Не сердись, человечек
Шрифт:
— Может, мне к тебе прийти спать? Если тебе страшно.
Мама поднялась ко мне. Снова села на кровать, погладила по голове и сказала:
— Почему же страшно, если я знаю, что в доме есть мужчина?
— Если кто-нибудь нападет на тебя, ты только позови… Я знаю, как расправляться с бандитами. Во-первых, если это один бандит, у него надо сначала выбить из рук оружие. Во-вторых, обезвредить его, лишить подвижности ударом каратэ, чтобы можно было связать. Рот можно заткнуть кляпом, а можно не затыкать; можешь даже провести предварительный допрос и к приезду милиции уже будешь знать, кто он такой и с какой целью забрался в дом… Да, забыл, перед допросом, когда уже отберешь оружие, выясняешь, нет ли у него соучастников, не окружили ли они дом снаружи. И, что бы он тебе ни сказал, обязательно проверяешь, потому что он может наврать…
— Хорошо, мой мальчик, теперь я буду спать абсолютно спокойно, — улыбнулась мама.
— Раньше, когда ты была одна, тебе страшно было, да?
— Разумеется.
— Теперь не бойся ничего, я здесь.
— А я и не боюсь ничего, мой мужичок, — сказала мама. — А теперь спи, поздно уже…
Мама поцеловала меня снова и ушла, а я так и не заснул. Вернее, то засыпал, то снова просыпался. Стоило уснуть, как снилось, что я в Доме — то ли снова туда вернулся, то ли вообще не уезжал оттуда, — и просыпался от ужаса и долго не мог понять, где я. Только потом уже соображал и успокаивался. Поэтому решил, что лучше уж совсем не спать, а то эти жуткие сны совсем меня вымотают.
Я слышал, мама тоже не спит. Она выходила на кухню. Видно, хотела пить, потому что разбилось что-то стеклянное, наверное стакан… Потом выходила на балкон — в комнату ко мне доносился запах сигарет. Видно, мама курила всю ночь. Когда я думал, что она здесь, совсем рядом, и стоит мне позвать ее, как она подойдет, — мне было так хорошо… Наверное, ей было так же хорошо, как и мне; это она от радости не могла заснуть всю ночь…
Мне не хотелось просыпаться. Какое же это блаженство — лежать в уютной постели! Но солнце лезет прямо в глаза, и, как я ни вертелся, спрятаться от него было невозможно. Снизу доносился звон посуды.
— Мама! — позвал я.
— Вставай, соня! — услышал я ее голос и шаги на лестнице. — Молоко уже остыло, и день разгулялся. — Мама поцеловала меня. — Давай, а то на пляж опоздаем.
— Пляж? Ура!!! Пляж — это охраняемая или неохраняемая территория рядом с водой, — выпалил я. — Знаю, что это такое, но никогда не видел. Только в кино, по телевизору.
Мама посмотрела на меня как-то особенно, потом улыбнулась через силу и спросила:
— А эти подробности откуда знаешь?
— Из «Толкового словаря», мне тетя Елена купила… Часто в книжках попадаются непонятные слова, а в Доме никто ничего не хочет объяснять. Одна Матушка, да она ведь тоже не все знает. А со словарем — никаких проблем… Меня потому и прозвали Профессором…
— Ты мой профессоренок, — обняла меня мама. — Ты мне тоже будешь все объяснять?
Конечно же, мама шутила, я это сразу понял. Ведь она так много училась, ей ли не знать все? Я подмигнул ей, что, мол, понял юмор, и стал одеваться.
— Ты очень похож на своего отца, — сказала тихо мама.
— На профессора? — спросил я, но она не ответила и стала спускаться вниз.
— Поторопись, — крикнула мама снизу. — Еще надо умыться и позавтракать.
Я быстро оделся, умылся, вышел к столу. Мы снова ели разную вкуснятину. Я даже не знал, как это все называется, потому что многое видел впервые. На столе были ветчина, филе, икра, конфитюры в маленьких красивых упаковках, яйца, какие-то треугольные слойки и еще сто разных разностей… Еще было молоко и сто видов чая. Я выпил три больших чашки молока. Мама сказала, молоко прямо из-под коровы, его приносит какая-то женщина, но мама не пьет его, только умывается им. Она вообще ни к чему не притронулась, только кофе выпила. Говорит, профессор не любит, когда она поправляется. Какое там поправляется, моя мама такая тоненькая, тоньше некоторых гимнасток, чемпионок мира. Я ведь видел потом ее на пляже в купальнике — настоящая гимнастка! Все равно что мастер спорта или даже заслуженный мастер спорта!
На пляж мы шли сначала по дороге, которая ведет к шоссе, а потом свернули на тропинку влево. Если держаться поближе к деревьям, то можно выйти прямо на водохранилище, на пляж, а если пройти дальше, по тропинке, которая бежит вдоль водохранилища, то выйдешь на большую отлогую скалу, постепенно уходящую в воду. Вот на этой скале — наше с мамой место. Вокруг лес, а здесь — маленький солнечный островок, как говорит мама. Мы постелили огромное полотенце, поставили на него японский транзистор — между прочим, ловит сколько угодно станций, — и, конечно же, первым делом я раскрыл коробку с «не сердись» — решил объяснить маме некоторые хитрые ходы: когда надо вводить фишки в игру, как уходить от противника, как пробиваться фишкой в центр… Эти подробности я никому, кроме Жоры, не рассказывал, но он не любит играть в «несердилку», поэтому и запоминать не хотел. Но мама быстро уловила все тонкости и к концу дня стала для меня уже серьезным противником. А мне только этого и надо — чтобы противник был достойный, не то что наши дуралеи в Доме, которых я обыгрывал как хотел, просто надоели, да и мои победы над ними не доставляли мне никакого удовольствия.
Я учил маму играть в «не сердись», а она меня — плавать. Сама она плавает как рыба, заплывает далеко-далеко — одна шапочка виднеется. Плавает и на спине, и на животе — всеми видами. Я стоял на скале, смотрел на нее и подавал ей знаки, как моряки на кораблях, и она отвечала мне: то одной рукой помашет, то другой. А когда стала возвращаться из своего «дальнего плавания», я крикнул ей издалека:
— Мама, отгадай, что я тебе говорю? — и замахал руками, а губами произносил то, что хотел сказать.
— Не могу! Сдаюсь! — крикнула она и медленно поплыла на спине — наверное, уже устала.
А когда вышла из воды, обняла меня и спросила:
— Ну, что ты передавал мне?
— О-че-нь люб-лю те-бя! — повторил я одними губами, и мама снова обняла меня, закружила, потом остановилась, крепко прижала к себе, а я прошептал ей тихо-тихо: — Так, как тебя, никого не люблю. Конечно, профессора тоже буду любить, ведь он мой отец, но тебя — больше всех на свете!
— И я тебя, мой мальчик!
— Даже если отругаешь меня, даже если побьешь, я все равно буду любить тебя больше всех на свете.
— Да за что же тебя ругать? Ведь ты самый хороший мальчик, да? И всегда будешь слушаться?
— Да!.. Даже если скажешь мне, чтобы я прыгнул с той вон скалы, я прыгну! Только перед этим шепни: «Не сердись, человечек». А если сделаю что-нибудь плохое, то тоже скажу тебе: «Не сердись, человечек». Нет, скажу: «Не сердись, мама». Ты будешь прощать меня, да?
— Разумеется, мой человечек, — сказала мама, закуривая сигарету. — Только ты должен обещать мне, что никогда не будешь забираться на эту скалу. Там, за деревьями, есть тропинка, которая ведет на самую вершину. Когда здесь бывает много народу, я хожу загорать туда, на вершину. Но детям там не место. Одно неосторожное движение — и полетишь с вершины прямо сюда, где мы сейчас сидим. Видишь, какая высота?
— Да, но если только ты мне…
— Я никогда не скажу тебе такое! Как может мать говорить своему ребенку такие вещи?!
— Нет, я только к примеру…
— И к примеру такое нельзя говорить! Соку хочешь?
— Не сердись, мама! — сказал я и улыбнулся, потому что она вдруг стала нервной.
— Там в сумке есть металлическая коробочка, — взглянув на меня с улыбкой, попросила мама. — Дай мне ее.
Я открыл сумку — там действительно была коробка, такая, в каких врачи держат шприцы, и подал ее маме. Она вытащила из коробки шприц, взглянула на меня, будто сомневалась в чем-то, а потом вонзила иголку себе в ногу.