Non Cursum Perficio
Шрифт:
– Когда ты уходишь? – глухо спросил Диксон, а мир стремительно выцветал, превращаясь в старую монохромную фотографию, в реквием из одной точки, в единственный удар сердца перед безмолвием. Тонкие пальцы Рыжика чуть коснулись клетчатой ковбойки Камилло – прямо над горячим комком жизни в его груди. Диксон вздрогнул от ощущения пронзительного, щемящего родства душ с этим то ли подростком, то ли сновидением, то ли порождением осени и холодов – он до сих пор не знал, кто на самом деле его найдёныш Рыжик. Да и не хотел знать.
– Камилло, – в его прикосновении, в его запрокинутом бледном лице, в его шелестящем голосе была мольба, – Камилло…
– Да?.. – словно сомневаясь в принадлежности ему этого имени, неслышно отозвался Диксон. Рыжик смотрел, не мигая.
– Камилло, пойдём со мной. Мне так отчаянно нужны твои слова и мысли, твоя плоть, твоя сильная и прямая жизнь. Твои деревья бук, и дуб, и бальза, ты принадлежишь земле – а я лечу в неизвестность колючим шаром перекати-поля, без сердца и без души. Мне не хватает ощущения реальности, якоря среди всех этих зыбучих песков… Пойдём со мной, Камилло. Я прошу тебя.
…От этих слов содрогался в своей квартире, за морские мили и световые годы от Фабричного квартала, кареглазый Дьен Садерьер, ощущавший близкую трагическую развязку, и молился, и в немом крике кусал губы, вне себя от ужаса. Его милорд, высокомерное и отравленное гордыней существо, просил что-то у старикана, похожего на усатое чучело с совхозного поля!! – он просил истово и так трогательно, что Камилло, конечно же, не мог сказать ему…
– Нет.
– Что?! – с криком Рыжик резко отшатнулся от Диксона, отдёрнув руки, и замер в шаге назад – раненый и растерянный. Связывавшая их нить с треском лопнула, закрутившись спиралями от силы удара, и Камилло неожиданно накрыло отвращением к этому черноглазому подростку – выкидышу ночи, отродью бессонниц и суицидов. Он уже отведал его маршрутов и головоломок – и в один жест, в одно короткое слово разбил все свои иллюзии касательно личности Рыжика.
Прав, прав был Дьен Садерьер – не может у них быть одной дороги, и все грядущие беды, всё одиночество Камилло было сущей мелочью, кратким мигом непогоды в сравнении с вечным антициклоном Рыжика, рядом с его неутолимой жаждой саморазрушения. Ничего человеческого не было в этом существе, и не могли уже обмануть внешность и возраст – навсегда Рыжик обречён на траур по себе самому. На траур, на безымянность и на странные дороги…
…Ломая ногти, задыхаясь, Дьен Садерьер хватает со столика ключи от машины, накидывает пиджак, не захлопнув дверь, через три ступеньки несётся вниз по лестнице с десятого этажа. Рвёт на себя дверцу Mitsubishi Lancer, заводит мотор – рывком на третью скорость, впрыск жидкого азота, рёв турбодизеля, текущие за тонированным стеклом миры, счёт на секунды…
– Будь ты проклят, Камилло Диксон, – раскалёнными свинцовыми каплями роняет Рыжик слова, не отводя взгляда. В нём – темнота всех новолуний, боль всего нерождённого, ненависть всего страдающего… Этот взгляд способен легко раздавить душу, словно маленькое безвестное насекомое – сочный звук лопающейся под ногтём оболочки и брызги мокрой мякоти.
– Будь ты проклят, Камилло, за ещё одну рану на рваной, исполосованной душе моей, за ещё одну погибшую веру в искренность людскую! Как легко говорить себе – он чужой, поэтому он недостоин быть рядом, делить со мной кров. Как легко и приятно отказываться от собственных клятв, данных мне неоднократно, под этим предлогом, Камилло Диксон!
У Диксона дрожали губы. Он чувствовал себя последней сволочью – и всё равно не мог, не был в силах произнести слова извинения. Мгновенное воспоминание о том прикосновении Рыжика вывернуло ему внутренности – отчего он, Камилло, не накрыл эти тонкие умоляющие пальцы ладонью, отчего не сказал «Да»? Отчего не принёс себя в жертву этому ангелу Тьмы, нырнув в спасительное безмыслие, закрыв глаза? Отчего не пошёл вслед за Рыжиком навстречу своей гибели, отчего трусливо предпочёл сделать больно ему, а не себе? Нет ответов…
– Оставьте его! – метнувшийся от дверей, белый как полотно Садерьер свалил Рыжика на плиточный пол – мелькнули яркие волосы и клетчатая, позаимствованная намедни у Диксона рубашка. Камилло, словно очнувшись, в изумлении обнаружил себя уже начавшим резать себе вены на левой руке – тем самым кухонным ножом, которым он шинковал зелень для омлета.
Дрожа всем телом, Камилло выпустил нож – тот, брякнув, улетел под стол. Зажал рану на запястье посудным полотенцем.
– Позвольте, я наложу повязку, – тяжело дышащий Садерьер промокнул выступившие над верхней губой капельки пота. – Увы, большего для вас я сделать не могу – я должен уехать и увезти с собой его, пока…
Дьен не закончил фразу, кивнув на распластанного на полу Рыжика – он от удара затылком потерял сознание и сейчас безвольно лежал на светлой плитке, раскинув руки.
– А… – Камилло охватила внезапная, совершенно иррациональная жалость к этой несчастной фигурке на полу. Его раздирали кошмарные противоречия. Одна половина Диксона сейчас верещала «немедленно избавься от этой твари и как можно скорее забудь последние полгода». Другая же страстно желала выпихать Садерьера из кухни, чтобы не торчал над душой, и извиниться перед Рыжиком за собственную дурость, пока ещё не поздно. Камилло предпринял ещё одну попытку:
– Но…
– При всём моём уважении, вы ку-ку самаритянин, Камилло, – Садерьер покрутил пальцем у виска и достал из висевшей на стене аптечки пузырёк перекиси. Диксон молча протянул ему замотанное полотенцем запястье. Потом тихо попросил:
– Не надо, Дьен, пожалуйста. Не говорите мне ничего. Я... так к нему привязался. Пусть в моей памяти Рыжик останется именно Рыжиком…
Садерьер кивнул, ловко обрабатывая рану перекисью и бинтуя руку. Впрочем, в его глазах по-прежнему читался укор и что-то типа «ну, я же говорил вам, а вы мне не верили, и вот!».
Рыжик тихо застонал, чуть шевельнувшись, выкарабкиваясь из тёмного беспамятства. Позвал Камилло – и тот, не в силах противиться собственному сердцу, опустился рядом на колени.
– Камилло… – выдох, стон, ногти ломаются о светлую плитку на полу. Рыжик, истерзанный, с перекошенным ртом, с отчаянием в беспросветно чёрных глазах, подползает к Диксону и молча кладёт растрёпанную голову ему на колено. Замирает так, вцепившись в Камиллову протянутую ладонь, на которой скрещиваются две марлевые полоски бинта, выдыхает: