Новая земля
Шрифт:
Тидеманъ, съ неменьшимъ нетерпніемъ ждавшій весны, уже далъ приказаніе приготовитъ имніе, хотя еще и апрль не насталъ. Онъ въ восторг отъ радости своей жены и жметъ ея руку; его темные глаза блестятъ.
"Я сегодня, правда, счастливъ, и все пойдетъ хорошо".
"Да… т.-е. что же пойдетъ хорошо?"
"Нтъ, нтъ, ничего", отвчалъ быстро мужъ. Онъ посмотрлъ въ землю и продолжалъ. "Дловая жизнь теперь въ разгар; нашъ денежный тузъ получилъ приказаніе покупать".
Какъ онъ глупъ. Онъ опять сдлалъ ошибку и надодалъ своей жен дловыми разговорами. Но фру Ханка терпливо щадила его; никто бы не могъ отвтить лучше, чмъ она:
"Ну, вдь это очень хорошо!"
Посл этихъ мягкихъ словъ онъ сдлался смле; онъ преисполненъ
"Я хотлъ бы теб по этому поводу что-нибудь подарить, если ты хочешь. Можетъ быть есть что-нибудь такое, что теб особенно нравится, тогда?.."
Фру Ханка взглянула на него.
"Нтъ, что съ тобой длается, мой другъ? Да, впрочемъ, ты могъ бы мн подарить сотню, другую кронъ, если хочешь. Спасибо, большое спасибо!"
Въ это время она замтила старую резиновую калошу, полную гвоздей и всякаго хлама, и полюбопытствовала:
"Что это такое?" Она оставляетъ руку мужа и несетъ осторожно калошу къ столу:
"Что это такое, Мильде?"
Она трогаетъ своими блыми пальцами хламъ, подзываетъ Иргенса, находитъ одинъ предметъ за другимъ, вытаскиваетъ ихъ и задаетъ насчетъ ихъ вопросы.
"Скажетъ мн кто-нибудь, что это такое?" Она нашла ручку зонтика, которую сейчасъ же отложила въ сторону; потомъ локонъ волосъ, завернутый въ бумагу.
"Здсь даже есть волосы, подойдите сюда и посмотрите".
Даже самъ Мильде подошелъ
"Оставьте волосы", сказалъ онъ и вынулъ сигару изо рта. "Какимъ образомъ они попали туда? Волосы моей послдней любви, если я такъ смю выразиться".
Этого было достаточно, чтобы разсмшитъ все общество. Журналистъ воскликнулъ:
"А вы не видли у Мильде коллекцію корсетовъ? Покажи намъ корсеты, Мильде!"
Мильде не отнкивался; онъ пошелъ въ одну изъ сосднихъ комнатъ и принесъ пакетъ. Тамъ были блые и коричневые корсеты, блые уже потеряли свою первоначальную чистоту. Фру Паульсбергь спросила удивленно:
"Но… они вдь ужъ ношеные?"
"Ну, конечно, они ношеные, хе, хе, иначе Мильде не сталъ бы ихъ собирать. Они не имли бы тогда никакой цнности!" И журналистъ смялся отъ всей души, что ему удалось сказать двусмысленность.
Но толстый Мильде свернулъ свои корсеты и сказалъ:
"Это моя спеціальность, но, чортъ возьми, чего вы тамъ стоите и разсматриваете меня? Это мои собственные корсеты. Да, я самъ ихъ носилъ; разв вы этого не понимаете? Они мн понадобились, когда я началъ полнть; я шнуровался и думалъ, что это поможетъ. Но это не помогло".
Паульсбергъ покачалъ головой и чокнулся съ актеромъ Норемъ.
"За твое здоровье, Норемъ, — что это за глупость, что Гранде не хочетъ съ тобою встрчаться?"
"Да Богъ его знаетъ", возразилъ Норемъ, ужъ почти пьяный, "меня это самого удивляетъ, я и во сн не обижалъ его".
"Нтъ, онъ съ нкотораго времени начинаетъ важничать".
На это Норемъ воскликнулъ радостно:
"Вотъ, послушайте, Паульсбергъ тоже говорить, что Гранде начинаетъ важничать. Что вы скажете?"
Съ этимъ вс были согласны. Паульсбергъ рдко говорилъ такъ много; онъ обыкновенно сидлъ, прислушиваясь къ разговору, и никогда не вмшивался; онъ пользовался уваженіемъ всхъ. Только одинъ Иргенсъ полагалъ, что онъ въ состояніи состязаться съ нимъ, и онъ всегда ему противорчилъ.
"Я не понимаю, какъ Паульсбергъ можетъ ршать за него", сказалъ онъ.
Вс, озадаченные, посмотрли на него. Паульсбергъ не можетъ ршать? Хе-хе. Нтъ? Кто же тогда можетъ?
"Иргенсь", отвтилъ Паульсбергъ съ насмшливой серьезностью.
Иргенсъ посмотрлъ на него; они обмнялись суровыми взглядами. Фру Ханка вмшалась, сла на стулъ какъ разъ между ними и начала разговаривать съ Ойэномъ.
"Послушайте", сказала она сейчасъ же. "Ойэнъ хочетъ прочесть намъ свои послднія вещи — нсколько стихотвореній въ проз".
Тогда вс расположились поудобне и приготовились слушать. Ойэнъ захватилъ стихотворенія съ собой; онъ досталъ ихъ изъ кармана, руки его дрожали.
"Я все-таки долженъ попросить о снисхожденіи", сказалъ Ойэнъ.
Тогда оба молодые студента, поэты со стрижеными головами, разсмялись; а тотъ, который носилъ компасъ на цпочк, сказалъ удивленно:
"Да, если нужно оказывать вамъ снисхожденіе, тогда что же говорить о насъ!"
"Шш, тише!"
"Мое стихотвореніе называется "Приговоренный къ смерти", — сказалъ Ойэнъ и началъ: "Я часто думалъ, что если мое скрытое преступленіе будетъ ужасно…"
"Тише! — Да тише".
"Я былъ бы тогда приговоренъ къ смерти. И я сидлъ бы тогда въ темниц и зналъ бы, что въ минуту разставанія съ жизнью я буду спокоенъ и буду размышлять. Я вошелъ бы на ступени эшафота, усмхнулся бы и скромно попросилъ бы у всхъ позволенія сказать слово. И тогда я началъ бы говорить. Я попросилъ бы всхъ вывести поученіе изъ моей смерти. Это была бы рчь изъ глубины души, и огонь запылалъ бы въ серцахъ, когда я въ заключеніе сказалъ бы: прости… Теперь мое скрытое преступленіе обнаружилось. Да!! И я приговоренъ къ смерти. Я такъ долго сидлъ въ тюрьм, что меня оставили силы. Я взбираюсь по ступенямъ эшафота, солнце свтитъ, и у меня выступаютъ на глазахъ слезы. Я такъ долго сидлъ въ тюрьм, что совсмъ ослаблъ. И, кром того, солнце свтитъ, а я его не видлъ вотъ уже девять мсяцевъ, и вотъ уже девять мсяцевъ, какъ я не слышалъ, какъ поютъ птицы; я все это увидлъ снова лишь сегодня. Я улыбаясь, чтобъ скрытъ, что я плачу и прошу у стражи позволенія сказать слово".
"Но говоритъ мн нельзя. Несмотря на это, я все-таки хочу говорить не потому, что мн хотлось показать свое мужество, но просто мн бы хотлось сказать нсколько словъ отъ самого сердца, прежде чмъ умереть, — я не хочу умереть нмымъ; невинныя слова, никому не могущія причинить вреда; быстро сказать нсколько словъ прежде, чмъ мн зажмутъ ротъ; друзья, посмотрите, какъ свтитъ солнце!.. Я начинаю, но не могу говорить. Боюсь я чего-нибудь? Покидаетъ ли меня мое мужество? Ахъ, нтъ, у меня нтъ страха. Но я ослабъ и не могу говорить, но я вижу Божье солнце и деревья въ послдній разъ… Что это такое?.. Рыцарь съ блымъ знаменемъ! Тише, сердце мое, не трепещи! Нтъ, это — женщина съ блымъ покрываломъ, красивая, взрослая женщина моихъ лтъ, у нея такъ же обнажена шея, какъ и у меня. Я ничего не понимаю, но я начинаю плакать о бломъ покрывал, потому что я ослабъ, и мн кажется, что блое покрывало такъ красиво трепещетъ на зеленомъ фон деревьевъ. И оно такъ удивительно красиво разввается на солнц. Черезъ нкоторое время я не буду его больше видть… Нтъ, все-таки, когда моя голова упадетъ, я глазами на короткое мгновеніе увижу чудный небесный сводъ. Это возможно, если я только хорошо открою глаза въ ту минуту, когда упадетъ топоръ. И небо будетъ послднимъ, что я увижу. А не завяжутъ мн глаза, не положатъ мн повязку на глаза, оттого что я такъ слабъ и плачу? Но тогда все будетъ темно, и я буду лежатъ незрячимъ и не смогу сосчитать нитки въ платк. Какъ глупо я заблуждался, когда надялся съ обращеннымъ кверху лицомъ увидть чудный небесный сводъ. Меня кладутъ ничкомъ, меня кладутъ на животъ. На шею надваютъ хомутъ. И, благодаря повязк, я ничего не вижу. Подо мной виситъ маленькій ящикъ, я не могу видть даже маленькаго ящика, но я знаю, что въ него упадетъ моя голова. Ночь, непроницаемая темнота вокругъ меня. Я мигаю и думаю, что я еще живу, въ моихъ пальцахъ есть еще жизнь, и я цпляюсь за жизнь. Если бъ мн сняли повязку, я бы могъ еще что-нибудь видть, я бы могъ радоваться маленькимъ пылинкамъ на дн ящика и видть, какъ он малы. Тишина и мракъ. Кипучее молчаніе народа. Милостивый Боже! Окажи мн Свое милосердіе. Сними съ меня повязку. Милостивый Боже, я рабъ твой, сними съ меня повязку".