Необыкновенные собеседники
Шрифт:
«Круговая порука поэтов, Ланн!» — писала она. Письмо к Ланну прочла мне перед моим отъездом.
«Круговая порука поэтов» — были слова Евгения Ланна, сказанные им Марине Цветаевой в дни, когда он гостил в Москве. Имя Ланна было известно мне еще по харьковскому журналу «Творчество». Журнал я видел не то в 1918, не то в 1919 году в Александровске. В «Творчестве» был помещен портрет поэта Евгения Ланна работы харьковского художника.
В Москве Цветаева рассказывала мне о Ланне с симпатией. Он готовил так и не вышедшую книгу стихов. Цветаева хвалила его стихи, а о Ланне сказала, передавая письмо:
— Увидите настоящего человека.
В Харькове я пришел к Ланну с письмом Марины. Он болел и принял меня, лежа в постели. Был очень худой, длинный, с крупным и тонким носом и волосами по плечи — такой же, как на портрете в журнале «Творчество», и почти такой же, каким мы знали его потом на протяжении трех с половиной десятков лет. К концу жизни он стал еще более худым и волосы его подернулись сединой.
Я сказал Ланну, что слышал о нем от общих друзей в Феодосии и в Коктебеле, знал некоторые его стихи, и передал ему письмо Цветаевой.
Сначала он читал мне свои стихи, чуть приподняв голову над подушкой. Потом я читал свои, сидя у постели больного. А когда оба начитались и наслушались, знакомство было признано состоявшимся. Ланн много и восторженно говорил о Цветаевой.
Он сказал: «Друг Марины — мой друг» — и принялся
«устраивать» меня в Харькове.
— Я, конечно, мог бы оставить вас у себя, но чем я вас буду кормить? Да и ночевать у меня вам будет не очень удобно. Я сделаю лучше, — сказал он. — Я познакомлю вас с человеком, который устроит вас в тысячу раз удобнее. Это маг и чародей для всех писателей и поэтов Харькова!
Телефон стоял возле его тахты — он позвонил «магу и чародею».
Не помню, как называлась должность, которую тогда занимал харьковский «маг» Александр Михайлович Лейтес, ныне московский критик, знаток зарубежных литератур. Но в ту uopy чуть ли ив двадцатилетыий Дейтес ноистине был магом и чародеем.
Вероятно, для молодых людей нашего поколения в те времена было попросту неприлично начинать знакомство с разговора о деле, даже если дело это очень серьезно. Знакомство с Лейтесом, как и знакомство с Данном, началось со стихов, с разговоров о русской поэзии, — закатился или не закатился символизм, есть ли будущее у имажинистов и «звучит» ли сейчас Франсуа Вийон? Дейтес заговорил о немецких экспрессионистах, и, если бы не мой узелок с вещами на полу его роскошно обставленной комнаты, можно было бы вообразить, что я пришел для беседы о литературе, а не в поисках ночного пристанища.
Мы проговорили с ним по меньшей мере два часа, когда он наконец вспомнил о том, что меня к нему привело. Все уже было сделано. У Александра Михайловича уже были записаны адреса нескольких комнат. Я мог поселиться в любой. Дейтес предупредил: все комнаты в бывших буржуйских квартирах и мне остается выбрать, какую хочу.
Я выбрал наугад — первую в списке. Не знаю, каковы были другие, но эта поразила меня обстановкой. Я без труда разыскал в центре города — на Сумской — барскую большую квартиру. Жильцы, населявшие ее, указали мне свободную комнату. Мебель была обита красным бархатом. На полированном дереве повсюду лежал толстый слой пыли, картины на стенах — прикрыты марлей. Диван, на котором мне предстояло провести три-четыре ночи, был узок и неудобен, но мне он показался пределом мыслимого комфорта. Величие Лейтеса возрастало в моих глазах с каждым часом. Так же легко устроил он меня в столовой, — в ней питались все тогдашние литераторы Харькова. Я, разумеется, должен был явиться в харьковский ЛИТО — литературный отдел. Не знаю, не помню, отделом какого учреждения был этот ЛИТО. В Москве тоже был свой ЛИТО. Одно время им заведовал Брюсов.
Однако день кончался, и в ЛИТО я уже не попал, но зато поспел в ТЕО — в театральный отдел. Здесь я уже не нуждался в протекции всемогущего Лейтеса. В харьковском ТЕО у меня был знакомый менее могучий, чем Лейтес, но все же изрядно «сильный» по тем временам — двадцатичетырехлетний Исидор Клейнер, тогда драматург, писавший унанимистические пьесы под Жюля Ромена, а ныне доктор филологических наук, автор серьезных трудов об античной драматургии, о Мольере и Сухо-ве-Кобылине.
С ним я познакомился еще в Феодосии, вскоре после освобождения Крыма. Он появился у нас вместе с прибывшим из Харькова агитпоездом и, разумеется, тотчас представился Максимилиану Волошину. Д. Д. Благого он знал раньше по Харькову, а с нами, литературной молодежью, группировавшейся вокруг Волошина, легко и быстро сошелся. Он подарил мне свою первую книжку унанимистических пьес, и от него я впервые услышал об унанимизме и унанимистах — французских писателях, проповедниках идеи коллектива, как героя произведения, в противовес герою — отдельной личности.
Клейнер радостно принял меня в ТЕ О, но говорили мы при первом свидании уже не о стихах, а об унанимизме Жюля Ромена п о Мейерхольде, который в ту пору волновал умы всех молодых театралов.
В ТЕО я и познакомился с двумя странными молодыми людьми. Они тоже пришли к Клейнеру за билетами в театр. Один — повыше и почернее, был в мятой кепке, другой — пониже, с твердым крутым подбородком, вовсе без головного убора. Оба в поношенных костюмах бродяг, и оба в деревянных сандалиях на босу ногу.
Клейнер назвал мне их фамилии, но я поначалу не разобрал. Но когда от Клейнера эти молодые люди услыхали, что в Феодосии я познакомил его с Максимилианом Волошиным и что в Москве дружу с Мариной Цветаевой, они яростно набросились на меня с расспросами.
Мы вышли вместе с ними на улицу. Я уже знал, что молодые люди пробираются из Одессы в Москву. Они успели мне рассказать несколько анекдотов о пребывании Волошина в Одессе,— там они с ним встречались. Я переспросил их фамилии. Тот, что повыше, оказался Валентином Катаевым, другой — Юрием Олешей.
Мы условились на другой день встретиться в ЛИТО.
— Завтра я им доставлю железо, — сказал Катаев.
Я не удивился бы, если бы оказалось, что этот веселый молодой человек в деревянных сандалиях на босу ногу, помимо того, что пописывает стихи, работает грузчиком. Только зачем бы ЛИТО — железо? Впрочем, может быть, там собирают лом?
На следующий день я встретился с ними в ЛИТО. Олеша притащил не то ораторию, не то поэму — что-то написанное стихами на нескольких страницах. У него купили рукопись, не читая. У заведующего ЛИТО и у его заместительницы (женщина необъяснимого возраста!) времени и терпения хватало только на то, чтобы выписывать ордера на оплату* принятых рукописей, но уж конечно не на то, чтоб читать их. У меня тоже купили стихи и тоже, разумеется, не читая.
Валентин Катаев доставил в ЛИТО «железо».
Это был сонет... о железе. Жаль, не помню ни строки из катаевского сонета. Не знаю, сохранился ли он у Катаева. Но в 1960 году в Переделкине, гуляя с Катаевым, мы вспоминали его «железо в стихах».
В харьковском ЛИТО были в восторге от темы сонета Валентина Катаева.
— Мы им почти каждый день что-нибудь продаем, — сказал Олеша, когда все трое вышли на улицу. И стал расспрашивать о Москве: можно ли там прожить одними стихами?
— Я могу писать сколько угодно. Хоть сто строчек в день.