Не могу больше
Шрифт:
— Речь идет о любви. Первой и последней.
*
Джон позвонил ближе к полуночи и зачастил так, словно боялся, что проанализировав всё, всё взвесив и разложив по полочкам, Шерлок не захочет с ним разговаривать. Глупость, конечно. — Не спишь? Почему? Как дела? Как Майкрофт? Ваш обед удался? Ты собираешься спать или будешь до рассвета бродить по квартире, а потом, как обычно, отрубишься в кресле? Майкрофт вкусно тебя накормил? А камин? Надеюсь, ты его растопил? Почему молчишь?
По лицу расплывалась глупейшая из улыбок. Хотелось слушать его и слушать. Всю ночь напролет. Но Шерлок понимал, что на долгую беседу у
Нихрена у меня не в порядке.
— Да. Дежурство вполне даже сносное, без обычных эксцессов и неожиданностей. Завтра забегу на пару часов…
… потому что уже без тебя умираю.
— Буду ждать. Джон.
— Что?
— Постарайся отдохнуть. Хотя бы немного.
— Если удастся. До встречи, Шерлок.
— До встречи. И… Джон.
— Что?
— Всё будет хорошо. Обещаю.
А спать я не собираюсь. Не до того. Шерлоку Холмсу предстоит самое важное в его жизни расследование.
*Джон имел в виду Похоронный марш Ф. Шопена
Комментарий к Глава 30 Принимая решение, слушай сердце
http://cs622719.vk.me/v622719940/24524/gq0xs8CDx-k.jpg
========== Глава 31 Срыв ==========
Джон истерит. И я вместе с ним. Не судите нас слишком строго. Глава большая, но делить её на две не было смысла. Кроме того, остались две последние. Если, конечно, меня, как всегда, не растащит)
***
Через три недели случился срыв.
Эти три недели Мэри и Джон прожили тихо, интеллигентно. Так, не досаждая друг другу и не предъявляя претензий, можно лежать в общей могиле.
*
Мэри просыпалась затемно и тотчас поднималась с постели. Ей, во времена короткого счастливого супружества любившей подремать и понежиться, неожиданно понравилось раннее пробуждение. Таинственная предрассветная синь обещала приятные мелочи: теплый душ, от которого, напитавшись ароматом и влагой, кожа перламутрово розовела; неспешная чашечка кофе; сдобные печенюшки, приготовленные с вечера и бережно завернутые в фольгу.
Мелочи, любой бессмыслице придающие смысл.
Застилая кровать, она старалась не думать, что провела в ней очередную одинокую ночь. Любовно украшала поверхность набивного мятного покрывала многочисленными подушечками, к которым пристрастилась в последнюю пару месяцев, приобретая их с одержимостью психопатки, и уговаривала свое сердце: Ничего-ничего. Терпимо. Думала, будет хуже.
Мэри смирилась с тем, что отныне эта спальня её, и только её. И с тем, что даже кокетливые подушечки теплых пастельных тонов не в силах создать иллюзию безмятежного счастья, а их синтетическому уюту никогда не согреть холодного ложа обделенной любовью женщины.
Отчаяния при этом она не испытывала. И причина на то была: в её изболевшейся душе тихо зрела надежда. Несбыточная? Возможно. Безумная? Да. Но кто с уверенностью может сказать, что сбудется завтра, и что не сбудется никогда? В конце концов, каким бы недосягаемым и призрачным горизонт ни казался, каждый не раз и не два пересекал его тонкую линию.
Мэри мечтала, неустанно и страстно, что наступит благословенный день, когда её недосягаемый горизонт будет пересечен. Навсегда покинув эту убогую конуру, она
Ты уже дома? Устал? Голоден? Ужин почти готов. Я люблю тебя, Джон.
Чем отрешеннее становился муж, тем ярче сияла мечта, обрастая новыми подробностями будущей замечательной жизни. Однажды Джон непременно поймет, что все его нынешние горести смешны и нелепы, что противоестественно любить и желать мужчину. Омерзительно. Грязно. Что это всегда кончается плохо. Глаза его распахнутся и наполнятся ужасом: как я мог?! Он раскается и будет молить о прощении. А любящая, терпеливая Мэри снисходительно и щедро простит. И забудет обиду. А потом шепнет на ушко: «Помнишь, любимый, мы собирались отсюда уехать? Не передумал? Я приглядела миленький домик в парковой зоне».
Годами накопленных средств хватит на любую причуду: Мэри была весьма состоятельной женщиной. Открывая на имя дочери счет, Артур Морстен не поскупился. Даже мертвый он заплатит сполна за разбитое сердце своей малышки — самое время.
Ах, папа, папа. Твои губы были так бесформенно жадны. А его руки так грязно грубы. Думаешь, я забыла? Возле нашего дома обязательно раскинется сад — густой, пышноцветный Эдем. Но маргаритки и жимолость я посажу в нем сама…
Этим она и жила. С этим засыпала, с этим встречала рассвет. И хорошо, что рядом не было Джона, его сдавленных стонов и беззвучного плача, к которым она так и не успела привыкнуть. Под аккомпанемент укрощаемой страсти мечтать было бы сложновато.
Интересно, он всё ещё хоронит его? Или трахает?
Что происходило на старом диване, когда Джон закрывал глаза и погружался в свой изнуряющий бред, с головой укутавшись пледом цвета бордо?
Не важно. Важно, что не ушел. И не уйдет уже никогда, теперь Мэри знала это наверняка. Горька победа? Горька. Ну что ж, эту горечь она заглушит восхитительными пирожными с шоколадным кремом и миндальным крошевом, что так нежно тают во рту. Слаще всякого поцелуя.
Оставаться нетронутой было даже приятно. Воздержание будоражило, придавая её красоте терпкий привкус таинственности, маня и привлекая заинтересованные взгляды мужчин. Достаточно легкой полуулыбки, призывного взмаха ресниц… Ну уж нет. Ни за что. Только Джон. Единственный. Горящее томлением тело постепенно нальется такими жгучими соками, что однажды он утонет в них, позабыв обо всем на свете. И уж тем более о своем греховном падении. Пусть это наступит не завтра — Мэри умеет ждать. Влага её вынужденного целомудрия будет горячей, обильной, и Джон обезумеет, проникая в неё рукой. Как тогда, в первый их раз.
Время лечит. Затянутся раны, притупится боль. А потом придет осознание, покаяние и радости бытия, мысленно уготованные Мэри их маленькой дружной семье. Они ещё достаточны молоды, чтобы начать сначала. Столько восхитительных лет впереди. А в жизни чего только не случается, боже ты мой. Такие невиданные страсти кипят, а потом на смену им приходит благодатная тишина.
Итак, душ — прохладный, бодрящий, усмиряющий тоскующее по нежности тело. А вот кофе непременно горячий. Две чашечки перед завтраком и оживят, и укрепят дух.