Незримые тени
Шрифт:
Смотритель воспринял эту новость не слишком радостно, но тем не менее послушно принялся читать псалмы нараспев, путая слова, а то и целые предложения. Подушечки его пальцев начали неметь от непрерывного трения о четки, с которыми он не расставался вот уже много часов подряд. Иногда он перекладывал четки в одну руку, продолжая молиться, а другой рукой извлекал из глубокого кармана плоскую бутылку с янтарной жидкостью. Петер делал несколько глотков, обжигая небо и горло, захлебываясь, заплетающимся языком договаривал слова молитвы, а потом неловко запихивал бутылку обратно в карман, чтобы вновь вытащить ее минуту спустя.
Подкрепить свои силы в столь страшное время было необходимо. Он боялся думать о том, что происходило внизу, и уж тем более боялся зайти в дом, замирая от ужаса, от мыслей, терзавших его. Также, не мог он дать определения, чего он опасался больше: гнетущей тишины, предвещавшей смерть, или жалобного протяжного вопля, который заставит его попятиться назад и вновь укрыться в башне маяка. Смотритель был сильным, с большими крепкими руками и ногами, но сейчас он чувствовал себя совершенно беспомощным и слабым. Все, что ему оставалось, это продолжать свои манипуляции с четками, бутылкой и не отводить глаз от поблескивающего церковного шпиля.
Чего Петер совершенно не понимал, так это самого характера затянувшегося родового процесса. Вот отчего жена пекаря, худая, тощая и нескладная, толком то и не помучавшись, произвела на свет хорошенького пухленького младенца мужского пола всего за два часа? Пока она была на сносях, кумушки-то твердили без умолку, сплетничая про узкие бедра жены пекаря, что непросто ей будет родить, ох, непросто. И вот – пожалуйста! А его красавица, пышнотелая, статная, да еще и молодая к тому же, изодрала не одну пару простыней, цепляясь за них в муках, приподнимаясь на ослабевших руках, как только очередная схватка достигала своего болевого пика.
Он женился на ней в прошлом году, соблазнившись не столько богатым приданым, сколько полными очарования и кротостью глазами, рассчитывая наполнить свой дом ребятишками и встретить старость в компании молодой жены. Теперь, похоже, все его планы летели к чертям.
Смотритель качал головой, негодуя на природное устройство мира, не решаясь, впрочем, негодовать на Бога, чтобы не вызвать его окончательную немилость. Петер принялся перечислять все свои грехи, большие и маленькие, пытаясь разобраться в правомерности свершаемых им поступков.
Ну, в молодые годы по девкам ходил, по местным кабакам, с чужой женой баловался разок. Но разве ж он кого ограбил? Разве кого убил? Затуманенный алкоголем мозг не мог дать внятное логическое обоснование преступлениям против нравственности, и смотритель прекратил попытки оправдаться. В итоге, ему показалось, что скорее всего, раз на то воля Божья, так тому и быть, а удел человеческий – покорно сносить тяготы и бремя своего существования.
С подобным утешением он вновь достал бутылку из кармана и с удивлением обнаружил, что она пуста. Тем не менее, с упорством человека, понимающего бессмысленность своего действия, Петер поднес бутылку ко рту, запрокинул голову, как можно дальше, чтобы выудить несколько оставшихся капель на дне. Затем он сделал нетвердый шаг по направлению к винтовой лестнице, зацепился штаниной за выступающий железный крюк и, не удержавшись на ногах, полетел прямо в темную пропасть, с грохотом отсчитывая ступени.
Приложившись пару раз затылком о жесткую поверхность, смотритель потерял сознание еще до того, как его тело продолжало по инерции переваливаться со ступени на ступень, словно мешок с мукой. Наконец движение на лестнице прекратилось и через пару минут тишину нарушал только раскатистый храп, сопровождавшийся невнятным бормотанием.
Экономка Клара, придя сюда, обнаружила его погруженным в глубокий сон. Что-то ворча себе под нос, она потрясла его за плечо, но смесь рома и тяжелых переживаний действовали на смотрителя похлеще любого снотворного, поэтому ей пришлось потрудиться, прежде чем она достигла результата. Первое, что она услышала, был поток ругательств и бессвязных слов, которые, впрочем, быстро сменились протяжными стонами и жалобами на головную боль. Не обращая на это внимания, она встряхнула его еще раз.
Смотритель резко выпрямился, пытаясь сфокусироваться взглядом перед собой.
– Фу, ты! Что тебе?
– Послушай-ка, хватит спать. Жена твоя родила двойню. Слыхал?
Двойня! Такого он не ожидал. Гримаса на оплывшем лице сменилась глуповатой, но искренней улыбкой. Петер перекрестился.
– Вот так? Сразу двое?
Экономка уперла руки в бока.
– Так и есть! Сходил бы да и посмотрел, чем здесь валяться.
Смотритель облизнул пересохшие губы, борясь с тошнотой. Но это было уже не важно. Сейчас он встанет, сейчас. Клара, видя его усилия, покачала головой, подхватила его под руку, чтобы помочь подняться.
– Когда родила то?
– Да вот, перед самым рассветом. Ровно погодя, как первый луч солнца в окно попал.
– Ну, идем же. Помоги мне.
Первым делом смотритель обнял жену и расцеловал ее, но она с каким-то страхом отшатнулась от него и слабо кивнула, махнув куда-то в сторону, где под зеленым пологом стояла деревянная колыбель.
Дети были премилые. Розовые комочки, туго спеленатые, мирно дремали, тесно прижимаясь друг к другу, словно котята.
– Надо бы у плотника вторую заказать? – шепотом произнес смотритель, обдавая стойким перегаром экономку.
Клара посмотрела на близнецов.
– Можно. Но так-то им спокойнее. Как в утробе вместе были, так и тут. Жалко разнимать.
– Так-то так. Но нехорошо мальчику и девочке вместе спать, пускай даже они брат и сестра. Не дай Бог чего…
Петер осекся, прикусив язык, чтобы не пустить грех в мысли, чтобы не произнести вслух дурное и тем самым накликать беду. Однако, вскоре оказалось, что мысли эти вполне могли иметь свое обоснование.
Всякий раз, как девочку уносили куда-то, искупать или покормить, выражение лица у мальчика менялось. Смотритель не мог взять в толк, мерещится ему этот угрожающий взгляд или всему виной выпитая тайком лишняя рюмка.
Он присматривался к ребенку, доказывая себе, что младенцы не умеют думать, что они слишком невинны, чтобы различать хорошее и плохое. Да и что плохого было в том, чтобы понянчить маленькую Софию, поиграть с ней? Она всегда так радовалась, когда отец брал ее на руки и возился с ней. Не то, что Деметрий, взгляд которого менялся с настороженного на колючий и вопрошающий. Видеть у обычного младенца суровое выражение лица было слишком необычно, странно, даже пугающе. Ведь все младенцы такие улыбчивые и трогательные. Ну, просто ангелы!