Ночь в конце месяца

Шим Эдуард Юрьевич

вытирала лицо. Ребенок — двухлетний мальчишка — спал рядом на разостланном байковом

одеяле.

Она совсем не удивилась моему возвращению и не смутилась, не убрала зеркальца. Глаза

ее посмотрели на меня доверчиво и ясно, как на знакомого.

И так вот, сидя на краешке чемодана и вытираясь мокрым, грязным, свернутым в комочек

платком, она ответила на мои вопросы.

Она сказала, что едет издалека к мужу, который служит сейчас в армии. Воинская часть

находится

где-то поблизости, в соседней деревне. Там солдаты помогают убирать хлеб.

Кондукторша автобуса посоветовала слезть именно тут, потому что отсюда идти ближе:

километров пятнадцать.

—Да как же вы доберетесь?

—А что? — спросила она.— Ну, поможет кто-нибудь. А то и сама дойду.

Очевидно, она просто не задумывалась об этом пути. А я знал, где находится деревня, и

тотчас представил себе — пятнадцать километров с такой ношей да без дорог, в отчаянную

жару. И, конечно, никаких попутчиков не найдется, люди на работе…

Я разозлился. Это уже не легкомыслие, а глупость!

Однако ничего не поделаешь, я был единственным человеком, который мог сейчас

выручить эту сумасшедшую.

—Черт знает что!..— сказал я.— Давайте чемодан. И неужели нет у вас другой обуви,

кроме этих дурацких босоножек?

—Нету.

—Ну, учтите, на себе я вас не потащу.

Ухватив чемодан — был он раздутый, напиханный без жалости, так что едва застежки

сошлись,— я не оглядываясь двинулся к деревне. Сзади захрустели послушные шаги.

Время уже перевалило за полдень; над сухими лугами дрожал нагретый воздух. Казалось,

он отражает солнечный блеск. Да и все вокруг блестело нестерпимо для глаз. В солнечную

осень в горах стоят золотые дни: свет источают и заросли рыжих кустарников, и горящие

неподвижным пламенем черемухи, и выгоревшая трава, скользкая от прошлогодней хвои.

Мы спускались с перевала через светлые перелески, россыпи мелких камней, овраги к

темнеющей вдалеке тайге, которая отсюда казалась низкой и очень густой.

Я скоро выдохся,— чемодан оттягивал руку, плечи онемели от рюкзака, било по боку

ружье, позвякивая шомполом. Пот заливал глаза.

А эта женщина словно не замечала трудностей. Она не могла не устать; твердая, как

проволока, трава хлестала ее по ногам, солнце жгло ее открытую голову и руки, а она

улыбалась. Она двигалась рядом, не отставая, какой-то летящей походкой, и я опять ловил на

себе ее взгляд, снисходительный, обращенный сверху вниз, от счастливого к неудачнику.

Она не благодарила меня и вела себя так, будто иначе и не могло случиться: я должен

встретить ее, взять чемодан и проводить в деревню. Все

просто и обычно. И я подумал, что,

наверное, вот так, как должное, принимая помощь от неизвестных людей, эта женщина и

проделала весь свой длинный путь — на поездах, на машинах, пешком. Нет, это не

легкомыслие, не беспечность, это совсем другое…

Я шел теперь и не выпускал чемодана только потому, что мне совестно было отстать. Я не

хотел показаться слабым.

А потом, на середине пути, нам неожиданно повезло. Спустившись с горы, мы увидели

среди березняка небольшое поле, желто-кирпичное от перезрелого рыжика. Два паренька-

алтайца выпрягали из жатки лошадей, собираясь уезжать.

Я не удивился, когда узнал, что они из той самой деревни. Эту женщину везде ждала

удача.

Я пристроил чемодан к седлу; мы попрощались. Видимо, женщина никогда не ездила

верхом,— она боялась влезать на конскую спину, а когда влезла, то охнула и сгорбилась от

испуга,— до того ей показалось высоко… Но она быстро приноровилась и уже через минуту

сидела прямо, ловко, держа у плеча ребенка, и первой тронула повод.

Обо мне она сразу забыла, даже не оглянулась. Пузатые сибирские лошаденки, тряся

короткими хвостами, побежали ходко и скрылись из глаз.

А мне было хорошо. Я не жалел о потраченном времени. Вернувшись к тракту, вечером,

уже в сумерках, я сел на попутную машину, в кузов. И было отчего-то очень приятно сидеть

у гремящего борта, протянув усталые ноги, слышать ветер в ушах, глядеть на летящие звезды

в черном небе и думать о том, что впереди еще длинная, дальняя дорога.

ЛУШКА САПОГОВА

Кирилл хотел быть человеком твердым и поэтому неприятный разговор с матерью провел

коротко.

—Знаешь, мать,— сказал он,— я отпрашиваться сегодня не стану. Свои дни рождения я

отмечал уже девятнадцать раз, а самостоятельно работать начинаю впервые. Это одно. А

второе — ты пойми: как же может стройка остаться без руководителя?

Мать слушала, подперев щеку ладонью; лицо у нее было неподвижное, грустное, только

укоризненно покачивались в ушах длинные, с зелеными камешками серьги. Казалось, что

она не слушает Кирилла, а смотрит, как эти серьги отражаются, неярко вспыхивают в

никелированом кофейнике, стоявшем перед нею на столе.

И все же Кирилл знал, о чем она думает. Наверное, она впервые сейчас поняла, что сын

вырос, стал серьезным, взрослым человеком, у которого свои, взрослые обязанности.

—В общем, так,— закончил Кирилл, поднимаясь со стула.— Я не отпрашиваюсь. Чтобы