Монтайю, окситанская деревня (1294-1324)
Шрифт:
Отвергать идею конца света, Страшного суда, жизни после смерти и всеобщего воскресения означает, разумеется, заранее отказываться следовать любой милленаристской пропаганде в том виде, в каком ее распространяют «пастушки» или некоторые представители клира, опираясь на пришедшие с севера или с востока пророчества [856] . Сабартес, зажатый в рамках «передовой архаичности», оказывается устойчивым к новым (а порой и отклоняющимся от догмы) течениям католического мировосприятия; напротив, они с легкостью растекаются по более открытым территориям нижних земель, усеянным нищенствующими монахами [857] и, возможно, посещавшимся «пастушками».
856
I, 160 (Восток); I, 177 sq. (пророческий милленаризм северного происхождения).
857
По вопросу присутствия в графстве Фуа нищенствующих орденов см. великолепную статью: Casenave А. Les ordres mendiants dans l’Aude et l’Ariege, in: Cahiers de Fanjeaux, n° 8, 1973, p. 147 В интересующий нас период братья-проповедники и минориты находятся в Памье уже с 1269 г.; однако они не встречаются — по крайней мере, их орденские учреждения — в Сабартесе, к югу от Лабаррского ущелья.
Кто-то может сказать, что этот горский скептицизм встречается лишь в городках верхней Арьежи: Акс, Тараскон... Но нет! Арно из Савиньяна говорит о его присутствии повсюду в Сабартесе; аналогичные воззрения я встречаю у вольнодумцев из самых простых деревень. В Монтайю Беатрису де Планиссоль обвиняют за ее мнение, что тела развеются как паутина, потому как они — творение дьявола (I, 309). Таким образом, Беатриса отказывается верить в воскресение во плоти, отчасти основываясь на катарском дуализме: материя, из которой созданы тела, происходит от лукавого, а потому преходяща. Тот же скептицизм — у Гийома Остаца, богатого крестьянина и байля из Орнолака. Однажды он присутствует при том, как во время рытья могилы на деревенском кладбище оттуда извлекают груду костей. Удобный повод для байля, чтобы по поводу этой находки высказать свое неверие в грядущее индивидуальное воскрешение, которое-де должно произойти из этого костяного месива. Да разве ж может такое быть, чтобы души покойников когда-нибудь вернулись в свои собственные кости? — говорит он большинству жителей деревни, собравшихся перед могилой для похорон (I, 206). Добавим, что Гийом Остац ничуть не расположен признавать за истину всеобщее воскресение... равно как и милленаристские теории. Он отвергает антисемитизм, столь дорогой обагренным кровью «пастушкам» миллениума. Души евреев могут спастись, как и души христиан, — говорят крестьяне из окружения Гийома, получая его полное одобрение [858] .
858
Точно так же Раймон из Лабюра, живущий в Кие крестьянин, жаждет отмщения за смерть Христа; но в отличие от «пастушков», которые в парижском районе и в Аквитании используют это желание как аргумент в пользу преследования евреев, Раймон лишь хочет, чтобы для совершения возмездия все региональное высшее духовенство было отправлено в крестовый поход (II, 323). Тот же Раймон понятия не имеет о том, кто такие евреи. А евреи,, это люди? — спрашивает он у своего кюре (!). Точно так же — еще одно свидетельство неграмотности, типичное для крестьянской среды — он постоянно смешивает Христа (которого часто именует «Богом») и Бога вообще (II, 319).
Конечно, Беатриса де Планиссоль, Гийом Остац, Арно из Савиньяна (но не Жакетта ден Каро) принадлежат к своего рода деревенской или «посадской» [bourgadiere] элите. Но нет никаких оснований считать, что население Монтайю и других сельских приходов испытывало в большей степени, чем эта элита, притяжение милленаризма, распространяемого пришедшими с севера революционерами нижних земель, — и даже притяжение идеи воскрешения во плоти, исповедуемой, но без чрезмерного фанатизма. В Раба, — рассказывает Бернар из Орта, там же и проживающий, — как-то мы целой толпой веселились в компании с Жантилью Макари, женой Гийома, перед дверями ее дома на деревенской площади. Это был как раз праздник Сретения Господня {371} . Так повеселившись, я сказал Жантили, показывая ей большие пальцы рук:
{371}
Сретенье Господне — христианский праздник, установленный в память прихода Богородицы с младенцем Иисусом в Иерусалимский храм на 40-й день после Рождества (по иудейскому закону, женщина после родов считалась нечистой и должна была по окончании указанного срока пройти очищение в храме — отсюда латинское название праздника: Purificatio — очищение). В храме Дева Мария встретила св. Симеона Богоприимца, который узрел в младенце Иисусе мессию (Лк. 2:25—35). Это событие интерпретируется как встреча (старослав. «сретенье») Ветхого и Нового Заветов. Сретенье приходится на 2 февраля.
— Мы что, воскреснем в этой плоти и с этими костями? Полно! Не верю я (II, 258—265).
В самом Монтайю, так же как и в Лорда, наука братьев Отье, весьма ценимая, была враждебна к воскрешению во плоти (I, 206). Дело доходило до того, что какой-нибудь крестьянин, например Арно Когуль из Лорда, хотевший, чтобы и волки были сыты, и овцы целы, верил вместе с римской церковью, что тела воскреснут в день последнего суда; а затем, уже против римской догмы, Арно Когуль полагал, что они распадутся, как только закончится Страшный суд! [859]
859
I, 378.
В результате распространенности этих мнений и речи нет о том, чтобы наши прихожане с восторгом смотрели на перспективу глобального переворота и установления рая на земле, поскольку он невозможен (с точки зрения хилиастов) без двух, ожидаемых вскоре событий: Страшного суда и всеобщего воскрешения [860] . Можно также сказать, что по множеству разных причин в Сабартесе милленаристские теории наталкивались на определенный скептицизм со стороны элиты, на враждебность самых неотесаных крестьян и на безразличие со стороны основной массы.
860
В целом по этому вопросу см.: Cohn, 1961; Rapp, p. 158. О верованиях в вечность мира см. также: Kantorouutcz. The King’s two bodies..., p. 273.
Милленаристский уклон — далеко не самый страшный в наших краях. Он почти не ощутим. Гораздо более «опасным» является неверие в ту или иную догму — редко полное, чаще относительное. Во всяком случае, оно весьма распространено в арьежской долине, формирующей культурный стержень того Сабартеса, в который входит Монтайю. Возьмем случай Раймона Делера из Тиньяка. Быть большим крестьянином, чем этот мужлан, невозможно: его только и видят на поле да на лугу, жнущим хлеб или овес, пасущим своего мула. Так вот он верит, что душа — это только кровь, будь то душа двуногих или четвероногих: он видит, как они мрут во время эпизоотий, как у них вытекает кровь. И разумеется, после смерти эта кровяная душа обращается в ничто. Раймон Делер не верит в воскрешение. Впрочем, все, что говорят попы, это один сплошной «трюфель». Рай — это когда в этом мире хорошо живется, ад — это когда живется плохо. О чем еще говорить?
Этот вольнодумец бескомпромиссно антиклерикален! Епископа Памье, как и всех смертных, зачали, утверждает он, в блуде и мерзости. Мне могут возразить, что это лишь неуважение к прелату, — не столь уж тяжкий грех... Не только. Раймон Делер заходит в своем богохульстве очень далеко. На площади своей деревни, перед тремя согражданами он заявляет, что Бога, иначе говоря Христа [861] , делали спуская и смердя, в дрожи и похоти, то бишь в соитии мужа и жены, совсем как нас, грешных.
861
И снова обычная путаница, столь частая в Сабартесе, между Богом вообще и Христом в частности, которым крестьяне дают общее имя «Бог».
— Еще слово, и я тебе башку размозжу моей мотыгой, — прерывает его в ужасе Раймон Сеги, перепуганный этими богохульственными речами.
Следуя той же логике, Раймон Делер ничуть не верит в девственность Марии: «Деву» на самом деле обрюхатил Иосиф. В отношении Христа он разом отрицает распятие, воскресение, вознесение. Раймон годами не причащался, не веря в евхаристию (II, 130).
Эклектизм вольнодумца из Тиньяка ведет к тому, что он то отрицает существование души после смерти, поскольку душа — это лишь кровь, то благосклонно принимает идею метемпсихоза. Раймон не входит в противоречие в этом с другими крестьянам Тиньяка: те считают, что у животных есть душа, и даже, в случае с мулами, душа добрая; один из них, серьезно влияющий на Раймона Делера, ничуть не колеблясь отправляет своего мула пастись в уже высоко стоящие хлеба другого земледельца. У моего мула душа добрая, ничуть не хуже, чем у того землепашца.
Сам Раймон Делер поднимается до своего рода материализма — точнее было бы сказать натурализма, или первобытного спинозизма. Подобно одному крестьянину из Коссу (недалеко от Монтайю), вместе с которым он был на покосе, Раймон долгое время верил, что Бог и Дева Мария суть лишь видимый и слышимый мир (I, 129).
Что касается этики, у Раймона нет сознания греха, будь то убийство или «инцест» с близкой свойственницей. Впрочем, сей муж был любовником свояченицы, сестры своей жены Сибиллы (II, 132). Лишь забота о репутации, а не пресловутое ощущение возможной греховности, не дает ему совершать некоторые считающиеся дурными действия.
Даже в его приходе, повидавшем и не такое, от Раймона попахивает серой. Его сторонятся, считают бывшим душевнобольным и немного колдуном. Как-то Раймон вспахивал находившееся ниже деревни поле своей хозяйки по имени Родьера. Он имел неосторожность запрячь в свой плуг еще толком не укрощенных бычков; они разошлись, и ярмо чуть не соскочило. Раймону достаточно было сказать: Черт, верни ярмо на место, — и упряжь тут же пришла в порядок [862] . В юности этот дьявольский пахарь два месяца страдал от приступов безумия. Но уже двадцать лет, нас уверяют, как он в здравом рассудке, поскольку разумно управляет своим хозяйством.
862
II, 126. Возможно, речь идет о пережитках (привязанных к дьяволу самим обвиняемым или доносчиком?) вспомогательной магической техники, используемой при дрессировке пахотных животных.