Non Cursum Perficio
Шрифт:
…Трамвай меж тем всё прибавлял хода, с низким гулом вспарывая алюминиевыми боками волглый утренний воздух, мерно покачиваясь и время от времени издавая пронзительные трели.
– …барышня! – в какой-то момент Диксону удалось глотнуть воздуха и начать говорить.
– Барышня, не хотелось бы вас разочаровывать, но мой очаг давно остыл, и потому давайте вы будете воплощать собой улитку на листе шалфея и движения тутового шелкопряда по стволу греческой смоковницы с кем-нибудь, эм… более открытым догматам свободной любви???
– Не-ет… вот с ними, – Тамсин ткнула обсосанным леденцом в сторону млеющих Леонара и Бониты, – с ними мне уже неинтересно, пробовано-перепробовано. А в тебе растут чёрные цветы с алой сердцевинкой, прячутся среди поля светло-медвяных ромашек, как готовые захлопнуться капканы, как начинённые истиной и страстью мины. Ты мухняша, пока тебя не погладят против шёрстки, друг мой. Ты такой правильный снаружи и совершенно неправильный внутри, что аж дух захватывает. М-м… почему бы и тебе не вкусить моей алой ртути, как твой Рыжик вкусил серебра леди Джанне?..
– Я не в настроении, деточка, – продолжал упорно извиваться Камилло, уже отлично понимая, что поймался. Забытое пять лет назад ощущение, провалявшееся всё это время на дальней полке в кладовке, среди шариков от моли, нафталина и апельсиновых корочек, затапливало теперь Диксона снизу вверх, стирая с его лица морщинки, а с души – пыль.
Камилло было одновременно невыносимо стыдно за это ощущение, и столь же невыносимо сладостно, что он не потерял его в тёмной кладовке навсегда – среди старых фотоальбомов и чемоданов со всякой дребеденью, даже в своём возрасте. Рассудок Камилло и трамвай с одинаковой скоростью и свистом летели прочь, в неизведанность, в новые, непознанные, запретные ранее земли.
– Ну, раз на меня бортпроводницы не хватило – тогда я спать! – громко провозгласил Бонита, на удивление тактично отворачиваясь и укутываясь в Леонарово пальто, словно в одеяло. – Если Слада передумает насчёт своей крахмальной порядочности – срочно будите!
С этими словами кучерявый химик зевнул, закрыл глаза и прикорнул, прислонившись виском к стеклу. Леонар, безуспешно попытавшись вернуть себе пальто, досадливо плюнул, махнул на Бониту рукой и тоже предпочёл переместиться к кабине, чтобы не мешать Тамсин и Камилло.
Впрочем, до расколотого напополам, тонущего в водовороте греховной сладости Диксона это в принципе не дошло… Тамсин, ныряя следом за ним, смеясь и встряхивая пышными тёмными волосами, вытаскивала наружу того настоящего Камилло, что с недавних пор начал зреть в его душе – там, среди лета и ромашек. Мимолётом, промельком ему вдруг вспомнилось исцарапанное бледное лицо Рыжика с дикими искрами в зрачках, и теперь Камилло понимал, каково это – быть выпущенным на свободу. То ли смерть, то ли рождение под бескомпромиссно-властными и при этом безумно нежными женскими руками, – руками, способными разбить оковы на твоей душе и сшить тебе крылья.
Этот перегон между Депо и испытательным полигоном Гильдии, эти сорок километров и тридцать девять минут стали для Камилло Диксона той самой легендарной Зелёной Милей, пройти которую можно лишь в одну сторону. Гул энергии и растревоженной крови, кипящей в артериях; стук колёс и бешеного сердца; стоны срывающегося с углов вагона ветра и срывающей все маски, все условности страсти.
…Когда время, словно столбик алой ртути в термометре, подползло к смертельной отметке «сорок», Тамсин резко – как иглу из вены – вырвала себя из объятий, и встала, трепеща, перед Диксоном. То, что начато было Рыжиком, все проложенные им швы, кропотливо собранные им лоскутки – всё сейчас срослось воедино и явило миру нового, настоящего Диксона.
– Вот теперь, Камилло, – негромко проговорила Тамсин, – ты готов к тому, для чего едешь по этому маршруту, что желаешь совершить. Спасибо тебе – и прощай.
Она последний раз коснулась губами губ Диксона – чтобы, выйдя на пустую остановку, сесть в снег и заплакать, а потом засмеяться о судьбе Камилло, уезжающего прочь в алюминиевом трамвае сорок восьмого маршрута…
…Некоторое время Камилло сидел неподвижно, ощущая, как каждая клеточка его тела тает воском. Как переплавляется, меняет форму, впитывает воздух Некоузья и становится частью чего-то большего. В серо-голубых глазах медленно остывало пламя вольтовых дуг, по свитеру до сих пор проскакивали синие электрические искры.
За окнами край мира наливался золотистым мёдом сладкого апрельского утра; умирающий туман льнул к стёклам трамвая, нёсшегося сквозь кусты вербы. Прогрохотали под колёсами решётчатые опоры моста, где кипела на перекатах безумная весенняя вода. Пропела в динамиках «Остановка река Каменка, следующая Нефтестрой» Аанна. И лишь тогда Диксон всё-таки смог вытряхнуть себя обратно в реальность. Вагон стоял на маленькой остановке, чем-то похожей на белёную часовенку. Покинувшие трамвай Слада и Аанна, осторожно ступая по ещё не стаявшему снегу, бродили в зарослях вербы, аккуратно отламывали тонкие ветки с серыми пушистиками, и то и дело щекотали ими друг дружку. Леонар, сидя на верхней ступеньке, жадно пил кофе из стаканчика с логотипом депо, аристократично оттопырив мизинец. Судя по цвету сего напитка, кофе в Некоузье делали из ягод шпальника, а не из кофейных зёрен…
– Что стоим? Кого ждём? Что, фарш на колёса намотали? – неожиданно проснулся Бонита, высунув конопатую мордочку из-за воротника пальто, и завертел круче обычного кучерявой головой. – Эй, белая глиста! Что за станция такое – Химки или Бологое? С какой радости мы тут застряли, словно компот в ушах, я не хочу жить в трамвае вечно, потому что тороплюсь и вообще опаздываю.
– Куда это ты опаздываешь, на поезд, что ли? – ласково осведомился Леонар, кося на Бониту злющим светло-серым глазом. Его белоснежное пальто, побывав в качестве плащ-палатки у Поля, стало больше похоже на солдатскую портянку с меховой оторочкой. Отхлебнув кофе и пожав одним плечом, Леонар беззаботно продолжил:
– Не волнуйся так, Полли, подумаешь – опоздаешь на экспресс, и тебе вороны глаза выжрут!.. Всё равно, по статистике выживают только пять процентов пассажиров…
– Нет, – несколько абстрактно ответил ему Поль, вздохнул и неожиданно пропел, – а любовь всё живёт… в моём сердце остывшем… её голос всё тише и тише, но ночью, один, я отчётливо слышу, как поёт… соловей… – после чего, ещё более неожиданно, громко хрюкнул и стыдливо захихикал в свою драную перчатку.
– Бонита, ты в доску пьян, – с отвращением констатировал Леонар, опять скосив на него глаз.