На исходе дня. История ночи

Экерч А. Роджер

С такого расстояния трудно представить себе, какое воздействие сновидения оказывали на людей и их личные взаимоотношения. Отголоски снов могли ощущаться как в течение скоротечных минут, так и, в редких случаях, всю жизнь. Проснувшись, в дневниках писали о своем «возбуждении», «ошеломлении» и «сильной тревоге». Сны Маргарет Бакстер об убийствах и пожарах, по свидетельству ее мужа Ричарда, «раздражали ее почти так же, как действительность». «У многих мысли в состоянии бодрствования полностью соответствуют мыслям во сне», — сообщалось в журнале Spectator за 1712 год. Дружба могла быть разорвана, любовь могла вспыхнуть, и дух мог либо воспрянуть, либо сникнуть. Виргинский колонист Джон Рольф под влиянием сна принял решение жениться на индейской девушке Покахонтас. В 1738 году Георг II был так обеспокоен сновидением о болезни жены, что глубокой ночью отправился в карете в Вестминстерское аббатство к ее гробу⁷¹. Некоторые обогащали свою жизнь, черпая из сновидений религиозное вдохновение. Хотя Ханна Хитон из Коннектикута называла сны «фундаментом из песка», она, как и многие другие, верила, что они способны «творить добро, когда направляют или ведут душу к Богу и Его слову». Подобным образом ланкаширский врач полагал, что «ниже достоинства христианина быть слишком суеверным и любопытным» по отношению к снам, к тому же он верил в «незаурядные сны в незаурядных случаях»⁷².

Видения имели такое значение, такой огромной была «привилегия сна», что границы между бодрствующим и незримым мирами все более размывались. События из сновидений несколько дней спустя вдруг оказывались подлинными. Увидев однажды необычное зрелище за своим окном, священник из Абердина не мог потом вспомнить, «приснилось оно ему или он наблюдал его в действительности». Корреспондент Sussex Weekly Advertiser утверждал: «Как много снов нам пересказывают ежедневно, причем так убедительно и правдоподобно, будто рассказчик сам верит в то, что не спал». В 1783 году в суде Олд-Бейли Ричард Дивилл оправдывал свое воровство четырех брусков железа тем, что он совершил это с согласия владельца. Мысль о том, что все происходило во сне, пришла Дивиллу слишком поздно, или же он так утверждал. Еще удивительнее, что доверчивый суд признал его невиновным⁷³.

Поскольку семьи доиндустриальной эпохи спокойно спали до рассвета, многие самообличающие, утешающие и одухотворяющие сновидения погибали у постели — одни терялись за муками сна, другие рассеивались волнующими событиями нового дня — «уносились с возвращением света», как писал поэт Джон Уэйли. «Словно утреннее сновидение, — сказал Эдип Джона Драйдена (1679), — исчезли в суматохе дня»⁷⁴. Напротив, привычка пробуждаться в середине ночи, после первого сна, позволяла многим запомнить свежие видения, перед тем как вновь впасть в забытье. Если не отвлекал шум, болезнь или какое-либо иное беспокойство, проснувшиеся, видимо, находились в расслабленном и полностью сосредоточенном состоянии. Действительно, некоторые сновидения — их воздействие увеличивается с повышением уровня гормона пролактина — могли сдерживать ночное раздражение. После момента пробуждения было достаточно времени для того, чтобы, начавшись с «хаоса несвязных образов», сновидение «вошло в свою структуру». Вероятно, не случайно Босуэлл, чей сон прерывался редко, так же редко, проснувшись утром, «предавался воспоминаниям» о своих снах. Серьезный автор «Нового искусства процветания» (The New Art of Thriving; 1706), наоборот, считал необходимым предостеречь читателей от обдумывания снов: «Какой стыд — проводить полжизни в сновидениях и дремоте; оставьте свои постели, как только первый сон покинет вас, чтобы не позволить привычке привести ваше тело в расслабленное состояние или (что хуже) обратить ваш рассудок в средоточие грязных мыслей (курсив мой. — А. Р. Э.)»⁷⁵.

Почти двести лет назад европейский психолог Сигизмунд Эренрайх, граф фон Редерн, установил, что люди, «редко пробуждающиеся» после «первого сна», имеют при этом «такое же ощущение», как если бы их «прервали за выполнением очень важного задания». Клинические эксперименты в Национальном институте психического здоровья подтвердили, что у субъектов, практиковавших две стадии сна, перед самым пробуждением около полуночи глаза находились в быстром движении (rapid eye movement — REM), притом что REM — это стадия сна, прямо связанная со сновидением. Более того, Томас Вер обнаружил, что «переходы к бодрствованию, скорее всего, зависят от периодов REM, характеризующихся особенной интенсивностью», и, как правило, сопровождаются отличающимися своим «повествовательным свойством» «наиболее живыми сновидениями», которые многие участники эксперимента обдумывали в темноте⁷⁶.

Так, в драме «Галатея», представленной перед публикой в присутствии королевы Елизаветы в ночь на новый, 1592 год, Эурота, один из женских персонажей, заметила: «Мой сон прерывист и полон видений». Ханна Хитон пробудилась ночью от сна, несшего вести от ангела, посланца Бога. «Добрую часть ночи, — кратко записала она в дневнике, — я боялась, что забуду этот чудесный сон». А в Ланкашире Ричард Кей рассказывал: «Мне снилось, что темной тихой ночью я не сплю и стою на коленях, испытывая мучительное унижение» ⁷⁷.

Рассвет

I

Призраки и ведьмы сейчас показываются редко. Более совершенная философия разогнала эти духи и привела наши погосты в гораздо менее ужасное состояние.

Gentleman's Magazine (1755)¹

Резкие перемены в ночной жизни больших и малых городов начались в XVIII веке. «ГОСПОДСТВО НОЧИ бесповоротно идет к концу», — объявил некий парижанин в 1746 году. Ни один период западной истории не переживал такого длительного штурма ночной сферы, как 1730–1830 годы. Люди не только допоздна не ложились спать, но, что важнее, все чаще осмеливались после наступления темноты выйти из дому в поиске удовольствия и выгоды. Вечерние прогулки — как одиночные, так и публичные гулянья с целью продемонстрировать свое богатство — стали поистине популярным времяпрепровождением. «Я очень люблю выйти погулять в лунную ночь», — заметила Элизабет Дринкер на рубеже веков. Там, где звонили вечерние колокола, в мелких и крупных населенных пунктах, печальный звон отдавал дань уважения минувшей эпохе. В далеком шотландском городке Элгине заезжий посетитель в 1790 году сказал: «Звонит вечерний колокол, но он, кажется, оповещает скорее о том, что пора зажигать, а не гасить свечу». Даже выражение «ночная пора», указывающее на специфический характер этого времени суток, постепенно уходило из повседневной речи².

Важность чудесного преображения городской жизни трудно преувеличить. Часы, когда властвует темнота, утратили свою необычность, особенно для средних классов. Публичные пространства стали более обширными и многолюдными. Экипажи и пешеходы наводнили главные проспекты, а скверы и площади превратились в центры активности и суеты. Иногда очевидцы рассказывали о ночном оживлении городских улиц. О Новом мосте (Pont Neuf) через Сену посетитель Парижа в 1777 году говорил: «Ночь напролет, не переставая, по нему движутся пешеходы». Роберт Семпл обнаружил, что главная улица Неаполя после захода солнца «запружена» людьми. «Жизнь продолжается всю ночь», — писал о Лондоне 1801 года один из современников. В первых американских городах развивалось движение транспорта. «Вряд ли есть кто-то, — отмечалось в Boston Newsletter, — кому часто по вечерам не нужно находиться вне дома — либо по зову дружбы, человечности, долга, либо ради удовольствия». Посетитель Филадельфии в 1796 году был удивлен тому, что ее улицы после наступления темноты полны «суматохи»³.

Причины этой ночной революции разнообразны. Безусловно, на ранних этапах эпохи Просвещения она многим была обязана быстрому распространению научного рационализма. В первые годы XVIII столетия образованные мужчины и женщины по обе стороны Атлантики все настойчивее отвергали мировоззрение доиндустриального прошлого. Как великолепно постулировал Макс Вебер, вместе с прогрессом в грамотности, растущим неприятием Церкви и развитием капитализма представления эпохи Просвещения постепенно вели к «разочарованию» в западном мире. Среди зажиточных слоев населения здравый смысл и скептицизм одерживали верх над волшебством и суеверием. На континенте, как и в колониальной Америке, судебные дела по поводу колдовства к концу XVII века почти повсеместно сошли на нет. Последнее судебное разбирательство в Англии состоялось в 1712 году, когда парламент официально аннулировал свой законодательный акт против колдовства, изданный двадцать четыре года назад. Public Advertiser писал в 1762 году: «Каждый день мы ощущаем, что с развитием науки и образования вульгарные представления о духах, призраках, ведьмах и демонах уходят и умирают сами собой»⁴.

Правда, ложные сигналы все еще время от времени поступали. На протяжении XVIII века и Лондон, и Бристоль, и Дублин пережили получившее широкую огласку неожиданное столкновение со «злыми духами». Редкость подобных случаев способствовала их сенсационности. Наиболее известным стало лондонское Коклейнское привидение 1762 года, которое после расследования, проведенного Сэмюэлом Джонсоном, оказалось тщательно разработанным мошенничеством. В 1788 году газета имела возможность написать: «Вероятно, сейчас во всем Лондоне нет ни одного здания, о котором ходили бы слухи, что оно имеет репутацию дома, посещаемого привидениями». Лондон отказался от призрака. Примерно в то же самое время шотландский священник заявил, что «привидения, домовые, ведьмы и феи покидают землю»⁵.

С утратой веры в чудеса для многих городских семей ночи стали менее тревожными. Как и мир природы в целом, темнота во многом утратила атмосферу ужаса и волшебства. Являвшаяся среди образованных кругов в прошлом источником страха, ночь, по мнению некоторых очевидцев, даже стала предметом их благоговения и восхищения. Сам ночной воздух, когда-то считавшийся вредным, теперь казался приятным и освежающим. Такие небесные зрелища, как кометы, вызывали скорее восторг, нежели опасения, — к примеру, у беспрецедентного числа восхищенных обладателей телескопов. Художники, путешественники и поэты — все прославляли красоту и величие ночи. Лондонский книготорговец, посетивший континент в 1787 году, ликовал: «Вечер был тихим и приносил спокойствие, и небо было безукоризненно ясным, его украшали миллионы звезд, сияющих непревзойденной красотой». Так же и путешественник во Франции говорил: «Ничто не могло быть более восхитительным, чем это путешествие при лунном свете в ясную ночь». Все больше эссеистов восхваляли «особенные красоты» ночи. Ни одна оценка не была чрезмерной. «Необыкновенно прекрасна», — провозгласил писатель в 1795 году. Действительно, «Valverdi» в Literary Magazine утверждал: «День, с его сверкающим солнцем, пламенеющим в раскаленных докрасна небесах, при всем своем пышном великолепии уступает в трогательной красоте более тонкому благородству ночи — мягкому, но не вялому, величавому, но не кричащему, прекрасному, но не надменному»⁶.