Non Cursum Perficio
Шрифт:
Рыжик кивнул, вбирая в себя ощущения осени. Плеск дождя, запахи прелых листьев, холод, свет тусклых фонарей, лязганье троллейбусных проводов за домами, аромат свежего хлеба тонкой струйкой из дверей магазина… В такие моменты ему нравилось жить. В такие моменты он кончиками нервов ощущал тонкие-тонкие грани, отделявшие его жизнь от странных, чужих миров, от этих тёплых огней, дрожащих за шторами, от сонных улочек, засыпанных листвой. Тонкие-тонкие пальцы, нежно проводящие по щеке, оставляющие холод и дрожь – пузырьками шампанского в прохладной полынной крови. Рыжик поднял лицо к небу, и по его бледной щеке скатилась блеснувшая в свете фонарей капелька – слезинка осени. Не люблю дождь и слёзы…
Камилло молча положил руку Рыжику на плечо. Ему казалось, что он видит эту улицу с облетающими клёнами и лужами на тротуарах первый раз в жизни. Как он ни старался, так и не смог вспомнить её названия. Дождь, вечер. Осень…
Не сговариваясь, они одновременно шагнули вперёд и двинулись под одним зонтом к манившему уютом магазинчику «Вкусняша». Стараясь не расплескать странное ощущение повторяющегося сна о чём-то таинственном и родном, Диксон купил буханку ещё горячего хлеба, молока и пахнущих свежестью яблок.
– Возьмите ещё кофе в зёрнах и корицы, – шепнул Рыжик. Он стоял где-то за левым плечом Камилло, собирая на ресницы блёстки света и карамельные запахи кондитерского отдела.
– Спасибо, – искренне откликнулся Диксон, вспомнивший, что кофы у него оставалось на донышке, и что он утром клялся себе, что не забудет закупить божественного напитка перед выходными. Нагруженные двумя бумажными пакетами, они опять вышли в вечер и дождь, и побрели домой, наслаждаясь предвкушением тепла, осенним молчанием и обществом друг друга.
«А ведь если бы Адель тогда не сделала аборт, моему сыну сейчас было бы столько же, сколько Рыжику», – подумал Камилло, и эта мысль почему-то испугала его. В ней был какой-то намёк и непонятное обещание. Диксон поудобнее перехватил пакет с яблоками, и, ускорив шаг, свернул к своему угловому подъезду. Под бетонным козырьком с кустиками мха светила тусклая лампочка на сорок свечей без плафона.
«Совсем не похоже на Аннаполис магистральной оси, – размышлял Рыжик отрешённо. – Скорее всего, какая-то грань по линии Северная – Никельский округ… Тут совсем рядом гиблые земли, восхитительное и страшное Некоузье. Недаром на пустырях пропадают девочки – в принципалки наверняка забирают, в Кирпичное. И ни при чём тут маньяк. Точно эта линия, рядом с конечной трамвая 67д. Потому и ехали мы два часа вместо двадцати минут. Этого Фабричного квартала нет ни на одной карте, кроме меркаторских карт Ангелов дороги из Кронверка… Впрочем, и Антинеля на них тоже нет».
Изящные руки Рыжика дрогнули, сминая бумажный пакет. «Господин директор Антинеля, Норд, – произнёс в его голове мягкий, с южным акцентом, мужской голос, – где вы? Я не могу вас найти… Но я чувствую – вы где-то рядом, совсем близко…».
Рыжик тихо вскрикнул, нервно обернувшись, и закусил угол губы. Неустойчивая плотина, возведённая им между прошлым и настоящим, опять рухнула, погребая под собой. Мигрень вновь царапнулась в висках, а ветер донёс ароматы шоколада и вишни… Захлебнувшись пряным осенним воздухом, ничего не соображая, Рыжик инстинктивно уткнулся лбом в пропахший табаком и кофе пиджак Камилло в нелепой попытке спрятаться от собственного прошлого.
– Что с тобой? – Диксон несмело коснулся ладонью модно подстриженных золотисто-рыжих волос – они были гладкими, словно шёлк, и мерцали в свете лампочки над подъездом. От этого прикосновения Рыжик вздрогнул и очнулся, тут же шагнув назад.
– Да это… мигрень. У меня бывает иногда, я привык, – еле слышно проговорил он, слизывая кровь с прокушенной губы. Ему стало стыдно за проявленную в присутствии чужого человека слабость – так, что на щеках вспыхнул румянец. Помолчав немного, Рыжик легонько вздохнул и добавил, чтобы успокоить встревоженного Камилло:
– Сейчас выпью крепкого кофе, должно пройти. Извините.
– Пойдём… домой, – промолвил Диксон, вновь вздрогнув и вспомнив ощущение волос Рыжика под своей ладонью. Странные мысли приходят, когда осень, и вечер, и дождь, когда так жаль, что жена сделала тогда тот неудачный, кошмарный аборт, после которого не смогла больше иметь детей… Ошибки и свойственное молодости небрежение к собственному будущему, расплата за которые – одиночество.
– Кто твои родители, Рыжик? – тихо спросил Камилло, пока они поднимались на шестой этаж по узкой кирпичной лестничке с забранными решётками окнами.
– У меня их нет, – ответил Рыжик тем самым своим неживым тоном, из которого словно вымыло все краски и эмоции. – Вы мне просто не поверили, когда я сказал, что у меня нет дома и родных. Я же вижу.
– Не обижайся. Просто в такие вещи страшно верить, Рыжик, – тяжело вздохнул Камилло, – да и не похож ты на бездомного, честно говоря. Знаешь, СМИ кричат нам: всё прекрасно в этом лучшем из миров. Вот в это хочется верить. Так и нужно. На это и рассчитано. Чтобы верили и не замечали бездомных людей, просящих подаяние у церквей и в подземке, одиноких стариков с глазами побитых собак… Яркий фасад улиц и нищие дворы… Уж не знаю, как и почему у тебя нет дома и родных – может, расскажешь потом? – но я тебе верю. Вот.
Рыжик молча опустил ресницы, стиснув пальцы на пакете с кофе. Он так устал от этой серой, осенней пряжи ненастных дорог. Камилло Диксон был первым за последние полгода человеком, пригласившим его к себе домой. И Рыжику отчаянно хотелось тепла, уютного молчания за чаем и ночёвки под крышей, в жилье, а не в электричках и на остановках…
– Следуй линиям своей судьбы… – Рыжик, сидя на подоконнике, прочертил на запотевшем стекле две параллельные прямые. Вокруг абажура над столом кружила поздняя мошкара, из приоткрытой форточки тянуло зябкой пряной сыростью. Камилло сидел в кресле, потягивая кофе, и слушал шёпот дождя из застекольной темноты. Рыжик подумал, что старикан похож на фермерское чучело из Канзаса или Небраски – сплошная дерюжка. Вельветовые брюки «привет из шестидесятых», вязаный свитер с оленьчиками на животе и немыслимые шерстяные носки в полосочку. Не хватало только драпового пальто с заплатками и шляпы с подсолнухом за лентой. Лоскуточный такой старикан. Совсем не вредный, хоть и бурчит в усы. Это так – корка, ракушка, броня. Как мой чёрный шёлк и молчание арктических равнин.
– Что ты будешь делать, когда наступит завтра? – аккуратно спросил Камилло поверх чашки и дремотного дымка, и тонкий лёд опасно хрустнул под его ногами, когда Рыжик обернулся и уставился на Диксона раскосыми чёрными глазищами. И опять безо всякого выражения.
– Уйду своими дорогами, как и всегда, – голосом, похожим на холодную изморось на живых цветах, отозвался Рыжик. В его бесстрастных глазах тонуло, кусая губы, отражение Камилло.
– Не… не останешься? – еле выговорил Диксон, почти задыхаясь. Рыжик казался ему сейчас константой собственной жизни, все эти годы по чудовищной ошибке вынесенной за скобки уравнения. Дрожащее, бьющееся, как лунная рыбка, на донышке души, обморочное понимание – так и должно было быть. Эти осень, вечер, дождь, испечённая вдвоём шарлотка, кофе с корицей, тёплый свет лампы под жёлтым матерчатым абажуром, шелест деревьев из мокрой темноты.