Мортен, Охвен, Аунуксесса
Шрифт:
— Ты на что намекаешь, морда? — наседал я.
Олли отступил на шаг, сделал лицо, будто первый раз нас увидел. Подумал о чем-то, потом поднял руки ладонями к нам, словно сдаваясь в плен.
— Да ни на что не намекаю! Просто поделиться захотел прекрасными строчками. А вы тут, давай, козьи морды мне строить! — проговорил он. — Кстати, куда-то идти собрались?
— Здрасте! — сказал я. — Ты же сам пришел с нами попрощаться.
Олли был последним, кто решил пожать нам руку на прощанье, когда мы уже ушли за стражу. Первым был, конечно же, Эйнар. Он долго держал
— Жаль, конечно, что уходишь. Чего тут не живется?
— Старею я почему- то. Хочется к родным краям. Здесь-то я кто?
— Кто? — удивился Эйнар. — Охвен, как есть.
— То-то и оно, что Охвен, — согласился он. — А ты, стало быть, кто?
— Не пойму я что-то. Я — Эйнар, сын Торстейна, если ты позабыл.
— Правильно — сын Торстейна. А я чей сын?
Эйнар недоуменно пожал плечами: не знаю. У меня в голове пронеслось: сукин ты сын, Охвен. Я даже оглянулся на людей: не подслушал ли кто мою дурную мысль? Мне стало стыдно за то, что нечаянно так подумал про своего друга.
— Вот то-то и оно! — со вздохом тем временем произнес Охвен. — Не знаешь. Почему? Я тебя спрашиваю!
— Ты чего, старый, браги что ли в дорогу нахлестался? — гордый сын гордого Торстейна никак не мог взять в толк этих вопросов: то ли критикуют его, то ли он подвергается уже не немому укору.
— Да, ладно! Я тебе скажу: потому что здесь я чужой. Сколько бы ни жил, а все равно чужой. И это правильно. Это — закон.
— Ты что — обиделся на кого? — спросил Эйнар, обрадовавшись, что выяснил-таки причину ухода мудрейшего и опытнейшего викинга, уже готовый искать обидчиков, наказывать их и восстанавливать справедливость.
— Да нет, — отмахнулся Охвен. — У вас есть имена, есть прозвища. У меня же одно прозвище. Но дело совсем не в этом. Было бы странно, если б на старости лет меня начали звать иначе, чем привыкли. Есть на земле такие места, где даже шепотом можно сказать: «Я вернулся», а в ответ услышать, как тебя величают по батюшке и добавляют: «С возвращением, сынок». Вот туда-то и тянет меня душа. Здесь все хорошо. Заслужил в свое время уважение, но пришла пора проститься.
— Ну, раз есть, где величают по батюшке, то смотри, чтобы не начали по матушке, — сказал Эйнар. — В любом случае — здесь тебе тоже всегда будут рады. Если мы сорвемся в поход, на кого мне теперь деревню оставлять?
— А староста на что?
— Ему только за хозяйством следить. Ну, а если сунется кто, пусть хранят нас боги в нашем отсутствии, тогда что? Ты мог бы оборону организовать до прихода подмоги. Вырезали однажды деревню, защищаемую старостой. До сих пор рядом никто поселиться не может, только всякие сомнительные оборотни. Да что я тебе говорю! Решил идти — иди!
Эйнар обнял Охвена за плечи.
— И вот, что еще: спасибо тебе, Охвен за все. Низкий поклон тебе от всех твоих товарищей, с кем делил ты тяготы!
Эйнар наметил головой кивок и ушел.
Когда мы вышли за деревню, нас нагнал Олли. Его ода про свободу была также уместна, как и пляшущая ночью посреди поля мышь перед совой.
— Ладно, ладно вам. Уже и пошутить нельзя, — заулыбался народный певец. — Удачи вам! Счастливого пути! Спасибо за все! Может, еще свидимся!
— Обязательно свидимся! — сказал я. Но этому сбыться было не суждено. Через несколько лет знаменитый скальд Олли Наннул замерз насмерть, возвращаясь с очередного пира. Облитый водой по глумливому распоряжению обойденного вниманием недоумка, он прятал под одеждой свое кантеле, чтоб инструмент не лопнул на морозе. Себя он спрятать не сумел. Стихи его были безжалостны, музыка западала в душу.
А пока мы шли с Охвеном по пробуждающемуся от зимнего ступора лесу. И чем дальше отходили от родной деревни, тем веселее становилось на моей душе. Вокруг, в тенистых низинах, еще было полно снегу, но солнце светило так ласково, птички пели так задорно, сосны вздыхали в вышине своими кронами так устало, что хотелось забраться на самый большой валун и закричать во все горло:
— Эхехехехейа!
А потом сунуть в рыло пришедшему на зов только-только очнувшемуся медведю и озорно рассмеяться, наблюдая, как у того от радости за меня вываливается зимняя пробка.
Даже Охвен, взволнованный своими рассуждениями про имена, перестал напрягать свою память: как же все-таки его по батюшке кличут, и захромал вперед, энергично приминая прошлогоднюю хвою. Рисса тоже осталась далеко позади вместе со своим надежным женихом. Когда-нибудь потом о ней поскучаю, а пока нас ждет загадочная Удевалла, столица Свеи, где мы сядем на дракар и поплывем в Гардарику.
Вода в заливах и бухтах еще не открылась, но уже начинают готовить к первому спуску зимовавшие на берегу суда: конопатят и смолят швы, меняют треснувшие скамьи, раскручивают на земле и осматривают паруса, плещут на зубы деревянных драконов пенистую брагу. Мы придем в Свею в самый раз, когда вожди начнут нанимать себе команды. Охвен обещал, что нас возьмут по давнему уговору.
На ночевки мы делали себе шалаш, разжигали у входа костер, устраивая стену огня, обогревавшую нас всю ночь, и спали по очереди. Места были глухие, но все равно надо было быть настороже: чтоб лихой человек не набежал, чтоб зверь какой не застал врасплох. А вокруг нашего временного пристанища развешивали на тонких веревках всякие побрякушки, чтоб слышно было, если кто вздумает проникнуть внутрь. Но ночи проходили спокойно. Пока мы не подошли к берегу озера Вянерен.
16
Мы вышли на пустынный берег озера в полдень. Погода была замечательная: набежавшие клочковатые облака закрыли солнце и вообще все небо, иногда моросил редкий дождь, а иногда, вдруг, сыпал уже кажущийся неуместным снег. Вянерон булькал и шелестел волнами цвета раздавленной черники. Мы забирали к северу, стряхивая с накидок тяжелые капли влаги. Как, внезапно, не сговариваясь, остановились.
Я почувствовал чье-то присутствие. Звуков подозрительных не услышал, но поклясться мог, что мы здесь не одни. Охвен, изобразив лицом сосредоточенность, положил ладонь на рукоять Пламени за спиной и с выставленным вперед локтем подошел к кустам.