Наследие
Шрифт:
Но девочка Аля — с саней и — тягу.
— Стоять! — Очередь автоматная перед ней по снегу фонтанчиками. Встала Аля, руки подняла.
— Что за девка прыткая — третья попытка!
— Я братца иещу! — заплакала.
— Мы таперича твои братцы! Ходи назад!
Подошла. Партизан Ерохин её — живородящей верёвкой за ногу, как курицу.
— Садись, не гневи наши сердца!
Села Аля, делать нечего.
— Прыткая — это хорошо. — Комотр Налимов в медвежью полость кутается. — Будет у меня сегодня ночью дрочей!
— Дело почётное, Иван!
—
Улыбаются друг другу, рядом сидючи, комотр с комиссаром. Победа! Не каждый день в жизни партизанской это слово говорят.
— Н-н-но, привередливыя!
Вожжи куржавые по крупам конским прошлись. Сани дёрнулись.
В стан добрались к закату, когда солнце уж за сопки упало. Логовище партизанское хитро обустроено: в обрыве береговом реки Сунгари вырыты пещеры обширные, достаточные. Туда с реки замёрзшей с ходу сани вползают. Там и конюшня, и кладовая, и оружейная, и нары спальные, и трапезная.
Встречают партизан их помощники — поварихи, кладовщики, оружейники, конюхи. Все они — пленными оказались, каждый в своё время, а потом в отряде остались.
Добычу — в кладовую да на кухню.
Есть партизанам хочется, оголодали после дела. Ну так на что повара-поварихи? Всё готово уж. В трапезной все рассаживаются рядами тесными. Комиссар молитву читает. И — чаши с кулешом — по рукам. Хорош кулеш партизанский! С пшеном, морошкой, мясом-салом кабаньим. Кабанов в лесу достаточно. Есть и олени, и косули, и медведи. Во время войны зверь расплодился — бить некому, стрелки на фронте! Волки по ночам воют. Так что обед адских ёбарей без мяса — редкость.
Отобедав, остатки еды пленным отдали.
Аля с инвалидом рядом, из одной чаши едят. Он ест спокойно, словно и не произошло ничего в его жизни нового. Она — по брату всё печалится, слёзы в кулеш роняет. У инвалида тоже слеза покатилась, опухолью выдавленная. Застонал.
— Болит, дедушк?
— Не болит, а ноет, словно зуб.
— Мама говорила, от зубной боли свиное сало помогай.
Усмехнулся:
— Попробуем!
Вытащил из кулеша кусочек кабаньего сала, к опухоли приложил. Аля рассмеялась, слёзы утирая.
После трапезы партизаны отдыхать пошли. А пленных распределили. Аля и Тьян на кухню попали. Там ещё пятеро женщин разных. Кухня большая, в пещере отдельной. Свод пещеры, как в шахте, деревянными столбами подопрён. Пол галькой да камнями речными выложен. Четыре печи больших, из валунов и глины сложенных. Трубы жестяные — в потолок. Котлы на печах большие, чугунные, банные. В них пищу партизанам варят, моют посуду, кипятят инструменты для доктора партизанского. А на одной печи отдельно — медный котёл. Огромный. В нём варится хлёбово. У котла старуха и баба молодая, Анфиса краснолицая. Старуха Марефа в лохмотьях, в ожерельях из черепов змеиных и ястребиных. Анфиса варево мешает, старуха сыпет туда сушёные грибы, жучиный порошок, кидает корень женьшеня, вяленую гадюку, травы болотные, бормочет заклятие:
— Варись, хлёбово-ёбово, варись, хлёбово-ёбово…
Алю и Тьян определили к другим посудомойкам. Стали чашки и ложки в тёплой воде с китайским гелем мыть.
Инвалида безногого к доктору направили. Доктор в отряде — монгол Сэнгюм Баасанжав, бывший фельдшер, крещённый в православие под именем Сергей. Но зовут его все по-прежнему — Сэнгюм. В отряде все — православные. Даже приставшие четверо китайцев в Православие комиссаром окрещены. Таков порядок для бойцов: православный отряд. Посудомойки, уборщицы, медсёстры — другое дело.
Но Сэнгюм сам захотел православным стать.
Спрашивает инвалида:
— Назвался доктором?
— Был.
Глянул на опухоль багровую в пол-лица:
— Тебе самому доктора надо.
— Уже не надо.
— Раны умеешь врачевать?
— Умею. И не только раны.
Зовёт Сэнгюм бойца Авдеенко, на казахской мине подорвавшегося.
— Сделай перевязку.
— Мытьё рук.
Обеспечили. Долго мыл с мылом инвалид свои руки большие. Затем занялся сложной раной бойца. Да так всё классно сделал, что Сэнгюм родной язык вспомнил:
— Сайн Хийлээ![17]
Зачислили инвалида в медчасть.
Комотр Налимов Геру допрашивал: кто, откуда, звание, биос, бои. Чётко отвечал Гера.
Последний вопрос:
— Как к Иссык-Кульскому мирному договору относишься?
— Считаю изменой и предательством.
— А к газу?
— Наркотических веществ не употребляю.
— Православный?
— Так точно.
— Готов служить в УЁ?
— Выбора нет.
— Будешь помогать нашему каптенармусу Морозевичу. Изменишь — пуля в затылок.
— Измена — не моё ремесло.
— Вот и хорошо.
Жеку хитрожопого Налимов допросил, тот ему всю свою цветистую биографию поведал.
— Истопником!
— Слушаюсь, начальник!
После трапезы бойцы спать завалились. Налимов, дозоры выставив, тоже прилёг. Толстяк Оглоблин давно уж храпел.
Аля на кухне работала: мыла с другими женщинами посуду, потом котлы, потом пол в трапезной. Проходя мимо двух печей, куда Жека с другим истопником дрова швыряли, заметила кучу хлама с поезда на растопку: картонки, обёртки, сумки пустые и… книжку. Ту самую — «Белые близнецы».
Остановилась.
— Тебе чего? — Жека рот свой полуоткрытый на Алю наставил.
— Дядя, почитай мне кынижка, пжлст.
— Чего?
— Кынижка вот ета почитай.
Жека с истопником переглянулся. Рассмеялись.
— А мне что за это?
Аля вынула из кармана халата десять юаней, протянула.
Жека хмыкнул:
— Деловая, бля.
И к напарнику:
— Семёныч, побросай пока, трёха с меня.
Тот кивнул.
Жека книжку взял, к печи тёплой присел. Аля место в книжке показала.