Non Cursum Perficio
Шрифт:
Ленточка, расставив посуду, с треском захлопнула буфет.
– Эх, не так я хотела провести эту ночь, мухняша, совсем не так!
Камилло только молча сжал её тонкую холодную руку, не в силах сказать что-нибудь вроде «Ещё наверстаешь упущенное» или «Будет много других ночей» – это было бы самой подлой и ужасающей ложью, пусть даже во спасение. А Диксон не умел лгать. Не умел, и всё тут.
Проводив взглядом клочок белизны, бесшумно улетевший прочь по полутёмному коридору, Камилло тяжело вздохнул и, чуть ёжась, пошёл искать Ленточкину комнату.
На её двери обнаружился порезанный на тонкие ленты чёрный платок Рыжика, собранный в замысловатую композицию с алым маком в центре. Диксон ещё раз вздохнул, расшнуровывая на коврике ботинки, и несмело вошёл в обиталище Ленточки, налитое, словно стакан, соком спелой весенней луны. Повсюду бинты, марля, креп, шифон – кружевные цветы, гирлянды из расшитых причудливым орнаментом тканей, ленты, хрустальные подвески и цепочки бус. Из приоткрытой фрамуги тянуло сквозняком, и ткань тихо шелестела, будто переговаривалась тысяча бесплотных голосов. То дальше, то ближе – неумолчный шёпот, накатывающий на твоё обморочно замершее сердце незримой волной. У Камилло мурашки прошли по коже; ему вспомнилась пустая комната в Березниках и эхо прошлого, шелест дыхания, что давно уже замерло – и всё же ещё здесь…
В три решительных шага Диксон пересёк спальню и захлопнул фрамугу, едва не выбив в ней стёкла. Постоял у окна, глядя на соседние, такие же длинные кирпичные дома с растянутыми на плоских крышах бельевыми верёвками, бочками для дождевой воды и затейливыми флюгерами.
Луна заливала его бледное лицо ртутью, отражалась в зрачках, заставляя серо-голубые глаза мерцать, словно лепестки серебрянок, по капле втекала в его кровь.
Вздрогнув, Камилло провёл по лицу двумя руками, словно стряхивая с него лунный свет, и резко задёрнул тёмные шторы. Не снимая расшитого маками покрывала, улёгся на Ленточкину постель, вытянувшись во весь рост и заложив руки за голову. Он очень странно себя чувствовал: как будто у него пробиваются крылья, как будто что-то странное, что-то непостижимое готовится вырваться на свободу, расколов Камилло Диксона, подобно скорлупе. Душа старого домашнего пса линяла с него клочьями, обнажая… пока неясно, что или кого именно.
«Ну и пусть…» – подумал Диксон беззаботно уже сквозь дрёму, зевнул и уснул окончательно.
====== 30. Утренний рейс ======
– …Эй, соня, хватит храпеть, на кухне посуда трескается, – торопливый сбивчивый шёпоток щекотливо коснулся уха мирно дрыхнущего с открытым ртом Камилло Диксона, и заставил того недовольно завозиться. – Если хочешь успеть на трамвай, пора мыться-бриться-одеваться!
– М-м… Ленточка, ты? – Камилло нехотя разлепил ресницы, всё-таки проснувшись. Возле его постели стояла девушка в паутинчатом бледно-синем платье, кутающаяся в шаль с бубенчиками по краю. В комнате плавали серые, седые предрассветные сумерки; было зябко и хотелось горячего и сладкого чая.
– Тс-с, не кричи, девчонки только час назад приползли, умотанные в тряпку. Собирайся тут потихонечку, чайник я тебе уже погрела, – девушка присела рядом на корточки, и Диксон понял, что это не Ленточка, а одна из её товарок: худенькая, с уложенными в корону и перевитыми васильками рыжеватыми волосами.
– Я Аанна, с сорок восьмого маршрута. Ленточка сказала, ты хотел с нами первым утренним рейсом ехать…
– Да, спасибо, что не дали мне проспать это событие, – Камилло улыбнулся и потянулся со скрипом, словно расправляющее ветви навстречу солнцу высокое дерево.
– Попей чая с колбасой и приходи на круг конечной, я пока вагон проветрю и конфетти с пола подмету, – Аанна тоже улыбнулась, вставая и отряхивая примявшийся подол. – У меня трамвай украшен хрустальными шариками и шёлковыми бабочками, он один такой, не промахнёшься. И смотри, не опаздывай! – подумав ещё чуток, Аанна щёлкнула пальцами и радостно прибавила:
– Ах, да! Ленточка велела сказать, что колбаса не из пауков, кушай смело.
– А из чего она? – шёпотом крикнул Диксон Аанне вслед.
– Из кровежорок, – махнула та длинным кружевным рукавом и улетучилась.
«Как трогательно!» – пробубнил себе под нос Камилло, обуваясь у дверей и шествуя на кухню в общество чайника. Колбасу он, понятное дело, проигнорировал, сперев себе из холодильника кусок белого сыра с крылатой коровой на обёртке, совсем как на майке кучерявого Полли. Потом подумал чуть-чуть и прихватил с собой в дорогу баночку восхитительного паштета из печени рыбальщиков плюс пару сдобных булочек.
Во всеоружии, с запасом еды в одном кармане и с семечками кровежорки в другом, Диксон вышел на пустое крылечко, натягивая перчатки, и обозрел панораму депо из-под полей шляпы взглядом полководца. Здания тонули в белёсом утреннем тумане; серое небо на востоке только-только начало наливаться спелым розовым светом грядущего дня. Мир спал, и лишь какой-то невероятно стойкий учёный в расстёгнутом пиджаке и полосатом шарфике весьма запутанным маршрутом целенаправленно грёб наискосок по заснеженному полю в направлении трамвайного кольца. Прищурившись, Камилло с удивлением узнал в этом неспящем давешнего Полли. Судя по на редкость извилистой траектории передвижений и причёске «ночевал я в сеновале», Полли был мертвецки пьян. Ко всему прочему, он периодически начинал громко петь романс «Я Вас любил, любовь ещё, быть может…», но сбивался на втором куплете и начинал всё заново.
Диксон осуждающе поцокал языком, при этом с очаровательной простотой предпочитая не вспоминать свою джазовую молодость и еженощный праздник жизни. Потом ещё раз потрогал в кармане кулёк с семечками, убеждаясь, что он на месте, и тоже пошёл к конечной. Правда, по берегу озера, а не напрямки – уж очень не хотелось начерпать снега в ботинки. Это Полли всё равно, а у него ревматизм напополам с радикулитом…
Поскрипывая на ходу, словно старый трамвай, Диксон двинулся по расчищенной дорожке между домов к зданию депо, – но не дошёл. Брякнула замком массивная дверь депо, и на крыльцо траурным лоскутком выскользнул Рыжик. Вид у него был такой, что Камилло только ахнул и схватился за сердце, вцепившись пальцами в одну из тряпичных заплаток на пальто.
– Камилло? Камилло Диксон? – обратился к нему Рыжик вопросительно. Его голос неуловимо менялся – то звенел стеклянными колокольчиками, то чуть шептал, словно ветер подземки, то обретал мягкость и переливы норкового меха.
– Он самый, – мрачно отозвался Камилло, не в силах оторвать сведённую судорогой руку от пальто, а взгляд – от исцарапанного, в засохшей крови и каплях ртути лица Рыжика со странно перекосившимися, левая выше правой, бровями, и с безумными лунными искорками в чёрных глазах. – Тот самый, который, осмелюсь тебе напомнить, твой неназванный отчим, лучший друг и отрада жизни. Ну как, припоминаешь?..
– Да я помню тебя, помню… Камилло, – махнул рукой Рыжик и улыбнулся. Странная это была улыбка: словно Рыжик нечаянно обронил её, разбив на сотню осколков, а потом склеил обратно. И получилось очень похоже на прежнюю, но всё-таки что-то не то.
– Когда вернёмся домой, придётся мне начистить ведро картошки и мешок лука, да… Ну и ладно. Где наша не пропадала, – Рыжик опять махнул рукой. – Я ведь обещал тебе не теряться, Камилло, но не выполнил это обещание. Прости.
– Рыжик… а ты вернёшься… домой? – тихо спросил Камилло, глядя в дикие раскосые глаза – и увидел, как в глубине чужих зрачков хищной рыбиной плеснулась… неужели печаль?