Неправильная пчела
Шрифт:
Тим стоял напротив нее, сжав кулаки, набычившись, тяжело дыша. Казалось, что он хочет ее ударить.
– Хочешь меня ударить? – Глина подошла к нему ближе, – я напрасно думала, что ты любишь меня. Ты все еще любишь ищейку. Но её больше нет! Хозяину от ищейки служба нужна, а не брехливый язык. А я сдохну, как ты сказал, на свалке чужой памяти, а служить никому не буду. Вот тебе моя правда.
– Живи, как знаешь, – Тим круто развернулся и пошел прочь. Вскоре его фигура скрылась между стволами деревьев редкой посадки, высаженной на краю свалки. Глина опустилась на бетонную плиту, вросшую в землю, криво торчавшую вверх, как указующий перст, и, обхватив колени, долго смотрела вслед Тиму, пока на пустырь не опустились ночные сумерки. Она очнулась точно от спячки, почувствовав, что совсем продрогла. На пустыре взошла холодная и плоская луна,
Глина побрела обратно в город. Уже неделю она не жила в квартире на Бассейной и напрасно надеялась, что в Тиме обретет защиту и поддержку. Она снова оказалась одна. Все, что у ей было дорого, она всегда теряла. Ей хотелось быть сильной и не зависеть от таких потерь, но быть и казаться – разные агрегатные состояния. Поймав такси, она добралась до дешевой гостиницы, которая приютила ее неделю назад, кивнула парню на стойке регистрации. Зашла в одноместный номер, сбросила всю одежду.
Стоя под душем, Глина плакала. Здесь ее никто не видел. Наедине с собой она снова была сиротой, приютской бродяжкой. Без денег, без семьи, без круга нормальных интересов и друзей. Люди собирают марки, ходят на рыбалку, сажают флоксы, разводят щенков. А что она делает? Слушает истории и катает бусины. Потом лежит полумертвая от навалившейся на нее усталости, «ловит отходняк», и продает эти бусины отчаявшимся людям. А за копейки, что ей платят, она покупает хлеб и вино, джинсы и проезд на метро. Она не училась в техникуме, не говоря об институте. Она не ходит в музеи, на концерты и в кинотеатры. Она шарахается от каждого куста, потому что за ним может прятаться ищейка. У нее даже никогда не было настоящей подружки, с которой они могли бы обсуждать парней, красить волосы, бегать на дискотеки. Может, Тим и прав, говоря, что у нее не дар, а одержимость, что она уродина. Неизлечимая, неприкаянная, проклятая людьми.
Выплакавшись, Глина завалилась в постель, проспав всю ночь, все утро и полдня, потом с трудом встала, умылась, чувствуя дурноту и ломоту во всем теле от начинавшейся простуды. Глина съела два тоста с вареньем – стандартный завтрак подобных заведений, оставленный у двери с утра. Рухнув на койку, она снова уснула до вечера и проснулась от ощущения жара в собственном теле. Пошарив в общей тумбочке, Глина нашла градусник, сунула подмышку и задремала с ним, а когда спросонья посмотрела на шкалу, то вздрогнула. Шкала кончилась, а ртутный шарик все еще пытался ползти вверх. Глина вытащила из кармана свинцовую коробочку, положила ее на тумбочку, перед глазами всё плыло, воздух она вдыхала и выдыхала со свистом. Глину шатало, но она испытала приступ веселья от внезапно принятого решения покончить со всеми проблемами разом, не дожидаясь особенных мучений и боли, тем более, что от воспаления легких или что там у нее, так сразу не скопытишься.
Не чувствуя холода, голышом она прошлась по гостинице, проверив все холодильники в коридоре. Спиртного не нашлось, поэтому Глина, не подумав о последствиях, налила воды из–под крана и высыпала все черные бисеринки из свинцовой коробочки в стакан. Выпить раствор она не успела: в потолок ударил яростный фонтан жирного черного огня. Взрывной волной Глину отбросило в сторону, она ударилась головой о дверной косяк и погрузилась в темноту. Последняя ее мысль была о том, что надо было положить бисеринки под язык, как глицерин.
Часть 4. Антикварная лавка
«Больному и мёд невкусен, а здоровый и камень ест»
(с) Старинная русская поговорка
***
– Двадцать-двадцать пять процентов ожога поверхности тела, – сказал доктор Оржицкому.
– Это смертельно?
– Учитывая какую-то сложную инфекцию, на которую все это наслоилось… Шансов мало. К тому же обожжены слизистые гортани и пищевод.
– Я ее могу увидеть?
– Можете.
Доктор распорядился впустить Оржицкого в палату. На койке в углу лежало тело Глины под толстым слоем бинтов. Бинты были влажные и желтые, из-под них торчал крупный нос и опухшие губы. На месте сгоревших бровей и щеках запеклась корка. Оржицкий не смог сдержать слёз и закрыл лицо руками. Глина была в сознании, но хрипела и не могла говорить, а ему было нужно спросить у нее только одно: где ее оберег, нитка жемчужных бусин.
Оржицкий вернулся на Бассейную и вошел в разоренную квартиру Глины. Вещи были разбросаны, а нутро шкафов вывернуто. Замок входной двери выдрали, что называется «с мясом». Оржицкий не нашел нитки бусин. Он методично
Оржицкий выбежал вон, торопясь сделать только одно: самому скатать бусину, пока еще не поздно. Оржицкий не делал этого давно. Он основательно забыл, что такое – зов памяти, где его можно услышать. Он мучительно думал, откуда можно получить розовато-белую субстанцию, где же находятся тёплые, дружественные ему места. В детский сад, где много игрушек, его не пустят, да и скатать от каждой вещи можно только мелкую бисеринку, на это уйдет много времени и сил, а болезнь не ждет. К тому же, он представил себе картину своего появления в детском саду, перещупывания игрушек. Так и в полицию загреметь не долго, за маньяка примут. Любая школа автоматически исключалась. Музеи стабильно выдавали беспрерывный цветной шум и были непредсказуемы и попросту опасны для ваятеля. Книги и цветы, как деньги и украшения не имели собственной памяти. Стены домов могли только забрать последние слабые силенки, а отдать серую или вовсе уж темную жижу. Ничего, в голову не приходило. Тут была нужна только личная вещь, сильная, ёмкая. Кто даст подержаться за такую? Ему нужно было скатать хотя бы одну, крупную и истинно чистую бусину…
И тут Оржицкого осенила догадка, и хотя полной уверенности не было, попробовать стоило. Он направился на старую дачу, которая давно использовалась как кладовка для старья. В Комарово Тим попал только к вечеру.
Косматые верхушки сосен шумно качались, ветер шёл по верху, и Тим его не чувствовал, торопясь по раскисшей дороге от станции. Год назад он похоронил дядьку, который допился до чертиков, и теперь дача пустовала. В домике хранилось много вещей – резервуаров теплой памяти о юности Тима: удочки, ящик с плотницким инструментом, старые фуфайки, плакаты с любимыми рок-группами… Но эти вещи могли дать только янтарные или розовато-коралловые бусины, но не белые… А нужен был жемчуг или кристалл. Оржицкий залез на самую дальнюю полку и нашел старый рюкзак, а в нем куклу в голубом платье, но без чепчика и одной ноги. От этой старой игрушки Зинаиды Всеволодовны теперь зависела жизнь той, другой женщины, которую он и любил и ненавидел.
Что он знал о Глине? Где были её родные, в какой школе она училась, ездила ли в пионерский лагерь? Какие книги любила? Какие ей нравились ароматы? Предпочитала ландыши или тюльпаны, мороженое или лимонад, балетки или сандалии, фильмы с Ричардом Гиром или Жаном Рено… Он никогда не говорил с Глиной о ней самой и сам не знал, почему. Будет ли теперь возможность восполнить упущенное… Почему он был так погружен в себя, так безразличен к женщине, которая искренне его любила?
Просидев с час, прижимая к себе старую куклу, Тим не добыл бусины. Со вздохом он стал перебирать вещи в доме, все, что попадалось на глаза. Он обошел каждую комнату, прикасаясь ладонями и пальцами ко всему, что было ему дорого. Только к утру пришло осознание окончательного бессилия. Тим не знал никого, кто мог бы воспользоваться памятью вещей, никого, кроме Глины. Кроме Глины и, пожалуй, одного старичка…
Ранним утром Оржицкий уже стоял на Литейном у входа в антикварную лавку. Он не стал дожидаться открытия, а позвонил в дверной колокольчик. Ему не открыли, потому он позвонил еще и еще. Наконец, к нему спустился владелец лавки – Гомон Аркадий Аркадьевич. Оржицкий сразу его узнал по старому потертому бархатному пиджаку. Залоснившийся на обшлагах, со множеством карманов, пиджак был свидетелем прежней эпохи, когда вещи покупались редко, их ценили и хранили, чистили и перешивали. Да и сам пожилой господин словно был путешественником во времени. И хотя ему было можно дать между шестьюдесятью пятью и семьюдесятью годами, Оржицкому показалось, что пришедший к нему гость знавал еще его пра-пра-пра-прадедушку декабриста.
– Мы открываемся в одиннадцать.
– Прошу меня извинить, – пробормотал Оржицкий, – возможно меня вы не помните. Но вот эта вещь может быть вам знакома.
Оржицкий протянул Гомону старую куклу, антиквар повертел ее в руках. Глаза старика блеснули, и Гомон пригласил Оржицкого внутрь лавки. Оржицкий прошел между напольных статуэток и вешалок с мундирами наполеоновской эпохи и сел на предложенный стул.
– Я помню эту куклу, бывший пионер Фенькин, – произнес Гомон без улыбки, – только я не стану ее покупать. Вещица занятная, но требует реставрации, и я не смогу ее продать. Бизнес, ничего личного.