Наследие
Шрифт:
— Разумно! — комиссар бороду свою теребил, распушая.
— Значит — завтра ночью? — комотр строптивую губу зажевал.
— Точно так! Не ошибёмся.
— Сколько времени на переход?
— Часа четыре.
— Какая погода?
— Ночью до минус семи.
— Не шибко холодно.
— Двинемся в ночь, подойдём, в распадке затаимся. На рассвете ударим.
— А перед выходом — молебен Георгию Победоносцу! И — с нами Бог, товарищи!
— С нами Бог!
В полночь в укрывище комиссар молебен провёл.
После
— Налимовцы! Уёбанцы! Дети и товарищи мои! Отправляемся в бой, в новый поход! На Мухен! Давно хотели, правда?
— Пра-а-авда!!
— Давно чесалось в месте этом, а? А что такое для нас — Мухен? Зачем он нам? На кой ляд он нам сдался? Ежли покумекать умишком — ведь и другие объекты у героев УЁ имеются. Правда? Правда! Но это ежли — легкомысленно покумекать. А ежли покумекать глубоко, по-ленински, по-православному, то каждый из вас поймёт нутром своим, печёнкой, что такое Мухен. Стоял себе городок на речке Немте. Жили там русские, корейцы, украинцы. Мыли золото, копали молибден. И неплохо жили. Но пришли китайцы и захватили Мухен. И стал Мухен китайским. Был себе русский, а стал китайский! Дуойме джандань![19] А я спрошу вас: и какого хера? Почему православные мухенцы должны китайский сапог на своей шее терпеть? Почему Красный Дракон Николу Угодника попирает? Пришли, вломились, понимаешь, уселись на золото, на молибден! Хорошо это?
— Не-е-ет!!
— Справедливо это?
— Не-е-е-ет!!
— Можем мы, уёбанцы, это стерпеть?
— Не-е-ет!!
— Должны мы взять Мухен и заебать всех насмерть?
— Должны-ы-ы-ы!!
Командир одобрительно глазами вострыми своими партизан обвёл.
— А ежли должны, то — сделаем?
— Сдела-а-аем!!
Снова командир свой отряд обвёл глазами, словно каждого в себя беря.
— Выступаем, товарищи!
— Выступа-а-а-ем!!
— За справедливость!
— За справедли-и-ивость!!
— За православие!
— За правосла-а-авие!!
— За ленинизм!
— За ленини-и-изм!!
— Биться до крови!
— Би-и-иться д-о-о крови!!
— Ебать насмерть!
— Еба-а-ать насме-е-ерть!!
После пламенной речи командирской — двинулся отряд. На санях неспешно ехали-ползли, чтобы лошадей не притомить. Луна светила.
Сделали три привала. К шести утра тёмного въехали в распад между сопками. До Мухена отсюда — полторы версты.
Затаились.
Как рассвело, танковая шестёрка вперёд выдвинулась, в подлеске хвойном развернулась, встала. Танкисты стали башню к залпу готовить. Ожил белый ствол танка, к первой цели потянулся: пушка в здание ксингжень устремила дуло своё. А за стволом и все глаза партизанские потянулись, к стали холодной прилипнув.
От дула пушки белой, от снаряда синего, от Шухи-наводчика всё теперь зависит.
Замерли сердца партизанские.
Зульд в бинокль цель еврейскими глазами ест.
Открыл рот свой упрямый.
И изо рта:
— Огонь!!
Прыгун спуск нажал.
Харгааах!!!
Точно!
Разнесло пушку на ксингжень. Моняй с Панитком зарядили моментально — опытные парни. И тут же Шуха вправо ствол повёл, навёл. Цель: пушка на казарме.
— Огонь!!
Харгааах!!!
Разнесло.
Зарядили. И — ствол налево. Цель: пушка на машинном заводе.
— Огонь!!
Харгаах!!
Точно!
Сделано дело великое!
Командир довольный — маузер из кобуры:
— Вперёд, товарищи! Заебём гадов!
Но не успела рука командира в небо утреннее дуло воткнуть, как — с правой и с левой сопок — пулемёты ударили! По отряду в распадке:
— До-до-до-до-до-до!
Оторопь!
Свистят пули крупного калибра. Впиваются: в снег. В тела.
Отряд — аххххххх!
Отряд — в снег.
Отряд — винтовки-автоматы к бою.
— Ложись!!! — крик командира запоздалый.
А с сопок, под пулемётным веером — лава конных. На железных лошадях. Шашки в руках сверкают. Снег — волной дыбится.
— Нас кто-то предал! — вскрик партизана Некрасова.
И — рубка в снегу копошащихся, отстреливающихся.
Шашка в ближнем бою — зверь лютый. Пуля против неё — хромой скороход…
Партизанский отряд «Забайкальские ёбари», из засады на УЁ навалившийся, был сколочен капитаном-подводником Семёном Хваном сразу после окончания Трёхлетней войны из дезертиров да уголовников. В отряде ЗАЁ — сто сорок два шашки-штыка. Хван — невысок, кряжист, круглолиц и злобен всегда почти. На злобе его и дисциплине драконовской отряд держится. Уж год как Хван зуб точил на уёбанцев налимовских, а тут перебежчик из УЁ, Витька Корень, комиссаром в самое нутро обиженный за газа перерасход, рассказал про дислокацию да и про давнюю уёбанскую идею — на Мухен напасть. Штурмовать пещеру УЁ в лоб — рискованно. Вот и замыслил Хван коварство: выждать, когда налимовцы на Мухен пойдут, да и подловить их в распадке. Всё рассчитали в штабе ЗАЁ точно. Повесили в распадке пауков. И не ошиблись.
И четверти часа не понадобилось заёбанцам, чтобы в пух уёбанцев разнести.
Из ста двадцати девяти — пятьдесят четыре убитых, тридцать шесть раненых, остальные — пленные. Поставили шеренгой бессильной. Сосчитал их хвановский ординарец, якут Саян:
— Тридцать девять, господин капитан!
— И ещё парочка! — Хван на коне серого металлопласта, в дублёнке чёрной, в шапке волчьей, с мечом японским, с плетью электрической.
Палец его в перчатке замшевой в комотра и комиссара упёрся:
— Становись!
Встали Налимов с Оглоблиным к своим.
— Ну как, комотр? — узкие глаза Хвана Налимова кольнули.
Молчит Налимов. Лицо его желвакастое, с бородкой редкой — сурово-спокойно.
Зато комиссар Оглоблин потрясён. Ряха его широкая, полная — опрокинута. Да и борода православная всклокочена. И видать по всему, что вера не помогает комиссару.
— Чего молчишь?
Молчит комотряда. Стоны раненых, трупы товарищей под солнцем февральским, холодно-равнодушным.