Неизвестный Рузвельт. Нужен новый курс!
Шрифт:
Белый дом наводнили шумные и энергичные Рузвельты – сыновья Франк и Джеймс проводили здесь каникулы, младшие Джимми и Эллиот не могли усидеть на месте. К родителям после развода вернулась Анна с двумя детьми. Всюду толклись родственники, двоюродные и троюродные братья и сестры. Летом, когда вваливались приглашенные на каникулы студенты из Гарварда, спален не хватало. Официальные лица в недоумении пожимали плечами: везде громкие голоса, топот ног по лестницам и даже – о ужас! – лай собак! Потом привыкли.
На всех, кто встречался с ним, а президент принимал людей в среднем каждые пятнадцать минут, ФДР производил впечатление демократического лидера, готового рассмеяться удачной шутке и шутившего при каждом удобном случае. Его хобби были широко известны: игра в покер, чтение
Вашингтонские ханжи никогда не могли простить вторжение Рузвельтов в Белый дом. Антипатия к ним росла с годами по мере развертывания «нового курса», а открытый быт семьи служил пищей для бесконечных сплетен и пересудов высшего света столицы. Хотя Рузвельты не могли изменить обстановку на первом этаже жилища президента – здесь все находилось под наблюдением государственной комиссии изящных искусств, второй и третий этажи преобразились, в первую очередь. кабинет президента и его спальня.
Сплетники лицемерно ужасались, передавая из уст в уста: чиновник явился к президенту с делом необычайной важности. ФДР, не задумываясь, отдал указание, а затем стал советоваться: где повесить хвост любимого рысака его отца – в спальне или в кабинете? Неизвестно, что ответил чиновник. Хвост украсил угол спальни президента. Она была больше, чем кабинет, и трудно сказать, какое из помещений выглядело более рабочим, – обе комнаты наводняли книги и бумаги. На стенах – любимые картины президента, везде сувениры.
Рузвельты были очень гостеприимны. Это имело свои последствия – гости уносили из дома мелкие вещи в качестве сувениров. Чтобы пресечь разграбление, ФДР распорядился написать на спичечных коробках: «Украдено у Рузвельтов». Элеонора имела свои представления об уюте. Друзья Рузвельтов привыкли к хаосу и беспорядку в доме. Не только чопорных гостей, но и близких шокировало многое. Комнаты для гостей в Белом доме были поразительно неуютны, а кровати, замечает С. Розенман, – «конечно, это неблагодарность, но я должен сказать – все кровати были одинаково неудобны». Только в 1939 году в связи с посещением США королем Георгом и королевой Елизаветой была сделана безуспешная попытка привести Белый дом в порядок.
Элеонора в соответствии с провозглашенной правительством экономией готовила мужу завтрак стоимостью 19 центов. ФДР с суровой решимостью съедал его. Это было в конце концов личным делом президента, но обеды! Миссис Несбит, повар, приглашенная из Гайд-парка, считала простую пищу и по-простому приготовленную самой здоровой, но гости не были склонны разделять ее вкуса. Дурные обеды в Белом доме стали притчей во языцех. Тагвелл находил пищу «ужасающей», Икес, отнюдь не гурман, отплевываясь после званого обеда у президента, возгласил: «Второй случай в моей жизни, когда я пил такое дрянное шампанское». ФДР, знавший толк в еде, молча мучился, он знал возможности Элеоноры как хозяйки. Насмешливые рассказы, циркулировавшие по Вашингтону, о том, что самый могущественный человек не может получить приличный обед, не были преувеличением. Не показная скромность, а заурядная бесхозяйственность.
Президент получал в год 100 тыс. долл., а тратил 175 тыс. долл. Много уходило на представительство, по обычаю Рузвельты кормили за свой счет штат Белого дома – 90 человек. Нужно было содержать Гайд-парк, Кампобелло и Уорм-Спрингс. Приходилось поэтому экономить, в доме президента в Уорм-Спрингсе так и не был установлен электрический холодильник.
Образ жизни президента в 1933–1945 годах был излюбленной мишенью для нападок. Снобы смеялись и удивлялись, а простому люду западала в душу мысль, что президент – «свой парень». Как объясняет Тагвелл, высший свет «с необычайной
ФДР был очень прост. Однажды Икеса пригласили рано утром к президенту. Он нашел ФДР в ванной, по соседству со спальней. Президента брили. Заметив, что старику министру неудобно докладывать стоя, он радушно предложил сесть на туалетный стульчик. И они продолжили обсуждение дел большой государственной важности. «Меня вновь потрясли, – записывал Икес в дневнике, – неподдельная простота и большое обаяние этого человека».
В середине 30-х годов на Бродвее пользовалась большой популярностью музыкальная комедия «Мне хотелось бы быть правым», где в юмористических красках изображался ФДР «ста дней». Актер, изображавший Рузвельта, внушительно диктовал стенографу законы, вместо того чтобы посылать законопроекты в конгресс. Рузвельт сам не видел спектакля, но услышал о нем от друзей, высоко оценил остроумие драматурга.
Особенно полюбилась ему фраза, с которой актер, игравший ФДР, обращался к стенографу: «Мак (имелся в виду Макинтайр. – Н. Я.), запиши закон!» Отныне на деловых заседаниях ФДР часто обращался к Грейс Талли: «Грейс, запиши закон!» – и диктовал различные распоряжения:
Иллюзорная доступность ФДР являлась непреодолимым препятствием для тех, кто пытался разгадать, что таилось за маской демократа-весельчака. Быть может, неупорядоченный быт семьи давал ключ: Рузвельт жил политикой, ничто, помимо нее, глубоко не затрагивало его. Он неизменно был ровен и спокоен, никогда не выходил из себя и почти не показывал раздражения. Утомление не лишало его собранности, лишь резче обозначались синяки под глазами и начинали дрожать руки. «Это наша фамильная черта, – говаривал ФДР, – у моих мальчишек точно так дрожат руки». Врачи отмечали поразительное физическое здоровье президента. «Он весь сила, – сказал д-р С. Юнг, осмотрев Рузвельта в 1936 году, – он человек высшего, однако непроницаемого ума, совершенно беспощадный, чрезвычайно гибкий интеллект, решения его нельзя предвидеть».
Он всегда был готов действовать, как актер на сцене. Никому и никогда не удавалось застать ФДР врасплох, входившего встречал «невинный взор дьявольски умных глаз… великого актера», как заметил один из близких президента. «Я никогда не знал, что у него на душе», – жаловался Р. Шервуд, а он провел многие годы бок о бок с Рузвельтом. Могли ли знать те, кто открывал душу перед благожелательным слушателем в Белом доме, наставительно напишет Р. Никсон спустя почти полвека, что «первым президентом, записывавшим свои беседы, был Франклин Рузвельт. Микрофон был вмонтирован в настольную лампу в Овальном кабинете»2.
Рузвельт иной раз гордился своим актерским дарованием. Просмотрев киножурнал о себе, он удовлетворенно заметил: «Во мне есть что-то от Гарбо». Вероятно, он нашел себя столь же обаятельным, как прославленная красотой кинозвезда.
Икес, Моргентау, Ричберг, Джонсон и многие другие сходились в одном: Рузвельт недоступен, никогда нельзя понять его внутренних мотивов. А как Элеонора? ФДР всегда отзывался о жене с величайшим уважением. Члены кабинета часто слышали от него, писала Грейс Талли, «длиннейшие рассуждения, основывавшиеся на том, что моя жена сказала мне то-то и то-то». При всем том Элеонора оставаясь в неведении о мотивах важнейших решений ФДР.