Ночь в конце месяца
Шрифт:
А дальше... Нет, вы зря киваете. Дескать, раз втроем, то здесь-то и началась ссора... Нет.
Хуже было. Едва начались эти разговорчики, а потом — выпивки всякие, обнимания в
парадных, исчезла прежняя Шура. То есть, не исчезла, а просто я иначе стал на нее смотреть.
Уже какая там свежесть, какая чистота, — нет и в помине. Вижу обычную девку, точно такую
же, с какими на улице знакомился. Только одета она похуже, губы красить не умеет, выговор
у
И уже совершенно спокойно мог я теперь подойти к ней, облапить прямо у станка.
Ругался, не стесняясь. А потом надоела она мне, совсем перестал обращать внимание.
Валька продолжал таскать ее на какие-то вечеринки, запирался с ней в кладовой. Мне
было все равно. Во-первых, потому что я в свою работу втянулся, а во-вторых, потому что
были у меня другие девчонки, не хуже.
Через полгода и забыл я, как она выглядела раньше. Кричал:
— Опять, раззява, лерку забила!..
Она тоже отругивалась, могла и по батюшке пустить. Сделалась к тому времени похожей
на тех девчонок, что толкутся по вечерам на углах, — голубой беретик, хромовые сапожки с
отвернутыми голенищами, юбка выше колен.
Встречал я ее иногда на танцах: крутилась со знакомыми ребятами, всех знала по именам.
А к осени стала почему-то рассеянная, тихая. За станком двигалась медленно, словно
засыпала на ходу.
Я ее не жалел. Странно: вот видел, как она изменилась; понимал, что в этой перемене
виноват и сам, но почему-то стыда не чувствовал, и ни капельки не жалел. Даже, наоборот,
какая-то злость во мне поднималась. «Ведь другие, — думаю, — не портятся, вон сколько
порядочных девчат на заводе... А если Шурка не смогла удержаться, скурвилась, так ей и
надо... Поделом».
И еще больше грубил ей. А она теперь не отвечала, только под моим взглядом старалась
быстрей шевелиться, — заискивала, что ли...
Как-то мы работали в ночную смену. Станки были налажены точно, делать мне нечего. Я
прилег на ящик со стружкой и задремал.
И вдруг —крики на весь цех, визги... Разом смолкли станки, словно так выключили.
Вскочил я, вижу — тащат Шурку на руках, и все лицо у нее в крови...
У револьверных станков есть опасное место, позади шпинделя. Там вертится не-
огражденный металлический пруток, из которого точат детали. Шура нечаянно наклонилась
к прутку, намотались ее волосы — и содрало их с головы вместе с кожей.
Слишком рассеянная была Шура в последнее время. А я не проверил, привязана ли ее
голова косынкой.
Ну вот... Пришел из своей кладовой Валька, стал расспрашивать.
не помню. Потом он говорит:
—Знаешь, а она ведь брюхатая.
Вздрогнул я, поднял голову. Хотел спросить, знал ли раньше об этом Валька. Да и
спрашивать незачем, — ясно, знал.
И вот даже тогда я не ударил его. И не только не ударил, а продолжал рядом сидеть и о
чем-то говорить. Я очень ясно помню, что было мне стыдно, противно, душно, — но я не мог
ударить Вальку или разругаться с ним.
Я только попросил начальство убрать «Болей» из цеха. А когда мне отказали, я встал за
него, врубил самую большую скорость и начал последний танец.
Со стороны, наверно, было страшно глядеть. Я мотался так, будто снова хотел обогнать
Капитаныча, — но не вдвое, а вдесятеро... Раскаленная стружка била в лицо, я отплевывался,
кричал от ярости. «Болей» вскоре начал хрипеть и стонать, но я гнал его, гнал... А потом дал
тормоз на полном ходу — сразу!
Расчет был верным, — у станка полетел фрикцион, и починить «Болей» стало нельзя.
Его убрали. И это было хорошо, потому что каждый раз, (проходя мимо этого станка, я
представлял себе Шуру, налегающую животом на хомут. И ещфе мне казалось, что я вижу на
прутке волосы, запачканные кровью.
И все-таки даже в это время не сознавал я, что случилось. Мне было тошно и противно, я
злился, но жить продолжал как и раньше. Вероятно, так и бывает: чтобы изменить жизнь,
надо не просто почувствовать, что она плоха, но и знать, как изменить.
Взгляните-ка в окошко, —правда, красиво?
Я люблю вот так по вечерам глядеть... Солнце за Петропавловку садится, небо дымное,
горячее... На Неве волны, и гребешки у них будто раскаленные... Железным город бывает на
закате. Словно из железа выкован.
Десять лет в этой комнате живу, а знаете, когда впервые заметил эту красоту? Недавно,
честное слово.
Подумать только — десяток лет смотрел как слепой... Почему? Ведь должен был
понимать...
Ну, да ладно. Моя история, в общем-то, кончается. Скоро после случая с Шурой призвали
меня в армию. Вальку не взяли,— уж не знаю, сам он это себе организовал, или как... Но мы
расстались надолго.
И вот, может, именно в армии, среди строгих и трудных законов, начал я понимать себя
человеком. А может, и поздней, когда я почувствовал тягу к прежней своей профессий и
вернулся на завод, — в свою бригаду, к своим станкам. А может, все это складывалось