Non Cursum Perficio
Шрифт:
Рыжик, сидящий на подоконнике за белой шторой, и полузабытая мелодия из старой радиолы:
One time to be back to the point when everything is start,
One chance to keep it together, things that fall apart,
One sign to make us believe it’s true…
Следуй линиям своей судьбы.
– Ты не останешься? – повторил Камилло, всё ещё ставя зачем-то вопросительный знак в конце этого утверждения. Оно уже падало ножом гильотины, разрывая тонкие нити-паутинки наметившегося взаимопонимания. Яблочное зёрнышко упало в землю, но прорастёт ли оно? Так много вопросов для одного вечера.
Рыжик настороженно посмотрел за окно, обеспокоенный остановившейся у подъезда чёрной машиной с тонированными стёклами, пугающе похожей на Mitsubishi Lancer Садерьера. Потом соскользнул с подоконника и, по-прежнему ничего не отвечая, обхватил пальцами чашку с кофе, пытаясь согреть руки. Жест из холодных Антинельских зим.
– Понимаю: глупо с моей стороны, хотеть, чтобы ты доверял мне. Вообще глупо я поступаю.
– Дело не в доверии, Камилло, доверие штука наживная. Дело даже не в том, что остальная часть человечества сочтёт твоё приглашение, адресованное абсолютно незнакомому найденышу с обочины, совершенно ненормальным. Проблема во мне самом. Осенние листья, сорванные с ветвей – я лечу с ними. Мертворожденные рассветы, гниющие на кромке ночи, словно дохлые рыбины на берегу – я поневоле собираю их каждое утро, кривясь от отвращения. Ты такой настоящий, Камилло – а я всего лишь химера, вечный странник, перекати-поле. Я… я не как все.
Рыжик чуть нахмурил тонкие брови, задумчиво глядя на освещённую шкалу старой радиолы, где стояли названия других городов. Даже тех, которых в этом мире не было. Да, Фабричный квартал, последний рубеж перед Некоузским клином… А ведь Диксон, наверное, никогда и не обращал внимания на эти чужие города на шкале своего радио. Милый, обычный старикан. Не стоит его вплетать в нити собственной кривой, вывихнутой, вывернутой наизнанку судьбы, это жестоко. Нужно пересилить свою тягу к домашнему теплу и уйти как можно скорее. Но так не хочется снова под дождь, в эту слякотную темень… Может быть, ненадолго остаться? Ну совсем на чуть-чуть. Чтобы старикан не успел к нему привязаться. Только отдохнуть немного. Капельку.
– Я останусь, Камилло… – в том, как Рыжик произнёс его имя, Диксон ощутил ароматы трав и ромашки в нагретом солнцем июльском поле. – Но когда настанет пора – я уйду без промедления и без предупреждения. Камилло, понимаешь ли ты, чего просишь?
– Да, – кивнул Камилло, серьёзный как никогда. Он привёл в свой дом незнакомого подростка, странноватого и при этом неизъяснимо близкого ему, и собирался связать воедино нити их судеб. Он знал, что ничто теперь не будет, как прежде. И он сам – в первую очередь. Потому что у него теперь есть Рыжик по имени Джель.
– Да, – повторил Диксон, – оставайся здесь, покуда хочешь. Здесь твой дом. Оставайся.
Про искренность и искания
– Игры в беззаботность имеют свой скрытый смысл. Иногда я даже начинаю им верить, стоя с бокалом шампанского в блёстках снега, когда над головой с грохотом взрываются фейерверки, и все так неимоверно счастливы только потому, что наступил триста шестьдесят шестой день. Все так искренне веселятся, но для меня это мероприятие с запахами ёлок и снега – помесь похорон и маскарада, я ведь не верю в сказки. Но стоит хотя бы попробовать. Ещё разочек. Я попробую.
Рыжик сидел на полу среди открытых коробок с ёлочными украшениями и как-то рассеянно распутывал старые довоенные стеклянные бусы, доставшиеся Камилло ещё от деда. Сам Диксон, взгромоздившись на стремянку, пытался присобачить звезду наверх ёлки.
– Во что же ты веришь? – Камилло с неприкрытым интересом сверху вниз посмотрел на склоненную растрёпанную голову Рыжика. Не поднимая взгляда, тот пожал плечами и нехотя проронил:
– Ни во что. Во мне не осталось ни капли света, Камилло. Неужели ты не разглядел меня за эти два месяца? Я… я всего лишь оболочка для пустоты, фасад, за которым нет дома, монетка с одной стороной. У меня нет меня, Камилло. Что-то отняли, что-то потерялось само в дорогах…
Рыжик поднял на разведённых руках гирлянду, задумчиво глядя на блики света в малиновых, бледно-жёлтых, белых и персиковых бусинках.
– Я так не думаю, – Камилло всё-таки прикрепил серебряную звезду, спустился со стремянки и присел на её нижнюю ступеньку. Ему было немного неуютно от затронутой Рыжиком темы: как правило, на обсуждение жизни, чувств и мыслей своего найдёныша Камилло сам для себя налагал строгое табу, чтобы не причинять Рыжику боли расспросами.
Они отлично уживались рядом все эти недели – две непохожести, страстный рассказчик Камилло и бесстрастный слушатель Рыжик. Пока Камилло исправно втюхивал обывателям страховки, Рыжик неторопливо читал книги из Камиллового шкафа – в Антинеле он был лишён такой своей прихоти, как чтение художественной литературы – и изредка делал не вполне искренние попытки разобраться в себе. Ему не хотелось прекращать этот сладостный обморок безмыслия и бездействия. Сентябрьские обещания «пожить у Диксона недельку» начали увядать в октябре вместе с пёстрыми листьями, изрядно вылиняли под ледяными дождями ноября и окончательно рассыпались в прах где-то в середине декабря. Их с Камилло несколько однобокое общение заключалось в самозабвенных заплывах Диксона по извилистым руслам линий судьбы на своих ладонях, или в дружеском молчании над чашкой чая. Никому из них не требовалось большего для изготовления маленького кусочка счастья. Но сейчас Рыжик сам заговорил о себе – и в уютной натопленной комнате неожиданно повеяло тленом, отчаянным дождём и стылыми сумерками. И опять, как и в сентябре, в голосе Рыжика не было никаких эмоций – обесцвеченная картина мира, в котором умерло солнце. У него вообще сам по себе был невыразительный голос.
– А как ты думаешь, – прошептал Рыжик, осторожно встав и вешая бусы на ёлку. Камилло понял, что он специально встал спиной – не хотел, чтобы Диксон видел его лицо.
Камилло вступил сейчас на очень тонкий лёд, и дальнейшие слова надлежало произносить с аккуратностью оперирующего на открытом сердце хирурга – чтобы не дрогнула рука, отбирая неосторожным жестом чужую жизнь. Глядя на поправляющего бусы Рыжика, Диксон отозвался:
– Ты знаешь... Мне кажется, что ты просто заблудился в темноте. И так к ней привык, что уже боишься выйти к свету. Никто не хочет идти за тобой, никто не хочет тебя спасти, в том числе и ты сам. Я… (господи, как бы ему объяснить-то, не сморозив при этом банальную глупость?!) … Я готов тебе помочь обрести гравитацию в этом мире, прекратить твои метания в потёмках – но одного моего желания тут недостаточно, нужно и твоё. Понимаешь… Джель?
Камилло льдинкой в бокал уронил настоящее имя Рыжика, и тот сильно вздрогнул. Медленно обернулся – всё то же отталкивающее, равнодушное выражение лица, только на прикушенной губе остался тёмный, похожий на прилипшее яблочное семечко след – будто ещё одна родинка.
– Ты видишь слишком много, Камилло, – промолвил Рыжик, в очередной раз удивляясь тому, насколько зорким оказалось сердце этого, в общем-то, самого обыкновенного старикана. Потом опустился на колени, вытащив из коробочки с ватой большой зеркальный шар, и задумчиво посмотрел на своё отражение. – Но тебя прощает то, что ты принимаешь всё, что видишь, таким как оно есть, без страха и отвращения. Даже то, что видишь в зеркале… – он протянул шар Камилло на ладони. В душе у него саднило от истинности слов Диксона. Даже дерзкий побег из Антинеля не стал бальзамом, способным сгладить шрамы и швы на его расколотой душе.
«А может быть, Диксон прав? – отрешённо подумал Рыжик, сидя на полу среди новогодней мишуры, держа в руках шар и глядя снизу вверх на мерцание, шелест и шуршание ёлки. – И я на самом деле, где-то в глубине души, не хочу менять себя, сопротивляюсь, цепляюсь за страхи и обиды Норда, и за гордыню и надменность того, кто был до Норда?.. И что дальше-то?».
– И что дальше-то?.. – ни к кому не обращаясь, произнёс Рыжик вслух; в его тёмных глазах тонули, как в вязкой смоле, блики света от ёлочных шаров и гирлянд.