Необыкновенные собеседники
Шрифт:
В памяти остались какие-то ночные прогулки с ним по летней Москве, когда он с нежностью образно рассказывал о своей Одессе — о ее запахах, красках и звуках, о музыке одесской уличной речи и о белом одесском автобусе.
Временами мы встречались с ним очень часто — ходили, гуляли по московским бульварам, сиживали на скамьях. Потом наступали длительные, иногда даже многолетние перерывы. Олеша переставал печататься, о его образе жизни, нужде доходили печальные вести.
Как-то перед войной — неожиданный звонок у дверей. Олеша входит ко мне в распахнутом плаще, возбужденный, не снимая плаща, плюхается в кресло и начинает рассказывать, как ему повезло: пригласили поработать радио диктором во время парада на Красной площади. Олеша с гордостью назвал сумму, какую получит за выступление. Он был взволнован размерами обещанного ему гонорара. Видно, очень, очень давно уже не зарабатывал денег.
Я осторожно спросил, пишет ли он сейчас. Какие у него литературные планы? Отчего ничего не печатает?
Олеша вскочил, прокричал, что он скоро взорвется от планов. Он полон идей! Пьеса! Роман! Рассказы! У него идея романа совершенно особого жанра, особой формы.
И ни слова больше о том, что же именно пишет. И о чем именно задуманный им роман. Я поинтересовался временем действия пьесы.
— Вечность.
Потом Олеша вообще исчез из Москвы,—долгое время не возвращался из эвакуации.
Мы встретились на даче Валентина Катаева в Переделкине.
Сначала сидели втроем в саду за столом — Катаев, режиссер детского театра (не помню его фамилию) и я. Потом откуда-то сбоку из-за сосен, как в театре, высветился Олеша.
Карманы его плаща и синего пиджака оттопыривались от, рукописей.
Мы пили водку, закусывали копченой рыбой,— Катаев притащил ее с кухни. Олеша много говорил о своей пьесе,— половина ее, по его словам, уже лежала у него в кармане.
Режиссер спросил, не подойдет ли пьеса Олеши для Центрального детского театра? Катаев снисходительно улыбнулся:
— Юре нужен МХАТ! На меньшее он сейчас не пойдет.
— На меньшее я не согласен,—подтвердил Олеша. Он был уже пьян.
С каждой минутой он пьянел все больше и больше,— закуривал папиросу не с той стороны, рукописи вываливались из карманов его плаща. Он подбирал их и, комкая, рассовывал по карманам.
Ни новый роман, ни новая пьеса Олеши не появились. Продолжалась затянувшаяся очень тяжелая полоса жизни блестящего человека, умницы, художника милостию божьей!
Он потерял квартиру в Москве и жил у Казакевича в Лаврушинском переулке. Мы часто встречались с ним в этот период. Вид у него был печальный. Седые, беспорядочно отросшие волосы, небритый, в стареньком пиджачке. Кто бы признал в этом человеке одного из самых интересных современных писателей!
Он радовался, печально-радостный, рассказывая о своем житье-бытье у приютившего его Казакевича.
— Вы себе представляете? Квартира со всеми удобствами! Абсолютно со всеми! С проигрывателем! Прекрасная квартира с проигрывателем!
Через несколько дней снова встреча на Гоголевском бульваре. И снова спрашиваю:
— Как жизнь, Юра?
— Чудная! Живу у Казакевича. Хорошая квартира с проигрывателем!
Дался ему этот проигрыватель.
В издательстве «Советский писатель» готовилась к печати моя книга. Подходило время сдавать рукопись в типографию, а я все не придумал названия. Олеша соглашался, что нет ничего труднее названия книги. Ругал меня за то, что я оставил название на конец. При каждой встрече интересе вался:
— Есть название?
— Нет.
Вернее, название было — «Дорога к дому», то самое, что и
осталось впоследствии. Но мне это название не нравилось, как не нравится и сейчас.
Как-то он предложил:
— Название я придумаю. Идемте на бульвар!
Мы пошли на бульвар — на Гоголевский, сели, и он стал придумывать. Но что ни придумывал — тут же сам отвергал, еще прежде, чем я успевал высказать свое мнение...
— Башни... Башни... В романе есть башни? Какие-нибудь?
— Никаких.
— Жаль. А что башни? Башни... Нет, не подходит. Но я вам придумаю, не беспокойтесь.
И все-таки не придумал. Даже удивлялся, как это ничего не придумывается.
. — Слушайте, Юра! Но ведь вы понятия не имеете о моем
романе. Как же вы можете придумать название для него?
— Это не обязательно. Погодите, как он у вас пока называется?
— «Дорога к дому».
— Так какого черта вам еще нужно! Прекрасное назва-V ние... Дорога... Гм... Ну, дорога — это еще так себе... Но «к дому». «К дому» —это прекрасно. «Дорога к дому» очень хорошее название. Чего вы валяете дурака! Названия у него нет! Совершенно изумительное название!
В последний раз — незадолго до его смерти — мы встретились с ним на Тверском бульваре возле театра кинохроники. Дела у него поправились. В театре Вахтангова шел инсценированный им «Идиот». Олеша был брит, благообразен, шагал навстречу мне, держа руки в карманах распахнутого пальто, Еще издали, нахмурив брови, спросил:
— Ну что?
— Как видите, все еще жив.
— Не уверяйте меня, что вы не боитесь. И что вам нравится старость, это вы тоже врете.
Я уже давно говорил ему, что старость, по-моему, лучшее время жизни. На этот раз я сказал, что в книге, которая в скором времени выйдет, в романе «Город на вершине холма», одну из глав я назвал «Искусство быть старым».
— Пришлите книгу. Я должен это прочесть.^- Потом вы. тащил из кармана рукопись, свернутую трубкой.— Я тоже сей-
вас пишу роман. Философский. В фрагментах. Роман в фрагментах.—Помолчал, подумал и как-то лукаво молвил: — У меНя тоже... будет немного о старости.
К нам подошел старый нищий пыльный еврей с серо-
зеленой бородой и в кепке, лихо надетой на самое ухо. С протянутой рукой он приблизился к Олеше, молча покачивая головой.
Олеша произнес голосом колким и твердым, подчеркивая согласные звуки в словах и с яростным выражением лица:
— Сию же минуту провалитесь сквозь землю! Чтоб через одно мгновенье наши глаза вас не видели!
И, повернувшись к нему спиной, громко, обращаясь уже не ко мне одному, а ко всем мимо идущим, изрек:
— Нищенство — болезнь не социальная, а психологическая! Не подавайте психологическим нищим!
Нищий старик, должно быть, впервые в жизни нарвался на живого философа. Он несомненно принял Олешу за сумасшедшего и опасливо от него отступил. Но он вовсе не провалился сквозь землю и протягивал руку уже не к Олеше, а ко мне. С профессиональной наблюдательностью попрошайки он успел заметить, что я извлек из кармана монету.