Non Cursum Perficio
Шрифт:
– Это я и чайкоф, – Рыжик изящной змейкой проскользнул в дверь, неся в одной руке сразу две дымящиеся чашки с чаем, а в другой – литровую банку клубничного варенья и ложечки. Сгрузил всё на широкий стол, плюхнулся на диван и ещё раз вкусно зевнул, прикрыв рот узкой ладошкой.
– Давай чаёвничать и спать. Я чего-то так устал… Глаза закрываются сами собой. Завтра нам вставать рано, смена на фабрике начинается в половине седьмого утра, а до неё идти ещё почти целый час…
– Давай, – согласился Камилло с улыбкой, но на сердце у него было ох как нелегко. Разные мысли, разные страхи. И самый сильный из них – страх за Рыжика.
Вишни и шоколад
…Ночь. Бездонная, кромешная, глубины не измерить. Камилло лежал в темноте, глядя в невидимый (несуществующий?) потолок, и слушал тихое дыхание Рыжика и неявные звуки, проникавшие из-за стёкол. Какие-то бессмысленные обрывки, доносимые ветром из тех мест, где даже ночью шевелится, выдыхая и чуть вздрагивая, непостижимая жизнь. В темноте Камилло мерещились какие-то пустые остановки с круглосуточными ларьками, где пили горячий кофе щёгольски одетые мужчины, и смеялись над глупым объявлением о продаже волос, и считали, хватит ли им на пиво, если все постригутся. Ему мерещились летящие по шоссе без номеров стремительные хищные тени гоночных автомобилей, гирлянды размазанных скоростью фонарей и листы карт с кровеносной сетью дорог… где в центре бьётся сердце спящего Рыжика.
Камилло слушал ночь, и сон не шёл к нему, не хотел коснуться его ресниц и успокоить его скомканную, мечущуюся, как газетный лист на ветру, заблудившуюся душу.
Полежав ещё немного, он встал и тихо прокрался в длинный коридор, вытянув по дороге из кармана своего пальто сигареты и запасную зажигалку, до которой ещё не добрался борющийся с курением Рыжик. В коридоре было зябко и пахло грибком, светила одна-единственная зелёная лампа, напомнившая Диксону почему-то вечернюю маршрутку в час пик. Не доставало только измождённых, усталых лиц пассажиров, столь скорбных и немых в этом мёртвом зеленоватом свете… Камилло передёрнулся и ушёл дышать тёплым дымом на балкон в холл.
С высоты шестого этажа был виден холм с тёмным неровным силуэтом общежития № 48, и дорога, причудливым, прихотливым изгибом спускавшаяся к этому зданию. По дороге медленно, словно последняя капля крови из вскрытой вены, сползала машина с потушенными фарами. В слабом свете нескольких фонарей её чёрный корпус блестел, подобно хитиновому панцирю насекомого. Камилло ощутил мгновенный и сильный укол тревоги. Сигаретный дым, завиваясь кольцами, таял в течении северного ветра.
Машина остановилась у подъезда и прикинулась дохлой. Пока Диксон курил, из неё никто так и не вышел.
Щелчком ногтя отправив окурок с балкона, Камилло вернулся в комнату номер шестьдесят шесть – уставший, но не успокоенный. И сразу увидел тонкий силуэт Рыжика на фоне окна с раздёрнутыми шторами.
– Опять курил, – сказал Рыжик, не оборачиваясь; в его голосе не было ровным счётом никакой интонации. Словно здесь и нет Рыжика – просто в пустой комнате невидимое реле включило записанный на автоответчик текст. – А мы ещё когда договаривались, что тот раз был последний.
– Я просто очень волнуюсь за тебя, – выдох, пауза, потом тихо и ласково, как прикосновение ладони к его гладким волосам, – Рыженька.
Он вздрогнул, но всё равно не обернулся. Потом пожал плечами.
– Не тревожься понапрасну, Камилло. Всё, что может случиться, всё равно случится. Это не зависит ни от тебя, ни от меня.
– Я пытаюсь, – честно отозвался Камилло, подойдя к Рыжику и встав с ним плечом к плечу.
– Но не выходит.
– Завтра полнолуние, – прошептал Рыжик, – вот нам и не спится.
– Да… – Камилло действительно чуял кровью растущее притяжение луны; и он, и Рыжик сильно зависели от её ненастоящего, несуществующего света. – Но сегодня луны не видно, всё небо в этих рваных клочьях серой ваты… Кто-то расконопатил окна по весне?..
Камилло почувствовал в темноте улыбку Рыжика – тонкую, дрожащую, словно пламя свечи на сильном ветру.
– Кому-то нужно сделать весеннюю генеральную уборку, – ответил Рыжик и плавным жестом задёрнул шторы. По карнизу с лязганьем проскочили державшие ткань зажимы-колечки, и этот металлический звук неприятно напомнил Камилло лязганье затвора патронника. Диксон зябко передёрнулся и суетливо забился под одеяло. Он вытянулся во весь рост – высокий и скрипучий, как старое дерево, расправил мысли-ветки, велел себе забыть всё – и уснул.
Проснулись они почти одновременно (Рыжик чуть пораньше), когда небо уже выцвело до грязно-серого цвета, а коридор наполнился звуками и запахами – так наполняется водой в сезон дождей русло пересохшей реки где-нибудь в Аризоне. Из-под двери пахло жареной картошкой и перестоявшимся чаем – незабываемый аромат мокрых веников.
Рыжик с растрёпанными волосами сидел в ворохе тёплых выцветших одеял и по-кошачьи жмурился, привыкая к зажженному свету.
– Ты хотя бы выспался? – без особой надежды спросил Камилло, сползая со своей кровати и зашнуровывая ботинки.
– Я не спал, Камилло… Я не спал всю ночь, – тихо откликнулся Рыжик. – Когда ты покурил и всё-таки задремал, я ушёл из комнаты. Бродил по зданию и слушал его истории, заглядывал в его прошлое – оно не даёт мне покоя, как и своё собственное… Но ты не беспокойся. Через час мы будем дома. Я там высплюсь. Видишь ли…
Он продолжал говорить, натягивая свои остроносые сапожки, застёгивая пальто, повязывая шарф. Камилло слушал, сидя на краю кровати, и наблюдал за Рыжиком.
Слова звучали, но смысл в них отсутствовал – по крайней мере, Камилло не мог заставить себя его уловить. Ему было очень неуютно в этой комнате на краю обитаемого мира, так далеко от всего привычного. Поезд его жизни съехал с накатанных рельсов и ушёл под откос, в дебри трав без названия, в дебри окраинных улиц, которых нет ни на одной карте… Рыжик умолк на полуслове, уставившись на Камилло чёрными, как дёготь, глазами, и горько сжал рот.
– …никогда не поймёшь, – сказал он, и в этот миг Диксон воочию увидел блик на разделившей их стеклянной стене отчуждения. Все его худшие опасения разом сбылись в эту одну секунду, навсегда застывшую в сердце Камилло кусочком тускло-жёлтого янтаря. И он в первый раз за всё это время ощутил, насколько всё-таки чужд ему этот тонкий рыжеволосый подросток с глазами, видевшими мир за сотни лет до рождения Камилло.
– Прости… всё это здорово выбило меня из колеи. У меня душа старой домашней собаки, ей не угнаться за твоей, кошачьей, быстролапой и бесшумной, по гребням ночных крыш, – Камилло встал, протягивая руку, но Рыжик ускользнул из-под кончиков его пальцев, и, не обернувшись, вышел в коридор. Не застегнув пальто, споткнувшись о порог, Камилло бросился следом, сдерживаясь, проглатывая укоризненные крики «Как ты можешь, после всего, что я для тебя сделал? После того, как ты прожил в моём доме почти полгода?» – это было бы равноценно удару ломом по льду, на котором стоишь. И, догнав Рыжика на лестнице, Камилло ещё раз выдохнул: «Прости!», вспорхнувшее куда-то к спрятанному серыми утренними сумерками потолку. Рыжик из-за плеча посмотрел на Диксона – то самое выражение лица, что было у него первые две недели после их знакомства. А вернее, отсутствие всякого выражения. Это не было «да», но это не было и «нет». Едва разомкнув губы, Рыжик шепнул: