Монтайю, окситанская деревня (1294-1324)
Шрифт:
Список злодеяний могущественных людей, с учетом статистической беспомощности наших источников, по определению оказывается преувеличенным или, скорее, преувеличивающим. По отношению к элите они выставляют на передний план злодеяния преступного меньшинства и оставляют в тени бездействие и неагрессивность невинного большинства. Этот список, тем не менее, достаточно эффектен [901] , особенно если сравнить его с современными данными о преступлениях против личности в XIX— XX веках. Они будут совершаться grosso modo представителями низших классов, а не элитой, какой бы она ни была.
901
Аналогичная ситуация характерна для других регионов. См.: Moliat. Etudes..., II, p. 535-536.
В Монтайю Клерги, байль и кюре, какое-то время держат деревню «в кулаке»; они законно вырывают язык Мангарде Мор в наказание за обвинение (справедливое), выдвинутое ею против них. Клерги, по-видимому, замешаны и в убийстве (беззаконном!) Арно Лизье, фанатичного католика и врага их группы [902] . Нужно оговориться, что при этом убийстве они опирались на сообщничество, пассивное или деятельное, большинства жителей деревни, симпатизирующей альбигойству. В Жюнаке сеньоры и шателены деревни, господа де Жюнак, собственными руками или руками своих подручных душат кузнеца Пьера Марти, заподозренного в доносе на них как на катаров. После этого, смыв грех ереси убийством возможного доносчика, господа де Жюнак могут позволить себе роскошь вновь стать добрыми католиками, поскольку отныне никто не осмеливается сказать против них и слова! В целом доносчики рискуют быть — а иногда и оказываются — убитыми выжившими членами семей, ставших их жертвами: одного соглядатая бросают вниз с моста, другому угрожают той же участью [903] .
902
Действие в отношении Мор, вероятно, является «легальным», будучи совершено с использованием полномочий байля Бернара Клерга. В убийстве Лизье нет ничего «легального».
903
II, 65, 423. О преступных деяниях господ де Жюнак см. свидетельство Б. Марти: III, 253—295, in fine; см. также: III, 155 (убийство, совершенное молодым и богатым Г. Белибастом).
Совершенные самими могущественными людьми или их преданными слугами преступления «элиты» не всегда жестоко караются. Куда там! В течение долгих лет Клерги оставались абсолютно безнаказанными благодаря своим высоким каркассонским связям. Планиссоли, близкие родственники любезной Беатрисы, также не были чисты как снег. Они даже совершили, как и де Жюнаки, убийство путем удушения. Жизнь их от этого хуже не стала, о чем можно судить по следующему диалогу.
— Раймон де Планиссоль совершил и вправду тяжкий грех, — заявляет Раймон Бек из Коссу Айкару Боре, сообщнику Планиссолей, — в тот день, когда он задушил и убил Пьера Плана, которого потом и закопал в саду у своего отца, Понса де Планиссоль. И уж никак негоже было Раймону утяжелять свой грех, лишив девственности Гайярду, свою собственную служанку!
— Оно конечно, — отвечает Айкар Боре, — мы вдвоем, я и Раймон, того человека убили и похоронили в неосвященной земле. Да только ни я, ни Раймон греха не боимся. Мы ведь во всем признались прокурору графства Фуа, Гийому Куртету, с ним мы и уладили это дело (III, 347).
Уладили с помощью денег — дали взятку? Это вполне возможно. Гийом Куртет, мы знаем это благодаря другому свидетелю, был продажен (III, 381).
Оставаясь относительно безнаказанными, смертоубийственные преступления некоторых представителей элиты усугублялись инквизиторской репрессивной конъюнктурой. Сильные убивали или приказывали убить, располагая социальным преимуществом, чтобы избежать доносов, заключения и смерти. Убить или быть убитым.
Независимо от этого необходимо отметить и другой источник связанных с насилием, порой кровавых правонарушений: пастухи весьма склонны к дракам между собой или с населением, через чьи земли они проходят, — дракам, которые в исключительных случаях мотут привести к человеческой смерти. Но у нас нет никаких убедительных оснований считать, что существует глубинный антагонизм между оседлыми жителями и кочующими пастухами.
Заключая этот обзор различных причин убийств или почти состоявшихся убийств, следует оставаться осторожным: Монтайю — это не Чикаго; представители народных слоев Сабартеса не занимаются систематически насилием над ближними и кровопусканием. Сами преступления людей могущественных частично объясняются духом насилия и нетерпимости, который возвышает культура элиты тех времен; однако эти преступления отягощаются, их число увеличивается за счет исключительной ситуации, связанной с инквизиторским террором. В любом случае, как мы увидим, мысль об убийстве наталкивается на очень сильное сопротивление, которое создают табу этой эпохи. Отправить кого-нибудь на тот свет — не раз плюнуть. Убийство остается делом страшноватым, особенно для людей из низших классов, которые, в отличие от знатных и богатых, не заботятся о ценных и значительных семейных связях. В общем, прикончить человека означает лишить его могилы в освященном месте, а также — уж это-то наверняка — отказать ему в последних таинствах, обычно предшествующих смерти. Это значит обречь душу покойного на скитания, а то и на адские муки, не позволить ей найти покой, если не счастье, который полагается ей на том свете [904] . Быть может, это даже станет препятствием для последующего воскрешения. Но в таком случае покойник, оказавшийся в столь досадном положении, заявляет urbi et orbi {385} о своем недовольстве. И как заявляет! Когда убили Валентина Барра, — рассказывают женщины и мельник из Акс-ле-Терма, — начался такой шум и грохот на кладбище Акса по ночам, что священники из тех мест уже не смели ни ложиться спать в церкви, что как раз рядом с кладбищем, ни выходить из нее (I, 151, 156).
904
См. ГЛ. XXVI-XXVII.
{385}
Urbi et orbi — «граду и миру» (лат.), в переносном смысле — «ко всеобщему сведению». Данное выражение представляет собой зачин посланий римского папы, обозначающий адресат этих посланий: город Рим, епископом которого являлся папа, и весь католический мир, духовным главой которого является римский первосвященник, а в пределе — вообще весь мир. Это обращение восходит к картине мира древних римлян, для которых центром вселенной был Город (город как имя собственное, то есть Рим), а вся обитаемая земля — лишь его окрестностями.
Итак, прежде чем убить человека, нужно дважды подумать. Между угрозами и действием — целая пропасть, которую не так легко перейти. Безусловно, семейные структуры, в основе которых находится domus, вдохновляют на своего рода вендетту, часто больше символическую, чем кровавую [905] . Но мы не на Корсике 1680— 1720 годов, где выстрелы из аркебуз будут раздаваться тут и там как праздничные фейерверки и где всякий год каждый сотый житель острова, или около того, будет погибать насильственной смертью (действительная доля составляет 0,75 процента [906] ). В Монтайю отношение числа убийств к числу жителей бесконечно меньше: на протяжении жизни одного поколения в этой деревне, насчитывающей 250 жителей, зарегистрировано одно-единственное убийство (годовое соотношение 0,013 процента). Это соотношение (подсчитанное на основе явно недостаточной «статистической» базы), возможно, несколько превышает аналогичную величину, относящуюся к наиболее мирным периодам XIX и XX веков. Оно, однако, в двадцать-тридцать раз меньше, чем подобная величина в наиболее опасных кварталах Гарлема, на Манхэттене в начале 1970-х годов [907] .
905
См. гл. II.
906
Arrighi P. Histoire de la Corse, Toulouse, 1971, p. 275: 900 убийств в год на 120 000 жителей «Прекрасного острова» между 1683 и 1715 гг.
907
См. исследование, посвященное нью-йоркской преступности и опубликованное в New York Times в последнем триместре 1971 г. и первом триместре 1972 г.: максимальное число убийств по отношению к численности населения достигает 0,27 процента в наиболее опасных районах Гарлема— Манхэттена, недалеко от Центрального парка.
В целом представители народных и крестьянских слоев охотно угрожают смертью; они становятся более сдержанными, когда речь идет о том, чтобы перейти к делу [908] . Их насилие — в большей степени символическое, чем реальное. Многие носят с собой нож, даже меч, но, как правило, довольствуются тем, что обнажают умиротворяющее или угрожающее оружие, не доводя дело до его использования. Вы можете нанять «профессионалов», но это ничтожные личности, которые берут ваши деньги и никого не убивают. Возможно, потому, что чувствуют — в глубине души вы и сами не очень стремитесь к тому, чтобы пролилась кровь. Даже народное сопротивление инквизиции, за редкими исключениями, остается пассивным, ненасильственным, даже несущественным. Конечно, в этом регионе осуществляется коллективное преступление: его днем и ночью совершают власти диоцеза, действующие от имени подлецов из доминиканской инквизиции; оно направлено на людей, на имущество, на идеи. Но в отношениях между самими индивидами преступления против имущества остаются довольно скромными; в большинстве случаев проблемы легко решаются простыми деревенскими байлями. Что касается преступлений против личности, их число увеличивается за счет легкости, с которой представители элиты готовы удавить или зарезать нижестоящего. Это будет для них гораздо более простым делом, чем для сегодняшней элиты, однако ситуация эволюционирует в сторону более терпимого уровня.
908
Выше; ср. также: III, 261.
Исследование этических проблем можно считать достаточно полным после напоминания об относительной и умеренной сексуальной свободе, царящей в деревне. В форме действительно преступных деяний, но не принимающих массового характера, она может доходить до изнасилований (два случая в Монтайю) или до не столь тяжких покушений на изнасилование. Мы также видели, сколь мал престиж труда и трудового усердия в шкале ценностей и в повседневной практике наших героев. В этом отношении существующая на практике в архипелаге domus мораль куда как далека от той, что породят много позже, в Новое время, протестантская и католическая Реформации, пуританская и янсенистская: обе в равной степени будут нетерпимы к сексуальным связям и одержимы идеей заставить человека работать. Наши монтайонцы, будь они католиками, катарами или «ни то, ни се», оцениваемые по двум этим критериям, — отвращение к сексу и отвращение к лености — находятся еще, слава Богу, от них на невероятном расстоянии [909] .
909
В целом по параграфу: III, 347 (Планиссоли); I, 151, 156; II, 421: случайное, без агрессивных намерений, ношение оружия (меча) простолюдином. См. также гл. Ill—V (преступления Клергов, Белибаста); Duuernoy ]. Pierre
Authie..., p. 26; гл. II, V: угрозы смерти со стороны Жанны Бефай и Гийома Мора; гл. XXIII: инцидент с репой (ношение ножа); II, 421 (ношение меча); Vourzay В., III, 41 (Гийеметта Мори, дважды покушавшаяся на убийство). О снисходительности и терпимости в отношении проституток (отсутствие греха) см. также: II, 246; III, 296. О весьма вялом отношении к труду см. гл. XVIII.
Глава XXV. Бедность, подаяние, труд
Этика Монтайю выливается в своего рода политику или, по крайней мере, в агрессивную, если не воинствующую, социальную деятельность. Жители деревни и их собратья из Сабартеса, как христиане, так и катары, проникнуты евангельским неприятием «богатства», которое тонко сочетается с их «домашними», конкретными установками по поводу распределения благ в этом мире. Это отторжение соответствует состоянию общества, где демографический подъем, незначительный объем валового продукта и его медленный рост, неравное распределение благ фактически постоянно создают пауперизм. Если в этот период бедность является темой, постоянно присутствующей в течении большой временной длительности, то прежде всего потому, что всем известно — она неизлечима (в нашем веке социализм восстанет или попытается восстать как раз против этого фатализма; но он будет опираться на экономические перспективы, кардинально отличающиеся от существовавших ранее).
Богач пирует, бедняк в язвах сидит у дверей. Миниатюра из евангелиария императора Генриха III. 1039 г.
На первый взгляд, здешнее осуждение богатства, роскоши и власти, которая сопровождает или подразумевает их, кажется всеобщим; кюре Клерг, как и положено истинному катару, обрушивается на брак в беседе со своей подружкой: брачная церемония в церкви, говорит он, это лишь мирская суета (1, 225). Что до светской власти, то она (как и женщина, земля и деньги) является даром дьявола. И как таковая достойна осуждения, по крайней мере с альбигойской точки зрения здешних мест. Я дам вам жен, которых вы будете страстно любить, — говорит дьявол добрым духам, которых он хочет соблазнить (согласно одной из версий альбигойского мифа о падении, изложенной пастухом Жаном Мори [II, 489—490]). — Из одной птицы у вас будет две, из одного животного — двое животных. Кого-то из вас я сделаю королями, или графами, или императорами, или господами других людей...