Мятеж на «Эльсиноре»

Лондон Джек

В полдень того дня, когда мы выбрались из-под Тьерра-дель-Фуэго, «Эльсинора» болталась в мертвом штиле, и весь день еще болталась в нескольких десятках миль от берега. Капитана Уэста похоронили в четыре часа, и в тот вечер, когда пробило восемь склянок, мистер Пайк принял на себя командование судном и сделал несколько замечаний обеим вахтам. Это были прямолинейные замечания или, как он их сам назвал, «вколачивал медные гвозди».

Между прочим, он сказал матросам, что у них теперь новый хозяин, и что они будут держать «марку», как до сих пор никогда не держали. До сих пор они жили в плавучей гостинице, но с этих

пор начнут работать как полагается.

– На этом судне с этих пор, – разглагольствовал он, – будет так, как бывало в прежние времена, когда каждый прыгал в последний день плавания так же легко, как и в первый. И горе тому, кто не будет прыгать. Вот и все… Смените рулевого и караульного.

И все же люди в ужасающе плохом состоянии. Я не представляю себе, как они могут прыгать. Прошла еще неделя западных штормов вперемежку с короткими периодами штиля, что составляет в общем шесть недель близ Горна. Люди так слабы, что у них нет ни малейшей бодрости духа – даже у висельников. И они так боятся старшего помощника, что, действительно, прыгают, когда он подгоняет их, а подгоняет он их все время. Мистер Меллер только покачивает головой.

– Подождите, пока они обойдут вокруг мыса и попадут в полосу хорошей погоды, – сказал он мне как-то. – Подождите, пока они обсохнут, отдохнут, будут больше спать, залечат свои болячки, обрастут мясом, и в их крови появится больше жизни – тогда они не станут переносить такое обращение. Мистер Пайк не может понять, что времена переменились, сэр, и законы переменились, и люди переменились. Он старый человек, а я знаю, что говорю.

– Вы хотите сказать, что подслушали разговоры матросов? – необдуманно бросил я ему вызов, чувствуя, как горло мое сжалось от отвращения к такому недостойному поведению судового офицера.

Вызов достиг цели, и в одно мгновение слащавая и ласковая пленка слетела с его глаз, и насторожившееся, ужасное существо, притаившееся внутри его черепа, казалось, готово было броситься на меня, а жесткая складка рта стала еще более жесткой и тонкой. И в то же время перед моим внутренним взором предстала картина мозга, отчаянно пульсирующего под слоем кожи, покрывавшим трещину в черепе, под мокрой зюйдвесткой. Но он справился с собой, складка рта стала мягче, и слащавая и ласковая пленка снова заволокла глаза.

– Я только хочу сказать, сэр, – сказал он мягко, – что говорю на основании долголетнего опыта моряка. Времена переменились. Былые дни понуждения миновали. И я надеюсь, мистер Патгёрст, что вы не истолкуете превратно моих слов.

Хотя разговор перешел на другие, более спокойные темы, я не мог не обратить внимания на то, что он не опроверг моего обвинения в подслушивании разговоров матросов. А между тем, с чем против воли соглашался даже сам мистер Пайк, он хороший моряк и хороший помощник капитана – за исключением своей неподобающей близости с людьми на баке, близости, которую даже китайцы – кок и буфетчик – осуждают как недостойную морского офицера и опасную для судна.

Хотя даже такие люди, как три висельника, настолько измучены трудностями плавания, что у них не хватает мужества для сопротивления, трое самых хилых на баке не только не умирают, но и полны жизни, как прежде. Это – Энди Фэй, Муллиган Джекобс и Чарльз Дэвис. Какая странная безграничная жизненная сила поддерживает их – совершенно непонятно. Разумеется, Чарльз

Дэвис уже давно должен бы оказаться за бортом с привязанным к ногам мешком угля. А Энди Фэй и Муллиган Джекобс всегда были не более как вытрепанными мочалками, а не людьми. Тем не менее, гораздо более сильные люди очутились за бортом, и теперь гораздо более сильные люди лежат совершенно беспомощные в промокших койках бака. А эти две злобно горящие щепки стоят все свои вахты и отвечают на все вызовы к работе обеих вахт.

Да и наши куры проявляют такую же жизненную силу. Лишенные перьев, полузамерзшие, несмотря на керосиновую печку, периодически облитые ледяной водой, которая под собственной тяжестью просачивается сквозь брезент, все же до единой живы. Не является ли это результатом естественного отбора? Быть может, эти экземпляры, пережившие все трудности пути от Балтиморы до Горна, обладают железной выносливостью и способны пережить что угодно? В таком случае де-Ври следовало бы взять их, спасти и с их помощью вывести самую выносливую породу кур в мире! После этого я всегда буду сомневаться в старинном английском выражении «куриная душа». Судя по цыплятам «Эльсиноры», оно ошибочно.

Наши три «цыгана с Горна», пришельцы из шторма, с мечтательными глазами цвета топаза, также не лишены мужества. Суеверно избегаемые остальной командой, чуждые всем вокруг за неимением какого бы то ни было общего языка, они, тем не менее, отличные моряки, всегда бросающиеся первыми на работу и навстречу опасности. Они вошли в состав вахты мистера Меллера и всегда держатся отдельно от остальных матросов. А когда случается задержка или приходится чего-нибудь ожидать, они становятся плечом к плечу и стоят, раскачиваясь в такт движениям палубы, и в их бледных глазах цвета топаза реют далекие мечты, и я уверен, что мечтают они о далекой стране, где матери с белесыми очами цвета топаза и песочно-белокурыми волосами дают жизнь сыновьям и дочерям, которые остаются верными своей расе – с такими же топазовыми глазами и песочно-белокурыми волосами.

Но остальная часть команды! Например, мальтийский кокни? У него слишком живой ум, слишком обостренная чувствительность для того, чтобы он мог быть выносливым. Он – только тень прежнего мальтийского кокни. Его щеки втянулись, под глазами появились темные страдальческие круги, а сами глаза, не то латинские, не то английские, глубоко запали и ярко горят словно в лихорадке.

Том Спинк, крепкий англо-сакс и хороший моряк, выдержавший все испытания у мистера Пайка, совсем упал духом. Он трусит и жалуется. Он настолько надломлен, что, хотя все еще исполняет свою работу, совсем потерял и гордость, и стыд.

– Я никогда больше не пойду вокруг Горна, сэр, – начал он, когда я однажды утром поздоровался с ним у штурвала. – Я и раньше клялся в этом, но на этот раз так и будет. Больше никогда, сэр. Больше никогда.

– А почему вы клялись в этом раньше? – спросил я.

– Это было на «Нагоме», сэр, четыре года назад. Двести тридцать дней мы шли от Ливерпуля до Фриско. Подумайте только, сэр. Двести тридцать дней! И мы были нагружены цементом и креозотом. Мы похоронили капитана как раз здесь, против Горна. Съестные припасы иссякли. Большинство из нас умерли от цинги. Все мы попали в госпиталь в Фриско. Это был сущий ад, вот что это было, и продолжалось двести тридцать дней подряд!