Ночь в конце месяца
Шрифт:
вытирала лицо. Ребенок — двухлетний мальчишка — спал рядом на разостланном байковом
одеяле.
Она совсем не удивилась моему возвращению и не смутилась, не убрала зеркальца. Глаза
ее посмотрели на меня доверчиво и ясно, как на знакомого.
И так вот, сидя на краешке чемодана и вытираясь мокрым, грязным, свернутым в комочек
платком, она ответила на мои вопросы.
Она сказала, что едет издалека к мужу, который служит сейчас в армии. Воинская часть
находится где-то поблизости, в соседней деревне. Там солдаты помогают убирать хлеб.
Кондукторша автобуса посоветовала слезть именно тут, потому что отсюда идти ближе:
километров пятнадцать.
—Да как же вы доберетесь?
—А что? — спросила она.— Ну, поможет кто-нибудь. А то и сама дойду.
Очевидно, она просто не задумывалась об этом пути. А я знал, где находится деревня, и
тотчас представил себе — пятнадцать километров с такой ношей да без дорог, в отчаянную
жару. И, конечно, никаких попутчиков не найдется, люди на работе…
Я разозлился. Это уже не легкомыслие, а глупость!
Однако ничего не поделаешь, я был единственным человеком, который мог сейчас
выручить эту сумасшедшую.
—Черт знает что!..— сказал я.— Давайте чемодан. И неужели нет у вас другой обуви,
кроме этих дурацких босоножек?
—Нету.
—Ну, учтите, на себе я вас не потащу.
Ухватив чемодан — был он раздутый, напиханный без жалости, так что едва застежки
сошлись,— я не оглядываясь двинулся к деревне. Сзади захрустели послушные шаги.
Время уже перевалило за полдень; над сухими лугами дрожал нагретый воздух. Казалось,
он отражает солнечный блеск. Да и все вокруг блестело нестерпимо для глаз. В солнечную
осень в горах стоят золотые дни: свет источают и заросли рыжих кустарников, и горящие
неподвижным пламенем черемухи, и выгоревшая трава, скользкая от прошлогодней хвои.
Мы спускались с перевала через светлые перелески, россыпи мелких камней, овраги к
темнеющей вдалеке тайге, которая отсюда казалась низкой и очень густой.
Я скоро выдохся,— чемодан оттягивал руку, плечи онемели от рюкзака, било по боку
ружье, позвякивая шомполом. Пот заливал глаза.
А эта женщина словно не замечала трудностей. Она не могла не устать; твердая, как
проволока, трава хлестала ее по ногам, солнце жгло ее открытую голову и руки, а она
улыбалась. Она двигалась рядом, не отставая, какой-то летящей походкой, и я опять ловил на
себе ее взгляд, снисходительный, обращенный сверху вниз, от счастливого к неудачнику.
Она не благодарила меня и вела себя так, будто иначе и не могло случиться: я должен
встретить ее, взять чемодан и проводить в деревню. Все просто и обычно. И я подумал, что,
наверное, вот так, как должное, принимая помощь от неизвестных людей, эта женщина и
проделала весь свой длинный путь — на поездах, на машинах, пешком. Нет, это не
легкомыслие, не беспечность, это совсем другое…
Я шел теперь и не выпускал чемодана только потому, что мне совестно было отстать. Я не
хотел показаться слабым.
А потом, на середине пути, нам неожиданно повезло. Спустившись с горы, мы увидели
среди березняка небольшое поле, желто-кирпичное от перезрелого рыжика. Два паренька-
алтайца выпрягали из жатки лошадей, собираясь уезжать.
Я не удивился, когда узнал, что они из той самой деревни. Эту женщину везде ждала
удача.
Я пристроил чемодан к седлу; мы попрощались. Видимо, женщина никогда не ездила
верхом,— она боялась влезать на конскую спину, а когда влезла, то охнула и сгорбилась от
испуга,— до того ей показалось высоко… Но она быстро приноровилась и уже через минуту
сидела прямо, ловко, держа у плеча ребенка, и первой тронула повод.
Обо мне она сразу забыла, даже не оглянулась. Пузатые сибирские лошаденки, тряся
короткими хвостами, побежали ходко и скрылись из глаз.
А мне было хорошо. Я не жалел о потраченном времени. Вернувшись к тракту, вечером,
уже в сумерках, я сел на попутную машину, в кузов. И было отчего-то очень приятно сидеть
у гремящего борта, протянув усталые ноги, слышать ветер в ушах, глядеть на летящие звезды
в черном небе и думать о том, что впереди еще длинная, дальняя дорога.
ЛУШКА САПОГОВА
Кирилл хотел быть человеком твердым и поэтому неприятный разговор с матерью провел
коротко.
—Знаешь, мать,— сказал он,— я отпрашиваться сегодня не стану. Свои дни рождения я
отмечал уже девятнадцать раз, а самостоятельно работать начинаю впервые. Это одно. А
второе — ты пойми: как же может стройка остаться без руководителя?
Мать слушала, подперев щеку ладонью; лицо у нее было неподвижное, грустное, только
укоризненно покачивались в ушах длинные, с зелеными камешками серьги. Казалось, что
она не слушает Кирилла, а смотрит, как эти серьги отражаются, неярко вспыхивают в
никелированом кофейнике, стоявшем перед нею на столе.
И все же Кирилл знал, о чем она думает. Наверное, она впервые сейчас поняла, что сын
вырос, стал серьезным, взрослым человеком, у которого свои, взрослые обязанности.
—В общем, так,— закончил Кирилл, поднимаясь со стула.— Я не отпрашиваюсь. Чтобы