Non Cursum Perficio
Шрифт:
– А дальше мы идём пить чай и баловаться плюшками, – решительно объявил Камилло, ногой отодвигая с дороги коробку с ватными шишками. – Это лучшее лекарство от грусти, поверь моему огромному жизненному опыту. Веришь?
Рыжик с радостью отложил в сторону зеркальный шар и неприятные мысли, и прошёл на тёплую Камиллову кухню, тем самым молчаливо признавая, что его жизненный опыт – ничто рядом с великой мудростью Диксона. Хотя, может, так оно и было…
====== 8. Пустыри ======
– Февраль на переломе… Посмотри, как искрится снег. До времени вербы осталось полторы вьюги и сорок тысяч километров серого неба, – сказал Рыжик, прижимаясь к оконному стеклу. В его глазах отражалось первое февральское воскресенье. Камилло неторопливо доел печенье, стряхнул крошки с усов и тоже посмотрел за окно.
– Не хочешь откусить кусочек грядущего марта здесь и сейчас?
– Я… – Рыжик не отрывался от стекла. – Сколько слякотных минут я отсутствовал на дорогах, сколько мне ещё идти? Я не знаю… Сегодня отличный день для того, чтобы сорваться с цепи, которую я выковал себе сам, Камилло. Пойдём гулять, пока солнце не зашло.
Одинаково щурясь от солнечных брызг, они выскользнули в весёлый воскресный мир из затхлости подъезда. Дети играли с большим пятнистым вислоухим щенком в прятки. Непонятно чья бабушка созерцала их игру, сидя на лавочке и покровительственно улыбаясь в пространство. Вдоль цоколя спешил бандитского вида кот с такой подозрительной мордой, что его хотелось немедленно упечь за решётку.
– Пойдём сегодня туда, – указал Рыжик рукой в перчатке на северный конец улицы, странно изгибавшийся вокруг местного «чипка» и ускользавший в густой березняк. Оттуда покинуто и уныло торчала верхушка серой панельной свечки. Камилло уставился на березняк с откровенно неприязненным видом, сунув руки в карманы видавшего виды пальто едва ли не по локоть:
– Я не знаю, куда ведёт этот переулок. Я там и не был никогда. Там сплошные пески, пустыри, говорят, и вообще это уже не Фабричный квартал… Нечего нам туда ходить, неприятности одни из этого выйдут.
Рыжик побледнел и опустил глаза, ощутив знакомое прикосновение ледяной боли в висках. Знак? Напоминание? Предостережение? Некоуз рядом, и черта почти незаметна, всего один шаг.
– Я чувствую, что мне туда зачем-то нужно, – вырвалось у него. Рыжика с неумолимой силой тянуло прочь от успевшего набить оскомину, впечатавшегося в ладони вместо линий судьбы маршрута, по которому они с Камилло всегда гуляли.
– Это грань между мирами, линия скола клина, линия отражённого излучения генерального меридиана… я должен всё-таки понять, я… – Рыжик вздрогнул, уцепил Камилло за край рукава, потянул за собой. – Я должен туда идти.
– Только не говори потом, когда мы влипнем, что это была моя дурацкая идея, – сдался Камилло, свистом подзывая лохматого щенка и кидая ему печенюшку.
– Утонешь, домой не приходи, – ухмыльнулся Рыжик в ответ. Потом просунул руку в перчатке под локтём у Камилло и доверчиво прижался к нему боком, чтобы было удобнее идти в ногу. Диксон вдохнул свежий прохладный воздух – и почему февраль под синим небом всегда пахнет свежевыстиранным бельём? А может, всё наоборот? Отогнал мысли о том, что завтра паковаться обратно в офисную серость и монотонность, улыбнулся и пошёл рядом с Рыжиком, стараясь не поскользнуться на замёрзших лужах. Хорошо, что он вытащил Рыжика на улицу – всё-таки он просидел всю зиму в четырёх стенах, бледный ребёнок вечных сумерек, заложник плохой погоды и собственной потаённой печали…
Сопровождаемые гонявшим птиц щенком, они дошли до края улицы, повернули и ступили на колею меж берёз. Камилло оглянулся – что за хитрый поворот! От всей его улицы остался только покосивший набок, стоящий на двух тонких ножках почтовый ящик, а многоэтажных домов будто и не было никогда, и нависавшей над их кварталом фабрики тоже не видно… странно.
– Странно! – вслух повторил его мысли Рыжик, указывая взглядом на проплешину в густом березняке. Там кто-то соорудил детскую площадку – несколько турников, две обезглавленные годы назад лошадки, песочница и цепные качели. Сейчас на них сосредоточенно раскачивалась малышка лет четырёх, в стареньком пальто, резиновых сапожках на колготки и небесно-голубой шапочке с помпоном.
– Назад не пройдёте, вперёд не ходите, – неожиданно чётко сказала малышка, не прекращая раскачиваться. По её сосредоточенному личику летали тени от ветвей берёз. – Там Пустыри, гиблое место. И ездит алюминиевый трамвай с красными дверьми. Мама и старшая сестрёнка просили меня всех предупреждать, потому что на Пустырях уже пять девочек пропали, их в интернат в Кирпичное забрали. Один останется, один вернётся – так что не ходите. Не надо…
– Я всё понимаю, – прошептал Рыжик, – но я должен.
Его глаза казались двумя омутами на неподвижном, фарфорово-белом лице, и в них (Камилло содрогнулся) плескалась обречённость. Рука в перчатке выскользнула из-под локтя Диксона, и Рыжик продолжил путь вперёд, не замечая округлившей глаза и рот малышки на качелях, изо всех сил пытающейся притормозить и слезть.
– Постой! – едва не растянувшись на мёрзлом снегу, девочка соскочила с качелей и пробежала пару шагов за Рыжиком с явным желанием повиснуть на нём и тем самым остановить, но в метре от него замерла и опять удивлённо открыла рот. Постояла так, глядя вслед удаляющейся спине в чёрном пальто, потом что-то удивлённо пробормотала: Камилло расслышал «швея», «и правда надо», «как девочка-айоша» и «вот сестра удивится». Потом девочка повернулась к Диксону и сердито надула губы, уперев кулачки в голубых варежках в бока:
– Так и будешь стоять? Догоняй свою иголку, нитка, иначе ничего не выйдет у вас!
– Спасибо тебе, – зачем-то поблагодарил малышку Камилло и бросился следом за Рыжиком, успевшим удалиться на довольно приличное расстояние. Ему казалось, что все его внутренности завязали тугим скользким узлом. Он ведь что-то когда-то уже слышал и о местечке с непонятным названием Кирпичное, и о тамошнем интернате, и о тех пропавших прошлой осенью девочках. Сейчас информации уже стёрлась из памяти, остались только ощущения – что-то вроде грязных, подсыхающих кровавых пятен и привкуса ржавого железа. Неужели Рыжик оттуда? Тогда отчего его притягивает это гиблое место – с такой же силой, с какой магнитный полюс притягивает стрелку компаса?
Пока Камилло шёл за Рыжиком, машинально пытаясь не поскользнуться на корочке наста, он чуткими пальцами перебирал в памяти все те обрывки знаний, что ему удалось собрать за эти полгода. Вспомнилось отчего-то, как на осенней улице, когда у них спросил дорогу приятный смуглый мужчина в вишнёвом костюме, Камилло подробно объяснил ему дальнейший маршрут и даже проводил до ближайшего нужного поворота. А вернувшись, вытащил оцепеневшего от ужаса, с прокушенной насквозь губой Рыжика из соседнего подъезда, куда тот забился. И держал рычаг старинной водонапорной колонки на перекрёстке Овражной и Октябрьской, пока Рыжик ледяной водой смывал с лица кровь и беззвучно плакал, надеясь, что Камилло этого не заметит. Отчего, почему? Камилло боялся задавать эти вопросы. Потому что знал: он не хочет слышать никаких ответов, не хочет трогать раны в изорванной душе Рыжика, своего осеннего бродяжки… Ещё одно воспоминание: он приходит с работы, а Рыжик без сознания лежит в прихожей возле сдёрнутого с тумбочки, разбитого телефона, и в мёртвой трубке – странный пугающий шорох, шепот пустоты. И те слова Рыжика, в их первый вечер вместе: «Камилло, понимаешь ли ты, чего просишь?». Кто он такой – призрак его нерождённого сына, или безымянный росток чужих грехов, проклюнувшийся в это мир дождливым сентябрем, или просто сирота с исковерканной судьбой?