Неправильная пчела
Шрифт:
– Заметила, – сказала Глина, – это тебе не Врубель с его «Царевною».
Тим от неожиданности остановился и оглянулся на Глину.
– Что? – криво усмехнулась Глина, – ты думал, что я не знаю, кто такой Врубель, что я совсем амеба одноклеточная?
– Нет… –протянул Оржицкий, – просто я сейчас тоже подумал о Врубеле и его картине. Знаешь, я в Третьяковке любил только его зал, там такая атмосфера… Нигде больше нет такой, разве что в музее Рериха, но там другое. Своя магия.
– Я не могу ходить в музеи, – с виноватой улыбкой сказала Глина, –я там в обморок падаю.
– Ты не владеешь собой, это плохо. Надо
– Было бы неплохо, – серьезно сказала Глина, – я думаю, что меня можно вот так запросто убить, если запереть ночью в любом сельском краеведческом музее. Или даже пионерской комнате.
– На твое счастье, нынче нет пионерских комнат, – усмехнулся Тим, но посмотрел на Глину с грустью и даже покачал головой.
Глина нашла старое кострище, и они стали таскать ветки и сухую траву для своего костра. Когда огонь занялся, Тим нанизал на тонкие веточки кусочки сосисок, напевая песню про туриста, который всегда поесть готов, хоть будет сварено полено. Глина помогала ему в молчании. Она не ходила в походы, а пионерское детство застала краешком.
– Я долго пытался разобраться в себе, у меня еще в детстве появились разные признаки, тревожные звоночки. Мать считала, что я болен, а учительница биологии даже однажды назвала меня одержимым. Бабка моя только знала, что со мной, от нее у меня и появилась эта одержимость. Я изучал ее дневник, практиковался в магии. Девушкам нравилось. Вот дурак был… Это всё не нужно в жизни, такая ерунда. Главное в нас – то человеческое, что заложено создателем. А все остальное – от лукавого.
Глина внимательно слушала, кусая понемногу горячие сосиски, держа веточку над горбушкой хлеба, на которую падали сочные капли.
– Бабка у меня была непростая. Жаль, что ничего толком мне не рассказала, а перед смертью отдала всю свою силу мне. Потом я уже узнал, что так шаманы передают свои способности молодым шаманам. Так что сила моя умножилась, я лечил, учил, слушал. Я становился сильнее и сильнее, но все время хотел большего и стремился разобраться в себе, что да к чему. Хотел знать, откуда этот дар, кто еще им обладает, как можно его развить… Было так много вопросов и так мало ответов. Потом я понял: я не в той стране родился или не в то время… Даже в дурдоме полежал полгода. Вышел оттуда и дар потерял.
– Что это значит? – встрепенулась Глина.
– Я не знаю, как я потерял свой дар. Почти ничего не помню. Наверное, меня пытали, и я сломался. Кусок памяти стёрт напрочь.
Глина догадывалась, кто мог пытать Тима, но напрямую спрашивать не хотела. Ждала, что тот расскажет сам.
– Люди не знают, кто и почему несет на себе тяжесть этого мира. В какой-то мере, и ты несешь часть этого бремени, пусть пока и не осознанно. Когда-то тебе придется выбирать, как и каждому из нас, – неопределенно сказал Тим, – нести бремя дальше непонятно куда, непонятно зачем, или… бросить все и уйти удить жарить сосиски на острове Красносельского пруда.
– А если я не хочу выбирать? – упрямо спросила Глина.
– Придется, – устало кивнул Тим. Он положил куртку на заваленное дерево, служившее скамейкой для туристов, и лег, глядя в небо, но оно было нестерпимо ярким, и Тим положил на лицо вязаную шапочку.
– А ты доволен своим выбором? – спросила Глина, доедая хлеб и запивая
– Доволен, – сказал шерстяным голосом Тим и хитро выглянул из-под шапки, – разве по мне не видно?
Глина пожала плечами, вернулась к берегу, набрала мутной воды в пустую бутылку и залила кострище.
Тим ждал ее, сидя на поваленном стволе и щурился на солнце, как кот.
– А ты себя не упрекаешь в малодушии? – спросила Глина.
– Нет, я с собой живу в мире, – ответил он.
Отдохнув, Оржицкий с девушкой вернулся к лодке. Поодаль топтались недовольные птицы. Они поняли, что угощения им не видать и подбегать к туристам не спешили. Глина и Тим поплыли назад к пристани, и хотя грести против течения было не так легко, вскоре они достигли берега. Лодочник курил на пристани, ехидно посматривая на парочку. По их виду он точно определил, что они с чем уехали, с тем и вернулись. «Не снюхались», – подумал лодочник, забирая у Тима вёсла.
***
Глина, скрестив ноги, сидела на диване Тима. Ей нравилось смотреть, как он работает. Он стучал по клавиатуре компьютера, бубнил себе под нос какие-то строки, повторяя одно и то же по нескольку раз, словно ловя непокорное слово за рукав и ставя его в ряд с другими. Иногда он хлебал остывший кофе и морщился. Изредка звонил кому-то и говорил: «Старик, а ты послушай: «Я так и не задам тебе вопроса, твоей обезоружен добротой». Не? Краткое прилагательное портит? А если ритм поползёт? Ладно, покручу». Клал трубку и сидел, нервно крутясь на старом кресле, искоса посматривая на Глину. Она же просто смотрела на него, в упор, со странным выражением лица. Просто часами смотрела и ничего при этом не делала, только улыбалась изредка, когда он обращался к ней.
– Глина, а как ты думаешь: «Отчаяние вопит». Звучит или нет? Может ли оно вопить само, или только люди вопят от отчаяния? Что если допустить олицетворение самого чувства? Это будет понятно, это принимается читателем?
Глина смеялась и пожимала плечами. Всё, что делал Тим, она считала неподражаемым и уникальным. Ей нравились и его ошибки, и его шутки. «Есть люди – кораблики из тетрадных листов, а есть линкоры, –говорил он, – это не важно, из какого ты материала, главное – плыть». Глина видела, что этот кораблик нашел свою тихую гавань, и задумывалась, где же её собственный причал?
Тим часто читал ей стихи, учил готовить бурито, лагман и сибирские пельмени, танцевать танго, шить кукол. Глине казалось, что Оржицкий знает все на свете, и в нем гармонично уживается несовместимое. Он мог начать день с цитирования «Окаянных дней», а закончить его под гитарные аккорды «Самого быстрого самолета».
Темы одаренности Глины и ее прошлых подвигов они не касались, но Глина видела, что Тим за ней наблюдает. Иной раз ей казалось, что Оржицкий боится. Её или за нее?
К Оржицкому приходили разные люди, такие же несовместимые друг с другом, как и еда, которую он любил, музыка, которую он слушал, и книги, которые читал. Глине нравилось это, а больше всего изумляло то, что все приходящее и происходящее как-то растворялось в Тиме, не оставляя отпечатка ни на нем, ни на его жилище. Еще вчера была шумная попойка с танцами на столе, а утром коробки были вынесены к мусорному баку, а в квартире воцарялась скандинавская чистота и рабочая обстановка, потому что подступал срок сдачи заказа.