Наша трагическая вселенная
Шрифт:
— Ага. Я с Бобом, его мать с отцом, дядя с тетей и мой теперь уже бывший любовник. Сначала предполагалось, что родители Боба примут нас всех у себя, но строительство в их доме еще не закончено. Камин установят не раньше чем через месяц. Пожалуйста, скажи, что ты сможешь прийти! Я собираюсь здорово напиться, и мне может понадобиться, чтобы кто-нибудь подержал мне волосы, когда я буду блевать.
— Как же я могу такое пропустить!
— Черт. Мег, почему с тобой ничего такого не случается?
— Раньше случалось. Например, в Брайтон я уже никогда не смогу вернуться.
— Но теперь-то ты остепенилась.
— Вроде бы да.
Либби была права. За семь лет я и близко не подходила ни к одному мужчине, ну если не считать поцелуя с Роуэном.
— Не знаю, — сказала я. — Нельзя сказать, что я каждую минуту счастлива, но, может, после семи лет совместной жизни это нормально? К тому же мне кажется, что все мужчины так или иначе похожи на Кристофера. Честно говоря, они кажутся мне интересными лишь до тех пор, пока я не узнаю их поближе. Да и посмотри на меня. Не такая уж я теперь и сногсшибательная. Ведь нельзя же сказать…
— Ну, ты выглядишь так, как того хочет Кристофер.
Это было не совсем так. Я отвергала моду по собственному желанию. Впрочем, мне казалось, что я выгляжу неплохо в той одежде, которая у меня была: в трех парах джинсов — выцветших и потрепанных внизу, в джинсовой юбке, в четырех рубашках из органического хлопка, в нескольких черных футболках и паре черных кофт. Зимой я носила кроссовки, летом — шлепанцы. Если мне хотелось придать своему образу игривости, я надевала серебряные сережки в виде птичек. На случай вечеринки у меня имелась длинная черная юбка из лоскутков и еще «космическая материя», которую можно было использовать в качестве шали. Мой гардероб был ограничен, но я всегда тщательно отглаживала каждую вещь и свой туалет для воскресного вечера начинала продумывать за неделю. Брови я не выщипывала уже несколько лет, потому что однажды Кристофер застал меня за этим занятием и сказал: «Надеюсь, ты это делаешь не ради меня». Когда я спросила, что он имел в виду, он ответил, что женщина, выглядящая «естественно», гораздо сексуальнее любой из тех, что мы видим в рекламе: все они (а заодно с ними и я) выглядят глянцевыми и не такими, как надо; идеальная женщина, в его представлении, должна носить бесформенную одежду — хлопковую или джинсовую — и вечером, перед тем как пойти в паб, не переодеваться после рабочего дня, который провела, скажем, на фруктовой ферме или стройке. Духи ему тоже не нравились, как и макияж. «Мне нужна настоящая ты, Мег, а не красотка, вырезанная из картона». Он действительно сказал эту последнюю фразочку или я придумала ее сама? В любом случае, после того как я встретила в библиотеке Роуэна, я начала снова выщипывать брови. Не ради него, а так, по необъяснимой причине.
— Привет.
Тим покинул свой угол и теперь стоял у нашего стола с книгой в руках. Мне удалось разглядеть, что это был томик с письмами Чехова, который я назвала своей любимой книгой о писательстве, когда люди на прошлогоднем семинаре стали меня об этом спрашивать. Беша под столом зашевелилась, понюхала его ботинки, после чего отвернулась и снова уснула. Она уже рычала на него несколько раз и, видимо, сочла, что этого было вполне достаточно.
— Привет! — ответила я. — Я так и подумала, что под этим впечатляющим плащом — вы! Это — Либби. Либби, это — Тим Смолл.
— Вы не откажетесь, если я закажу вам еще выпить? — спросил он.
— Не откажемся. Нам по водке с тоником, — отозвалась Либби и, повернувшись ко мне, добавила: — Если ты, конечно, не против. Я больше не могу пить этот томатный сок.
— Да, спасибо большое, очень любезно с вашей стороны.
Тим принес наши напитки и еще один «Гиннесс» для себя и сел рядом с Либби. На нем была выцветшая рубашка для регби и джинсы, слегка протертые на коленях: Тим проводил много времени, стоя на них. Он был разнорабочим: собирал людям мебель и прибивал полки. От многолетней работы в саду и постоянных прогулок по болотам лицо у него стало морщинистым и увяло. На прошлогоднем семинаре мы в итоге почти весь первый день проговорили про сборные шкафы. Клэр, которая уже знала, о чем хочет писать, но не понимала, как все это структурировать (ради этого она и приехала на семинар), принялась задавать Тиму вопросы о разных необычных травмах, которые могут случиться, когда собираешь мебель, и тогда кто-то в группе сказал, что никогда не мог понять, в чем прелесть сборных шкафов, и большинство присутствовавших с ним согласилось.
— Но ведь в них столько логики, — сказал тогда Тим. — Конечно, я знаю, не все обязаны понимать, в чем их прелесть. И, конечно, я пристрастен, потому что меня-то эти шкафы кормят. Но, по-моему, сборная мебель — одно из величайших изобретений XX века. Все детали лежат в коробке, там же — рисунок предмета, который должен получиться, а также все, что необходимо для его сборки. Ты следуешь инструкции и в итоге получаешь то, что хотел получить. — Он посмотрел на меня. — Прошу вас, скажите, ведь и роман можно написать точно так же.
Все мы засмеялись, и я покачала головой. А сама подумала, не сказав вслух, что романы Зеба Росса именно так и пишутся — надо только приноровиться. Вслед за этой мыслью у меня появилась другая, и в ней мне не хотелось признаваться даже себе самой: мои романы о Ньютопии, да и вообще все, что я когда-либо писала, тоже были сборной мебелью, я всего-навсего привинчивала одну деталь к другой именно так, как от меня того ожидали. Кажется, большинство слушателей семинара полагало, будто все романы имели одинаковую ценность и требовали от автора одинаковых усилий, а это означало, что Толстой оказывался таким же «романистом», как и модный автор бесконечной женской макулатуры. «И как вы только решаетесь взяться за книгу в восемьдесят тысяч слов?» — в восхищении непременно спрашивал меня кто-нибудь из них. И мне приходилось объяснять, что восемьдесят тысяч слов — это не так уж и много, при желании их можно написать за восемь выходных, пользуясь инструкциями из «Поэтики» Аристотеля. Сложность состоит в том, что ваши восемьдесят тысяч слов должны все же иметь какой-то смысл. Впрочем, на семинарах «Орб букс» рассуждать о смысле в мои обязанности не входило, так что вместо этого я рассказывала о единообразии сюжетов и о том, как непросто бывает заставить эти восемьдесят тысяч слов сложиться вместе так, как завещал Аристотель, то есть в три отдельных, но связанных друг с другом фрагмента. На занятиях я упускала ту часть его рассуждений, где говорилось о том, что, сочиняя, мы имитируем жизнь для того, чтобы с большей легкостью изучить ее во всех подробностях.
— Знаете, какие у меня планы на Пасху? — выдернул меня из воспоминаний Тим.
— Какие же?
— Исследовательская поездка в Дартмур! Я купил себе палатку. Заказал через интернет. Представляете, они теперь доставляют палатки прямо домой! Просто фантастика.
— На Пасху обещают ужасный холод, — заметила Либби. — Она в этом году рано.
— Но все равно, думаю, будет весело, — подбодрила я Тима. — Кто еще с вами едет?
— Никто. Уж во всяком случае не Хейди. Она только обрадуется, что я уеду: можно будет спокойно приглашать к себе любовника. — Тим посмотрел на Либби и грустно улыбнулся. — У моей жены есть другой мужчина. И мне нравится иногда облегчать ей жизнь. Уезжать в путешествия и оставлять дом в ее распоряжение. Что-то вроде компромисса — из области тех историй, которые рассказывают старые люди в газетах, когда их просят раскрыть секрет пятидесятилетней совместной жизни.
Тим пожал плечами и сделал глоток пива.
Брови у Либби подпрыгнули так высоко, что едва не коснулись линии волос надо лбом.
— Вы это серьезно? У вас все это в открытую? И вы, типа, нормально к этому относитесь?
— Честно? Когда я обо всем узнал, мне захотелось его убить. Я вообще-то не склонен к насилию, но в тот момент очень отчетливо себе представил, на разные лады, как буду его убивать. Ножом, бензопилой, зубочисткой… Зубочистка нравилась мне больше всего. Казалось бы, не самый очевидный вариант, но если втыкать в глаза, в горло… А еще я тогда часто плакал у себя в фургоне в перерывах между работой: думал о том, что все кончено, теперь мы разведемся, и придется снимать себе женщин на одну ночь, а это мне так не нравится… — Он улыбнулся. — Я долго думал обо всем и наконец понял, что, пожалуй, лучше ничего ей не говорить. Если бы она хотела от меня уйти, она бы ушла. Но уходить она определенно не собиралась. И, похоже, я все еще ее люблю. Когда мы вместе, она очень нежна со мной, и, возможно, в каком-то смысле мне уже стало легче, и поэтому — как бы ужасно это ни звучало — я решил: ну что ж, если мне останется романтика, почему бы не предоставить ему делать дело. Я в таких вещах не слишком хорош, сам это знаю. И вот теперь у меня есть время писать роман, ходить в походы — она их всегда терпеть не могла — и спокойно работать в саду. Все прекрасно устроилось. Я понял, что, прежде чем принимать какое-либо решение, надо просто как следует подумать и взглянуть на проблему с разных сторон. На Рождество мы всегда ездим к моим родителям, она вместе с моей мамой готовит праздничный ужин, и все прекрасно ладят друг с другом. А на Новый год я вечно притворяюсь, что у меня ужасно болит голова, и она встречается с ним. Он тоже женат. Все очень удобно. И современно. — Тим рассмеялся. — Наш брак — как предмет мебели. Такой, знаете, слишком громоздкий, чтобы отнести на свалку. И сколоченный сзади — ну так, чтобы видно не было — гвоздями для прочности.
— А она знает о том, что вы знаете?
— Бог с вами, конечно, нет! Нет. Просто она все время чувствует себя виноватой. И поэтому она…
— Что?
— Извините, я, похоже, выпил лишнего. Надо завязывать с признаниями. А то вы подумаете, что я…
— Нет-нет, продолжайте. Расскажите нам, она — что? Чувствует себя виноватой и поэтому делает вам минет, когда бы вам этого ни захотелось? Наливает вам ванну? Трет ваши мозолистые пятки? — Либби уткнулась взглядом в стол. — Черт, простите, похоже, я тоже надралась. Простите меня, Боб.