На рейде "Ставрополь"
Шрифт:
Грюнфильд медленно, чтобы старик разобрал смысл сказанного, начал говорить о положении, в которое попал "Ставрополь". Пояснив, что русские моряки замерзают, что им нечего есть, он предложил чукчам имеющиеся в трюмах парохода на подобный случай товары - спички, патроны, металлические ножи, мыло, сукно. И, конечно же, порох и огненную воду - водку...
Старик выслушал капитана, не прерывая. Потом понимающе улыбнулся и кивнул в знак согласия головой:
– Моя твоя понимай, лусскийматлоса! Твоя получит за товал лисица, много песец.
Поняв, что старик договаривается с ним о торговле на принципах обмена, капитан отрицательно мотнул головой:
– Нет, я прошу взамен у вас совсем другого. Я хочу, чтобы вы разместили моих людей в своих ярангах. На одну только зиму. Иначе нам будет очень и очень плохо. Вы понимаете меня?
Долго молчал старик. Уже догорел костер, а он все молчал и молчал. Капитан и боцман тоже молчали, никак не решаясь торопить старика с ответом. Наконец чукча поднял голову, взял в морщинистые руки глиняную грубую трубку:
– Пусть твоя матлоса живут у чавчу. Пусть твоя матлоса не обижай чавчу.
Заверив старика, что матросы будут вести себя самым подобающим образом, капитан роздал окружающим патроны и трубки и, попрощавшись, отправился на пароход.
На борту "Ставрополя" решено было установить суточную вахту из шести человек, а команду расквартировать среди чукчей. На берег с шумом и шутками отправились 15 "новоселов". Капитан предупредил особо: вести себя по отношению к местному населению корректно, частных обменных операций ни под каким видом не производить, ничего лишнего с собой на берег не брать...
С помощью старика - человека в стойбище, как видно, весьма уважаемого - всех довольно быстро распределили по ярангам, в каждую семью по одному человеку. Новые жилища матросов, несмотря на их кажущийся примитивизм, довольно неплохо сохраняли тепло, конечно, если внутри горел костер. Огонь в очаге день и ночь поддерживали женщины, сменяя одна другую. Они же заготавливали ягель и олений навоз, которые служили здесь, на Идлидле, основным топливом.
Боцман Москаленко попал на постой в одну из самых маленьких яранг, в которой жили двое мужчин и три женщины. Раньше, как выяснилось, и мужчин было трое, но месяц назад одного из них задрал белый медведь. Таким образом, его жена осталась вдовой.
– Твоя может блать ее в жены, - милостиво сказал старик.
– Твоя не жалей будет.
Под дружный общий смех матросов Иван сердечно поблагодарил за неожиданное предложение, но отказался от него.
– Какомэй! Моя не понимай твоя, - с досадой ответил, выслушав его, старик.
– Она будет холошо делай кушать, очень холошо.
И он удалился с видом человека, добрый поступок которого оказался не понятым окружающими...
Прошло три недели. Каждый предыдущий день был похож на день последующий, словно два новеньких медных пятака. Матросы ходили на судно отстаивать вахты, возвращались, помогали женщинам заготавливать ягель, готовить пищу. Радиотелеграфист Целярицкий на самодельных проволочных шампурах изготовил очень недурной шашлык из оленьих языков. Удовольствию и восхищению чукчей не было при этом предела. Они лакомились невиданным доныне блюдом, закрыв совсем узкие щелочки прямых глаз:
– Вай, вай, как холошо! Много холошо!
А больше, пожалуй, ничего интересного не было.
К исходу четвертой недели завертела метель, и все попрятались в свои яранги, только олени да собаки остались на улице.
Усевшись у огня, Москаленко, опять, в который раз, обратил внимание: чукчанка Рану сидит рядом с ним. Она сняла свой причудливый головной убор, рассыпала по плечам длинные, черные, словно антрацит, волосы. Он незаметно скосил глаза и вдруг почувствовал - красивая женщина сидит с ним рядом! А она, словно угадав его мысли, только улыбнулась краешками тонких бронзово-алых губ: сам, дескать, виноват, что не взял меня в жены.
Неожиданно за пологом залаяли собаки, послышался какой-то шум. Мужчины, а за ними и Москаленко, поспешно оделись и вышли на улицу. Из самой метели навстречу им шагал плотно закутанный снегом человек. Что-то неразборчиво сказав, он свалился на руки подоспевших матросов...
Пришельцу, появившемуся в стойбище столь неожиданным и даже таинственным образом, было очень и очень плохо. Его знобило, он все время что-то выкрикивал в горячечном бреду. Но ни одно из его слов не было понято окружающими. Чукчи предложили было позвать шамана, но помощник капитана "Ставрополя" Алексеев решительно этому воспротивился:
– Обойдемся как-нибудь без помощи духов!
Тогда человека уложили в двойной мешок из оленьих шкур, но он все равно, не приходя в сознание, стучал зубами от холода.
Пяну - так звали старейшину - посмотрел по сторонам. И, ничего не поясняя, величественно кивнул двум оказавшимся рядом женщинам. Те, нимало не смущаясь, быстро разделись догола, обнажив смуглые, покрытые замысловатой татуировкой молодые тела, и забрались в мешок, тесно прижавшись к больному. Через час-полтора он согрелся, бред прекратился: женщины, как видно, сыграли роль живой грелки.
– Вот так медицина!
– засмеялся Алексеев.
– Полезное с приятным, как говорится!
– Моя знай, что делай!
– гордо сказал старик.
– Моя всегда делай так, если злой дух холода входит в чавчу.
Кроме всего прочего, Пяну распорядился привести к яранге молодого олешка. Он взял в руки большую чашу и сам подошел к олешку с ножом в руках. Через несколько минут, вернувшись в ярангу, он протянул Москаленко чашу с дымящейся оленьей кровью:
– Пусть твоя болной человек выпьет все! До самый дно! Моя знай, что делай...
Несмотря на некоторое сомнение, высказанное Алексеевым, Москаленко все же начал вливать еще горячую кровь в плотно сжатые губы больного. Через несколько минут по телу его прошла дрожь, он сделал судорожный глоток и, под общий вздох облегчения, открыл глаза. Обвел взглядом склонившихся над ним людей, сморщил лоб, будто пытался что-то припомнить. Потом, с трудом высвободив из мешка руку, попробовал поднять ее, указывая направление:
– Амундсен... Амундсен...
Силы вновь покинули его, он снова потерял сознание.