Наши знакомые
Шрифт:
Или еще:
— Эй, гражданин подрядчик! Горбыль мы до иерихоновой трубы ожидать будем?
Завидев Антонину с Федей, он учил ее различать деловой горбыль от дюймовки, силикатный кирпич от огнеупорного, двутавровое железо от кровельного.
— Человек обязан не дураком оформлять свой жизненный принцип, — непонятно говорил он, — но! Должен! Понимать! В чем! Существует! Как, например, пчела, есть сознательная часть всего объемлющего! Улья!
И приглашал:
— Ступай за мной с ребенком. Пусть дитя с малолетства видит простор, но не свой лишь угол!
Объясняя, что такое железобетон, опалубка, фермы, вел Антонину наверх.
Заходила на кухню к Вишнякову.
Тут пылал очаг, огромный, из белого кафеля; повара что-то встряхивали на противнях, выло пламя, шипели и фыркали соуса, мерно шумели приводные ремни — работали картофелечистки, мясорубки, шинковки. Из моечной тянулся пар. Стучали огромные поварские ножи. Было жарко, шумно, парно.
Николай Терентьевич двигался мало. У него было свое прохладное место — под лопастями вентилятора, у края оцинкованного «пирожного» стола. Здесь, расстелив вышитое петухами полотенце и поставив на него «прибор»: сахарницу, чашку, блюдце, — он целыми днями пил крепкий, как пиво, чай. Нарезал в него хваченное морозцем антоновское яблоко и сидел с блюдцем на трех пальцах — чудовищно толстый, отдувающийся, потный, чем-то похожий на статуэтку восточного божка.
И видел все.
От него ничего не могло быть скрыто.
По запаху он чувствовал — соленые судаки могут пережариться. Тогда кричал:
— Еремей, сатана, стыда в тебе нет!
Ему приносили пробы, но он никогда не пробовал — он утверждал, что «видит» на глаз качество пищи. И учил Антонину:
— Видишь муть? Во, оседает. Видишь?
— Вижу.
— И потому это не консоме. Поняла?
— Поняла.
И опять кричал:
— Гражданин Синицын, перемени халат. Срам тебе! И борщ заправляй! Времени не понимаешь?
Очень редко он вставал со своего места и шел по кухне из конца в конец. Повара, помощники, поварята — все застывали у своих мест. Вишняков шел в наглухо застегнутом, туго накрахмаленном халате, в поварском, голландского полотна колпаке, лихо посаженном и по-особому промятом, шел мелким, семенящим шагом, и лицо его всегда выражало презрение и недовольство. Он смотрел чуть косоватыми серыми глазами, смешно морщил нос, принюхивался и жевал губами. Руки он держал сзади, на спине.
Потом начинался разнос.
Антонина сиживала у него подолгу. Ей нравился его цветистый, замысловатый язык, его преданность своему делу, хитрый блеск его глаз. Нравилась кухня — кафель, вой вентиляторов, сияние посуды и меди, пар, оживление, песни судомоек.
Вишняков поил ее чаем и ни о чем не спрашивал. Больше говорил с Федей. Это тоже ей нравилось.
Постепенно она разобралась во всей сложной жизни массива. Теперь она знала, что здесь живет до сорока тысяч народу, что Вишняков и Пал Палыч управляют питанием всех столующихся в столовой, что кормить очень трудно, что продуктов нет… Узнала, что Сивчук ведает достройкой корпусов, в которые должны вселиться еще семь тысяч рабочих, ведает достройкой детских ясель, очага, душевого павильона. Узнала, что Сема Щупак должен доставать продукты для столовой, уголь для отопления корпусов массива, мыло для прачечных, строительные материалы для построек. Узнала, что Сидоров отвечает за все это, вместе взятое, и еще за парк, за земляные работы, за однодневный санаторий, за массу
Было трудное время, а людей надобно было кормить, и продукты для столовой нужно было доставать, потому что стоял под угрозой самый авторитет массива — нового города, новой столовой, нового клуба. Надо было снабдить бутербродами клубные буфеты — это был новый, хороший, чистый и уютный клуб, — надо было дать туда винегрет, селедку, каких-нибудь ватрушек, а не хватало даже картошки. Следовало подкормить детей, — а где было взять мясо, овощи, фрукты?
Не раз поздними вечерами, а то и по ночам, у Сидорова дома собиралась головка массива и все подолгу говорили о муке, о масле, о мясе, которые непременно надо было достать, «изыскать способ», как выражался Щупак.
Из своей комнаты Антонина слышала каждое слово — слышала ворчание Николая Терентьевича, глухой и спокойный голос Пал Палыча, слышала возмущенные выкрики Семы, рассуждения Закса, Сидорова, организовывались крольчатники, свинарники. Сема куда-то ездил, выменивал картофельные очистки из столовой на молоко, подписывал договора, собирал митинги. Вдруг привез шестнадцать бочонков маринованных грибов, и Николай Терентьевич в стенной газете «Пищевой работник» выразил ему благодарность.
Она слышала, как по ночам Пал Палыч, Сидоров и Вишняков составляли меню на день, как сокращались и сокращались порции, как охал Вишняков и как потом, когда все уходили, Сидоров часами шагал из угла в угол и бесконечно насвистывал одно и то же.
Она знала, что и строительных материалов не хватает, как знала и то, что такого-то числа, такого-то месяца столько-то рабочих семей непременно должно въехать в новые корпуса, потому что в старых хибарах Нерыдаевки жить больше нельзя.
Ей было жаль Сивчука, клявшего весь мир, жаль было Сему, жаль Сидорова, но она, как и Сидоров, его словами, рассуждала, что продукты все же достать можно и дома можно достроить, — надобно лишь действительно не жалеть для этого никаких сил.
Только однажды уверенность ее несколько поколебалась. Это произошло вот как: после очередного разговора, когда все ушли, она вдруг услышала, что в столовой кто-то размеренно, со вздохами, чертыхается.
Антонина встала с кровати и на цыпочках подошла к двери. Дверь из передней в столовую была открыта, и Антонина отчетливо услышала, как охает, ругается и сердито отсмаркивается Сидоров. Она быстро, как была, босиком и в халате, вошла в столовую. Он не слышал ее шагов и все ругался, держась за щеку рукою, словно болели зубы. И поза его показалась ей позой человека, вконец измученного и разбитого. Антонина тихо его окликнула. Сидоров резко повернулся и неприязненно спросил:
— В чем дело?
— Ни в чем… Просто мне показалось…
— Что именно вам «показалось»?
— Наверное, вы очень устали, — сказала Антонина. — Может быть, вам чаю согреть?
— Я не устал и чаю пить не буду… Я действительно ругался по поводу некоторых обстоятельств и главным образом ругал самого себя. Вам — ясно?
— Ясно…
Вздохнув, она ушла. Видимо, сложно было строить Нерыдаевку.
С половины июня Женя перестала официально ходить в клинику, но бывала там почти каждый день. Когда Антонина сказала ей, что следовало бы все-таки хоть в последний месяц отдохнуть, она ответила: