Не могу больше
Шрифт:
На этот раз её ужас был неподдельным, далеким от мазохистского упоения: боже милостивый, а ведь это совсем не игра, и черта — давно уже лишь воображаемая преграда.
— Ты всё-таки трахнул его. Трахнул. Неужели такое возможно? — Она зажала ладонями уши и крепко зажмурилась, бормоча как в бреду: — Признался. Признался. Признался. Только что. Сукин сын.
— Завтра я съеду.
Мэри открыла глаза. Взгляд не выражал ничего: безмятежная зеленая гладь, ни отблеска, ни оттенка.
— Съедешь?
Неожиданно и странно она успокоилась. Словно чье-то мощное ледяное
— Да. — В этом резком переходе от яростного кипения к смирению, в этой спокойной деловитости таился какой-то подвох — Джон насторожился и внутренне подобрался. — Поселюсь. И займемся разводом. Прости.
Мэри пожала плечами. — За что? Вполне достойный итог: двое счастливых мужчин и одна брошенная, никому не нужная женщина.
Сердце ёкнуло и, стукнувшись о грудину, заколотилось громко и часто. В лицо бросилась горячая кровь. Его снова поймали, и снова так удивительно просто, будто ловушка всегда наготове: раз, два и замочек негромко щелкнул. Слова жены ударили больно и метко — туда, где беззвучными стонами надрывалась истерзанная сомнениями совесть.
…двое счастливых мужчин и одна брошенная, никому не нужная женщина.
Прихлопнули тебя, Джон, словно зазевавшегося комара.
— К маме хочу, — тихо добавила Мэри, и Джон вздрогнул всем телом, настолько жутко прозвучал её голос. И эти доверительные, слезливые нотки… И удушающий флер безумия… — Но и ей я совсем не нужна. Она была очень мила со мной, ты заметил? Очень. Но смотрела как на… взрывоопасную смесь. Как на нечто, способное устроить Армагеддон. В её глазах был нескрываемый страх. И желание поскорее отделаться. Как мне быть, Джон? Как мне быть дальше?
Это уже становилось забавным. Видно, Джон Ватсон для того и рожден, чтобы подставлять свою чертову спину под тюки чужих неурядиц и горестей. И тащить их до самой смерти.
Как быть? Будто ты не знаешь ответ…
— Иди спать.
– Он даже не пытался скрыть своё безграничное опустошение. И невыносимую, глухую тоску. Смотрел прямо перед собой и видел лишь легкую дымчатую завесу. И ничего больше. — Я всё уберу и проветрю.
— А завтра?
— А завтра жизнь подскажет. Иди…
…видеть тебя уже не могу.
Мэри неловко поднялась — затекли мышцы, онемела спина — и направилась к двери.
— Голова закружилась, — прошептала она, покачнувшись и вцепившись в дверной косяк. — Я сейчас потеряю сознание.
Но на пороге обернулась, стоя твердо и прямо, и глаза её блеснули необъяснимой решимостью, отчаянной готовностью идти до конца. — Знаешь, Джон, я согласна даже на это.
— На что? — Утомление достигло предела. По-моему, сознание сейчас потеряю я. А ещё лучше — сдохну. Что ещё тебе от меня надо?! — На что ты согласна?
— На Бейкер-стрит. На Шерлока. На… всё. Между вами. Разве я не дочь своей матери? Яблоко от яблони, плоть от плоти. Пусть он будет, Джон. И пусть ты будешь с ним. Только не уходи насовсем.
Даже нормальная, здоровая злость не смогла просочиться в душу — так
— Да. Я буду терпеть, Джон. Ни разу не упрекну. Не могу без тебя. И если уж ты так сильно этого хочешь…
— Спасибо, конечно. Но мне не нужны твои одолжения. И трахаться с твоего позволения я не намерен. Ты, кажется, не поняла. Это Шерлок. И я люблю его. Всем сердцем.
*
Мэри проснулась рано и при виде пустующей половины постели горько заплакала. Грудь разрывалась от боли — к утру она стала ещё острее. Осознание правды было невыносимым. И не повернуть назад.
Ненависти не осталось. Не осталось даже обиды на жизнь, что жестоко над ней глумилась. И ненависть, и обиду пожрало необъятное одиночество. Всё, что её окружало в этот ранний, безрадостный час: маленькая уютная спаленка, ставшая родной и привычной, каждая купленная ею вещь, безделушки и лоскутки; воздух, которым она дышала; предрассветный сумрак, в который всматривались её глаза, — всё было этим одиночеством. Бесконечным.
Она плакала, плакала, плакала и старалась не думать о Джоне.
*
Джон спал до полудня: утомление прошедшего дня было сокрушительным и надолго пригвоздило к раздолбанному дивану его ноющие кости и мышцы.
Во сне его преследовал страх. Джон метался и корчился на неудобном, продавленном ложе. Звал Шерлока.
Открыв глаза и недоуменно уставившись на аляповатую обивку, он медленно приходил в себя и думал, что не станет ничего выяснять — хватит, да и ни к чему. Примет душ, выпьет кофе и двинется на Бейкер-стрит, к Шерлоку. А оттуда — прямиком в клинику: Бог придумал суточные дежурства для спасения таких закомплексованных ублюдков, как он.
Что делать, Джон решительно не представлял.
Будь что будет.
А что будет? Хоть что-то хорошее будет?
Стоп.
В любом случае, их уже двое, и это уже хорошо.
Двое счастливых мужчин.
Черт возьми, эта проблема вообще имеет решение?!
Джон ворочался с боку на бок, вздрагивая от знакомых звуков из кухни: судя по запахам, Мэри что-то готовила. Вполне обыденные вещи казались дикими, как пляска на похоронах.
Неужели сейчас он сядет за стол? И сам себе ответил: сядет. И, вопреки всему, приступит к позднему завтраку.
Порядочность и благородство — гребаное дерьмо.
Гребаное собачье дерьмо.
Джон спустил ноги с дивана и оглянулся по сторонам: не хо-чу…
*
Эту ночь Шерлок провел сидя в кресле, и лишь под утро потащил ноющее от сладкой усталости тело в постель.
Воспоминания переполняли — болезненно острые, нестираемо пряные.
После ухода Джона его словно накрыло безумной смесью эмоций и ощущений. Впервые в жизни Шерлок впадал в подобный чувственный раж: метался по кухне, трогая и оглаживая всё, к чему прикасался Джон, обтекая повлажневшим взглядом стул, на котором так неумело и так усердно Джона ласкал.