На краю одиночества
Шрифт:
Тьма уговаривала потерпеть.
И сделать шаг.
Потом второй. И не думать о лестнице. Не думать о боли. Нужно просто представить, что Анна плывет по туманному ковру, что…
Она ощутила прикосновение к шее.
И обернулась.
Никого.
И лестница закончилась. Если бы кто-то стоял сзади, то…
– Какая, однако, любопытная девочка… – этот тихий голос раздался над самым ухом, а шею сдавили пальцы. – И какая вдруг неосторожная…
Анна пыталась закричать.
Позвать кого-то… не важно, кого, но… должен же быть кто рядом! Ей обещали… ей клялись,
…а она поверила.
Тело вдруг стало тяжелым, вязким.
– Обопрись на мою руку. Умница… а теперь пойдем… нам здесь больше нечего делать.
Анна не хотела идти, но… не смогла не ослушаться.
– Знаешь, в чем твоя беда, деточка? – голос окутывал, скрадывая иные звуки, обволакивал, убеждал Анну, что в мире остался он и только он, что лишь его ей надобно слушать, что… – Тебе следовало умереть давным-давно. И всем стало бы легче.
С нее сняли маску.
И надели другую. Прижали, позволяя ей приклеиться к коже. И Анна ощутила эхо силы, окружившей ее… маска… зачем…
– Вот так… теперь улыбайся… а вот от этого придется избавиться.
Рубиновый ошейник упал.
– И это лишнее… не поддаешься? Как же с вами все-таки сложно… но ничего, юной деве простительна застенчивость… платье… вот так… красивое… у тебя на удивление неплохой вкус, с учетом той жизни, которую ты вела. Белье тоже… вот это надень.
Анна попробовала не подчиниться.
Она ведь сильная. Ей так говорили, так почему же не выходит? Почему она подобна марионетке в чужих руках? Почему натягивает на себя чужую одежду. Чистую, но… все равно чужую. И ненавидит себя за слабость, руки дрожат.
– Чудесно… – легкое прикосновение. – Она твоя…
– Думаешь, стоит… – в этом голосе звучит сомнение.
– У меня есть еще дело, если ты не забыла. Твое, между прочим, дело.
– Нет, но… здесь Его императорское Высочество…
– Именно. И нельзя, чтобы они встретились. В конце концов, дорогая, я ведь решаю общую проблему… и помогаю тебе лично.
– Да, но…
– Тебе всего-то нужно вывести ее из дому.
Вздох.
Эта, вторая женщина, сомневается. Ее сомнения окрашены в черный. И к ним примешивается изрядная толика страха. Она почти готова отступить, сдаться, прикрывшись парой слов, но не решается.
Почему?
– Послушай, – этот голос изменился. – Я понимаю, что тебе страшно. И что ты не хочешь марать руки…
– Темные…
Судорожный вздох. И тьма рядом, Анна теперь чувствует ее, такую близкую, но все же недосягаемую. Она, эта тьма, бьется, злится, переливается всеми оттенками черного, буря в стакане, да без толку. Как получилось, что она потеряла Анну?
И что Анна потеряла себя?
– Они ничего не узнают, – это прозвучало мягко, успокаивающе. – Ничего не почувствуют. Даже если пройдут рядом… поверь.
И Анна верит.
И та, другая женщина, тоже.
– Разве я о многом прошу?
– Нет.
– Разве я не помогла тебе, когда ты попросила о помощи?
– Да.
– Разве… я не помогаю тебе вновь?
– Помогаешь, но… но это так… я не хочу знать! Не пойми меня превратно, но я не хочу в этом участвовать.
– Ты и не участвуешь. Ты
– Д-да…
Ей не позволят уехать.
Это Анна осознала весьма четко. И удивилась, как сама женщина не понимает вещей столь очевидных.
Ее руки коснулись чужие пальцы.
Она боялась.
И волновалась.
Потела. И запах пота перебивал тонкий аромат туалетной воды. Пот пропитал и перчатки, и Анна мысленно поморщилась, когда следы его остались на ее коже.
– Вот, возьми. Теперь она сделает все, что ты скажешь. Видишь, как я ей доверяю? Отведи ее к экипажу и возвращайся… постарайся все же не слишком мелькать. Все должно выглядеть естественно.
Анна слышала судорожный перестук чужого сердца.
– Может…
– Ты ведь знаешь, – этот вздох коснулся уха. – У меня нет другого выхода. И у тебя тоже, если, конечно, ты не желаешь остаток жизни провести в какой-нибудь деревне. На большее у твоего супруга денег не останется…
Значит, дело в деньгах?
И в доме, который Анна отказалась продать?
– Мужчины так неосмотрительны… самоуверены… и лживы, – лица Анны коснулись чьи-то пальцы. И странно, что ей, Анне, не позволено видеть, что стоит она, глядя на сизую стену, изучая узор трещин. – И трусливы. Если ты отступишь, что ж… твое право… я выведу ее сама, и мы уедем. Просто уедем, позволив твоему мужу спустить в бездну остатки состояния. Быть может, ему повезет, хотя сомневаюсь… Белов не просто знаком с Его Высочеством, им случилось служить вместе. И школу не позволят закрыть. А стало быть планы твоего мужа рискуют остаться лишь планами… и что тогда? Как скоро его компаньоны станут требовать возврата вложенных средств? И как он поступит?
Всхлип.
И дрожь в руке, стиснувшей запястье Анны.
– Я скажу, как… также, как поступил твой отец, дорогая. Он пустит пулю в лоб и будет счастлив при этом, что избавляется от всех проблем разом. Как же, честь… мужчины так пекутся о чести, что забывают о женщинах. Тебе же останутся его долги и обязательства. Ты будешь смотреть, как ваше имущество продают с аукциона, ты будешь говорить дочери, что она может забыть о своих планах на жизнь. Ты будешь подбирать ей жениха, из тех, кто согласен взять бесприданницу, и надеяться, что она уживется с мужем.
– Хватит! Хватит… пожалуйста… я все сделаю, но… но если вдруг… я скажу, что… не понимала… не знала… я ведь и вправду ничего не знаю!
– Именно, – легко согласилась та, которая стояла за спиной Анны, поправляя ее волосы. – Ты ничего не знаешь, а потому винить тебя не в чем. Разве только в любви к своей семье. Но все женщины в том виновны. А теперь идите. И постарайся вернуться побыстрее…
– Мне ее просто… оставить?
– Да.
– А она…
– Нет. Здесь ей кровь не поможет, тем более столь слабая. Господи, до чего все неудачно получилось…