Мы не твои
Шрифт:
Так нежно, ласково… Словно пробует и наслаждается, как самым изысканным десертом. Я не могу ему отвечать. Я просто отключаюсь, существуют только его мягкие губы. И мои всхлипы… И дыхание, которое невозможно восстановить.
— Воробушек, такая сладкая, ответь мне, пожалуйста… ответь…
Я знаю о чем он просит, но…это так сложно! Губы дрожат, не слушаются меня. И в голове набатом бьет мысль — как он может меня целовать, после того, что я сказала?
Я должна его оттолкнуть, но не могу. Меня притягивает к нему, словно он гигантская черная
Голова кружится все сильнее, меня засасывает в этот водоворот. Сама не замечаю, как начинаю двигаться в одном с ним ритме, пытаясь повторять движения его губ.
Не знаю, сколько времени проходит, несколько раз мы отстраняемся друг от друга, только чтобы глотнуть воздуха и… притягиваемся опять.
Словно мы умрем, если не будем делать это.
Так и есть. Наверное, я умру если он остановится сейчас, если оттолкнет.
Его поцелуй — как анестезия для моего сердца. Для головы.
Отключить сознание. Забыть…
— Воробушек… Мой сладкий Воробушек…Девочка моя, моя красавица…
О, нет… Это слово как триггер. И выражение. Меня нельзя так называть. Я не могу это слышать!
«Моя красавица» — так называла меня мама. А я знала, что она врет! Врет!
Не была я красавицей! Гадкий утенок, который случайно попал в гнездо таких родителей как мои.
Я отстраняюсь от Ильяса, пресекая все попытки притянуть меня обратно.
— Воробушек, что…
— Нет, подожди… Не надо.
Стараюсь набрать воздуха, надышаться, чтобы успокоить дикий бег крови по венам.
У меня была очень красивая мама. Среднего роста, стройная, аппетитная — так отец говорил. Ее глаза всегда сияли, она все время улыбалась, чтобы ни случилось — улыбка, улыбка, улыбка…
Только когда папы не стало она погасла. Мама почернела от горя. Мы с ней словно умерли вместе с ним. Обе. Я тогда думала — индийский обряд сати, когда с ушедшим в мир иной мужем сжигают и его супругу, имеет смысл вот в таком случае.
Сама не понимаю, как начинаю рассказывать, сбивчиво, путаясь, перескакивая с одного на другое.
— Я увидела его на похоронах. Интересный мужчина. Стильный. Он приехал вместе с Товием Сергеевичем. Сразу заметила то, как он на маму смотрит. Так не смотрят на вдову друга! А он говорил о том, что друг…
Не он говорил, это Товий. Что было их три друга. Воробьев, Коршунов и…Лебедев. Смешно… Наверное. Дружили с института. С мамой первым познакомился папа. И с первой встречи дал понять, что она будет его и точка. Вот только… Лёня Лебедев не был с этим согласен. Пытался маму отбить. А мама… Я всегда думала, что у мамы был только папа, что она влюбилась сразу, бесповоротно. А там оказывается был тот еще любовный треугольник. Она почти ушла к этому Лёне, и… Господи, он был ее первым мужчиной! Он, не отец! Потом была какая-то глупая ссора, то ли его мать была против отношений, то ли ему предложили стажировку за границей, а скорее все вместе. Он уехал. Папа остался. Хотя ему тоже
Кажется, он приезжал как-то, вместе с Товием. На папин юбилей, наверное, тогда папе исполнилось тридцать. Я его не особенно помнила.
— После похорон были поминки. Он держался особняком, этот… дядя Лёня. Уехал вместе с дядей Товием. Потом вернулся. Я не знала, что он вернулся. Просто как-то появился рядом с мамой. Она отталкивала его, отправляла обратно. А потом они поженились…
Меня всю трясло. Трясло от воспоминаний. Трясло от ненависти, которую я почувствовала тогда. Мне было всего пятнадцать. Я считала, что мать предает отца. Его память.
Глупый, наивный Воробушек…
Я не давала ей разрешения быть счастливой! А мама была! Она была очень счастлива с Леонидом. Очень…
— Тише, тише, маленькая моя… Хватит плакать. Успокойся. Хочешь, я позвоню Айне, пусть чай принесет? Или… что-то сладкое? Ты любишь сладкое?
Он так трогательно утешал меня! Этот парень, который только что рассказал дикую историю о себе.
О том, как лишил своего брата счастья. Как стал причиной смерти своего отца. Стал причиной гибели молодой, красивой девочки — Светлячка.
Разве он мог так поступить? Тот Ильяс, который сейчас лежал со мной на кровати? Обнимал так нежно, сцеловывал слезы с моих щек…
Разве он убийца?
А я? Я, такая скромная, наивная, милая, я, которую обожают пациенты и уважают врачи. Разве я могу быть убийцей?
Могу.
— Не надо чай. Просто… слушай.
Я не говорю «пожалуйста».
Я должна заставить его выслушать эту исповедь. Может мне, как и ему станет немного легче?
Мы как преступники, которым неймется, не терпится рассказать о том, что они сотворили. Каяться без раскаяния.
Нет, не правда. Я раскаиваюсь, я страшно раскаиваюсь. Вот только от этого не легче.
— Я возненавидела его. Я желала ему смерти. Каждый день молилась, чтобы он умер…
Это очень больно. Я не люблю боль. Наверное, никто не любит. Хотя… каждому хоть раз в жизни приходилось ковырять рану.
Кажется, именно этим я и занимаюсь.
Нет. Тут не просто рана. Я сейчас раздираю свою грудную клетку, а потом… потом своими руками достаю сердце и сжимаю, сжимаю, сжимаю…
— Воробушек, что ты? Ну… что ты? Не надо так…
Не надо! А как надо? Как? Жалеть себя всю оставшуюся жизнь? Нет, я себя не жалею. Совсем. Мне нельзя себя жалеть.
Я… я себя ненавижу, когда вспоминаю. Ненавижу. Никогда не буду счастлива, потому что не заслужила счастья!
И… целовать этого красивого слепого парня я тоже не заслужила.
Пытаюсь отодвинуться, но он держит крепко. Чересчур крепко. Какие у него сильные руки!
Да, я видела гантели, лежащие у него в комнате. В тренажерный зал, который находится в доме Илик не заезжает, и вообще, по-моему, скрывает то, что занимается спортом.