мне, что некто по имени Бор, из Тиньяка, держал перед ним в Тиньяке такие речи:
931
Ibid. Vol. I, II; Thouzellier и C. de la Ronciere настаивают, соответственно, на существенном вкладе катаров и нищенствующих монахов в этот вопрос. См. также: Manteuffel Т 1970.
932
II, 515: Пьер Мори о важности пожертвований больницам и церквям.
933
Le Goff J. Civilisation...
— Священники рассказывают нам байки, когда велят делать пожертвования для спасения души. Это все сплошной «трюфель»! Коли человек помирает, душа его помирает тоже. Как у всех других тварей. Душа — это просто кровь, и т. д. (Далее следует цепь богохульных рассуждений.)
Оставим это святотатственное красноречие. Диалог у очага между зятем и тестем ярко демонстрирует от противного ценность для будущего спасения пожертвований и подаяний церкви и частным лицам [934] : эта ценность утверждается официальным учением церкви и кричащей нуждой бедноты, но также и практической пропагандой местных священников, которую принимают, воспринимают и распространяют аборигены. Если только мы верим в бессмертие души и в существование того света (вера, принимаемая большинством наших селян), то неизбежно оказываемся затронутыми проблемой подаяния. Я сомневался порой в ценности индульгенций, — заявляет Пьер Мори, — но никогда не колебался по поводу подаяния (III, 238). И наоборот, Гийеметта Бене из Орнолака, которая совершенно не верит в бессмертие души, принимается хохотать, когда ей говорят, что надо подавать ради спасения собственной души (I, 262).
934
II, 515 (подаяние в церкви с точки зрения П. Мори).
С учетом этого, и признавая ориентацию земных даров на спасение души, вполне естественно, что среди обеспеченных людей, способных делать существенные пожертвования, наиболее щедрыми будут совестливые души, снедаемые сомнениями и неуверенные в перспективе спасения. Подобного типа люди стремятся склонить к себе божественное милосердие на небесах путем раздачи подаяния на земле. Госпожа, — говорит одна полевая работница Од Форе, когда та в конвульсиях катается по подушкам, умоляя Деву Марию вернуть ей веру в Бога (II, 98), — какой такой грех могли вы совершить? Гляньте, вы ведь содержите своим подаянием всех бедняков деревни!
Итак, подавать. Но подавать кому? Католичка Од Форе одаривает благодеяниями всех местных бедняков. Менее богатая катарка Гийеметта Мори приглашает обедать проходящего нищего. Но оседлые монтайонцы не подвержены вызванной изгнанием деформации взглядов — они привержены альбигойской ортодоксии деревни и для них, как и для их собратьев из Сабартеса, оптимальное решение заключается в регулярном подаянии самым обездоленным в тамошних местах: нищим, мигрантам, главам семей, разоренных инквизицией, и прежде всего подаянии беднякам по вере, «добрым людям». Добрые люди, когда обращают в ересь, могут отправить душу прямиком в Царство Отца после смерти, — говорит Риксанда Кортиль, родом из Аску. — Подавать им — значит получить немалое воздаяние, куда большее, чем когда подаешь другим людям (III, 307). Той же песне вторит Арно Виталь из Монтайю: Добрым людям подавать — да, а уж католикам — нет (I, 457). И монтайонка Алазайса Гилабер: Добрые люди спасли душу моего брата пастуха Гийома, потом умершего; а взамен я решила, что надо и отблагодарить подаянием, что бы ни говорила моя мать (I, 424). Отсюда — парадоксальная перевернутая ситуация, которую мы наблюдаем в Монтайю: в приходе желтых крестов порой настоящие обездоленные, бедняки по жизни, отдают последний кусок беднякам по вере, «добрым людям», которых и так распирает от принесенных верующими даров. Двадцать один год назад, — рассказывает Беатриса де Планиссоль, — я взяла в привычку заходить погреться у огня в компании Алазайсы «Морины», жены Раймона Мори (и матери Пьера Мори), в ее дом. Алазайса мне говорила:
— Только лишь в секте и в вере добрых людей и можно спастись. И каковы бы ни были совершённые в жизни грехи, если только в самом конце они тебя принимают, душа спасена. Много значит подношение, когда подаешь добрым людям (I, 235-236).
Развивая свое рассуждение о милосердии и спасении, Алазайса рассказывает Беатрисе следующую историю, касающуюся и ее мужа Раймона Мори, который уже какое-то время вместе с ней жил в полной нищете: А вот возьмите хоть меня и моего мужа: как ни бедно мы живем, а даем подаяние добрым людям. Мы даже себе в еде отказываем, чтобы дать им еды. Мы посылаем им муку, да ведь лучшую муку…
Ошеломленная Беатриса спрашивает у Алазайсы: а принимают ли «добрые люди» подношения, которые даются такой ценой? Конечно, отвечает беднячка. Тогда и благородная дама решает отправить меру муки драгоценным «совершенным»! Сыну Алазайсы Пьеру Мори будет на кого равняться. Подобно своей матери он, не колеблясь, продает барана, чтобы дать шесть турских су встреченным на дороге «добрым людям» (II, 416).
Полагаем, что бедняки по вере, осыпаемые подарками от бедняков реальных, в конце концов становятся богатыми. Возмутительно (условно?) богатыми. Когда «совершенный» Гийом Отье возвращался из своих проповеднических турне, он прятал в сундук золотые и серебряные монеты; позже, время от времени и просто для собственного удовольствия, он вместе со своей женой Гайярдой засовывал голову в ларь, где мог мечтать о звездах, созерцая монеты, сверкавшие в потемках [935] .
935
II, 417. См. также о еретических сокровищах того же происхождения: II, 59—60, 484.
Таким образом, монтайонское подаяние, направленное на спасение души, доходит порой до абсурда. Но оно не теряет от этого своих земных функций. Во многих случаях оно способствует облегчению положения настоящих бедняков; с другой стороны, оно призывает божье благословение на дома и плоды земли тех, кто умеет быть щедрым: одарить бедняков по вере зерном означает обеспечить себе, через какое-то время, плодородность возделываемых полей (III, 307). Опустошать свой дом, чтобы облегчить нужду ближнего — значит наполнить свои амбары.
Высокий престиж подаяния как социальной деятельности вновь ставит перед нами, по контрасту, проблему этики или отсутствия этики труда, которой я уже посвятил несколько параграфов. Монтайонцы — отнюдь не трудоголики: они любят сиесту, ничегонеделание, выбирание вшей на солнышке или у очага, в зависимости от времени года [936] . Когда это возможно, они стремятся сократить время трудовой деятельности в сторону короткого неполного рабочего дня либо, получив доброе приданое, в действительности или в мечтах оставляют ручной труд, чтобы предаться управлению хозяйством, как его понимает богатый крестьянин-белоручка, который с палкой в руке правит своим владением [937] . Реальность обязывает, однако, лиц, занимающихся ручным трудом, то есть большую часть населения, тратить много сил во время требующих квалификации сезонных работ или изнурительных перегонов.
936
I, 458, 462, 464; I, 324, I, 327
937
Управлять домом и (относительно) большим крестьянским хозяйством, не работая при этом собственными руками, — таков идеал, о котором мечтают многие безденежные крестьяне (III, 122); и наоборот, несмотря на то, что очень многие легко переходят от среднего класса, не занимающегося постоянно ручным трудом, к положению ремесленника или даже пастуха, такой переход оказывается очень трудным для богатого человека (II, 59). Это признак существования привилегированного и вызывающего восхищение мира, где можно обходиться без ручного труда, от которого освобождает богатство. О не слишком строгом ритме работы см.: Vourzay. Vol. Ill, p. 82-83.
В любом случае труд как таковой не является предметом почтения в этом мире. Для крестьянина как следует обрабатывать землю — это лишь свидетельство того, что он в своем уме (II, 126). От главы дома ожидают, что он будет хорошим соседом, а вовсе не то, что он будет надрываться на пахоте. Мы еще очень далеки от грядущей «веберовской» или протестантской этики, так же как и от католической этики янсенистского или модернистского толка {389} , которая также сделает упорный тяжкий труд высшей ценностью.
{389}
В Средние века отношение к труду было весьма противоречивым. Труд, в первую очередь ручной труд, понимался в религиозной системе ценностей (в светской аристократической среде он безоговорочно отвергался) и как следствие первородного греха и Божьего проклятия, и как средство спасения (подробнее см.: Гуревич А. Я. Категории средневековой культуры. Гл. «Труд — проклятие или спасение?»). В протестантизме, как показал Макс Вебер в работе «Протестантская этика и дух капитализма» (1904— 1905), труд понимается как воплощение «мирского аскетизма», то есть истового выполнения мирских обязанностей, именно потому, что он есть призвание; немецкое слово Beruf в словоупотреблении Лютера (в его переводе Библии) означает одновременно и «призвание» в религиозном смысле, и «профессия» (см.: Вебер М. Избранные произведения. М., 1995). Для янсенистов значение труда в ином. «Когда затворники Пор-Рояля... принялись искать действенные способы покаяния, которые могли бы принести им вожделенное уничижение — они тотчас же подумали о ручном труде. <...> Затворники краснели (а после корили себя за то, что краснели), когда их обзывали „сапожниками”, потому что некоторые из них, самоуничижения ради, наловчились тачать сапоги. <...> Ведь то были времена, когда труд лишал достоинства (в узком смысле этого слова), когда сельский дворянин утрачивал свое благородство, взявшись за труд садовника или за ручки крестьянского плуга» (Февр Л. Труд: эволюция слова и понятия // Февр Л. Бои за историю. М., 1991).