Новеллы

Брох Герман

Она была неразговорчива по дороге, неразговорчива и дома. Она снова не могла понять, почему так противилась предложению переехать на время войны в родительский дом во Франкфурте. То, что в маленьком городке было легче с питанием, что ома не может оставить виллу без присмотра, что для мальчика здесь обстановка здоровее, — все это были не подлинные причины, они только призваны были замаскировать странное состояние отчужденности, отчужденности, которую уже невозможно было отрицать. Она «одичала», так она и сказала доктору Кесселю: «о-ди-ча-ла», — повторила она по слогам, и когда она произносила это слово, оно прозвучало как упрек Генриху, будто она выговаривала ему за то, что медную ступку из кухни по недосмотру сдали в утиль. Даже на сына распространялась ее непонятная отчужденность. Когда она просыпалась ночью, ей порой стоило большого труда представить себе, что в соседней комнате спит Вальтер и это ее дитя. И когда она садилась теперь за фортепиано и раз-другой ударяла по клавишам, ей казалось, будто это не её рука, то были чужие, непослушные пальцы, и она понимала, что и музыку она тоже теряет. Ханна Вендлинг прошла в ванную комнату, чтобы смыть с себя городскую пыль, потом долго и придирчиво рассматривала себя в зеркале, как бы проверяя, ее ли это лицо. Она обнаружила его, но странным образом замаскированным, и хотя, собственно говоря, оно ей понравилось, ответственность за это она опять-таки возложила па Генриха и в душе его упрекнула.

Вообще, — она часто ловила себя на том, что даже и в мыслях ей трудно произнести его имя и она называет его про себя так, как называла когда-то в присутствии посыльных из конторы: доктор Вендлинг.

Если бы им тогда не предстояла постройка дома, Ханна Вендлинг, возможно, и не влюбилась бы в молодого адвоката из провинции. Но в 1910 году все девушки из высших слоев буржуазного общества запоем читали «Студио» и «Интерьер», «Немецкое искусство и убранство жилища», покупали монографию «Стильная мебель в Англии», и их эротические представления о браке были тесно сплетены с проблемами архитектоники и композиции. Дом Вендлингов, или «Дом в розах», как было обозначено барочными буквами па его фронтоне, хоть и в скромной мере, но удовлетворял этим идеалам; у него была плоская черепичная крыша, у входа стояли детские фигурки из майолики символами любви и плодородия, внизу был устроен настоящий английский холл, а в нем камин с чугунной решеткой, и на каминной полке — коллекция разнообразной медной утвари и безделушек. Много радости и труда стоило так расставить мебель, чтобы повсюду господствовало строгое архитектоническое единство, и когда все было готово, у Ханны Вендлинг возникло чувство, что лишь она одна полностью осознает все совершенство этой архитектоники, хотя Генрих тоже принимал в этом участие, более того, добрая доля их семейного согласия состояла именно в совместном осознании гармонии и контрапункта, господствовавших в убранство их дома.

Мебель с той поры, естественно, ни разу не передвигали, напротив, строго следили за тем, чтобы ни на миллиметр не изменить первоначального плана, и, однако, все как-то переменилось; что же именно? разве ощущение равновесия может притупиться, а гармония пойти на убыль? Сначала она не понимала, что виной всему безразличие; положительные эмоции постепенно перешли в безразличие, и лишь когда они обернулись отрицательными эмоциями, это стало заметно. Не то чтобы дом и его меблировка сделались ей вдруг неприятны, этому легко можно было бы помочь новой перестановкой, — нет, то было проклятие случайности и произвольности, нависшее теперь над вещами и над их связями, и уже нельзя было выдумать никакого другого расположения, которое не было бы столь же случайным и произвольным; несомненно, в этом проявлялось какое-то смятение, помрачение духа, даже опасность, таившаяся везде, поскольку не было никаких причин, почему бы этой неуверенности в архитектонике не перейти и на другие сферы, даже на вопросы моды, и хотя Хайна Вендлинг хорошо знала, что в жизни есть много вещей, куда более важных и тяжких, все же ничто не пугало се сильнее, чем представление, что и модные журналы могут со временем утратить свою притягательность, что даже «Вог», [15] знаменитый английский «Вог», которого так не хватало ей все эти четыре военных года, люди станут читать без понимания, интереса и восхищения.

15

«Вог»- знаменитый в Европе н Америке журнал мод, рекламирующий стиль жизни и одежды самых богатых слоев населения.

Когда она ловила себя на подобных мыслях, она называла их фантастичными, хотя на самом деле то были скорее трезвые, чем фантастичные мысли; фантастичны они были лишь постольку, поскольку им не предшествовал никакой хмель, но трезвое, почти что нормальное состояние подвергалось здесь, так сказать, отрезвлению второй степени, становилось еще трезвее и даже переходило в разряд отрицательных величин. Подобные оценки всегда до известной степени относительны, границу между трезвостью и хмелем провести непросто; считать ли любовь к ближнему в русском духе опьянением или нормальным отношением между людьми в обществе, называть ли какой-либо взгляд на вещи опьянением или трезвостью — остается, в конце концов, неразрешимой загадкой. Не лишено вероятия, что и для трезвости существует некое состояние энтропии [16] или абсолютный нуль, к которому неудержимо стремятся все величины. И то, что Ханна Вендлинг находилась теперь на пути к этому абсолютному нулю, было вполне возможно; в принципе это было бы не чем иным, как ее способностью обгонять моду, ведь энтропия человека — это и есть его абсолютное одиночество, а то, что он прежде называл гармонией или равновесием, — всего лишь слепок, слепок, который человек неизбежно вынужден делать с определенного общественного порядка, пока сам еще является его составной частью. Но чем более одиноким ощущает себя человек, тем более изолированными и разобщенными делаются в его глазах и неодушевленные предметы, тем безразличнее ему их сочетания, и, в конце концов, он вовсе перестает их замечать. Так и Хайна Вендлинг ходила по своему дому, по своему саду, по дорожкам, посыпанным гравием на английский манер, и уже не замечала ни архитектоники, ни переплетения белых линий, и как бы мучительно это ни могло представляться прежде, теперь это уже не мучило, ибо было неизбежно.

16

Энтропия — связанный остаток энергии в замкнутой системе или энергетической целостности мира, который не может быть больше использован и превращен в механическую работу. Г. Брох нередко использует в своих произведениях математические и физические понятия. Уже в «Заметках к систематической эстетике» 1912 г. оп говорит об энтропии в связи с понятием равновесия в природе, человеческой жизни и эстетике.

Почти два года Генрих Вендлинг не был в отпуску. Тем не менее, когда Ханна получила письмо, извещавшее о скором его приезде, она была ошеломлена, так ошеломлена, будто в ее жизнь ворвалось нечто уму непостижимое. Дорога до Салоников займет у него шесть суток — возможно, чуть больше, но все равно, его прибытие — это вопрос дней: Ханна так этого страшилась, как будто у нее был тайный любовник, которого ей предстояло скрывать. Каждый день отсрочки она рассматривала как подарок судьбы; однако она неизменно совершала свой вечерний туалет тщательнее, чем обычно, а утром дольше, чем обычно, залеживалась в постели, ожидая и трепеща, воображая, как вернувшийся муж, грязный, обросший, без промедления пожелает ею овладеть. И хотя, собственно говоря, она должна была бы стыдиться подобных картин и уже потому втайне надеяться, что неожиданное наступление или иное несчастье задержат или сорвут отпуск, к этому примешивалась и другая надежда, куда более сильная и странная, некое предчувствие, о котором она ничего не знала да и не желала знать, и оно было как ощущение перед тяжелой операцией: через это необходимо пройти, чтобы избавиться от чего-то еще более страшного, что надвигается неотвратимо; это есть последнее мрачное прибежище, но одновременно это и спасение от еще более глубокого мрака. Если подобное смешение ожидания и страха, надежды и ужаса определить как мазохизм, то это будет весьма поверхностное определение, не проникающее в глубину ее души. И та оценка, которую сама Ханна давала своему состоянию, поскольку она вообще способна была его замечать, была в чем-то сходна с расхожим утверждением пожилых женщин: замужество-де есть единственное лекарство от всех болезней для анемичных молодых девиц. Нет, она не осмеливалась заходить в своих мыслях далее, то была чащоба, в которую лучше не соваться, и если временами она вес же надеялась, что с приездом Генриха восстановится прежний нормальный порядок вещей, она в то же время сознавала с неменьшей силой, что прежнего порядка нет и уже никогда не будет.

Наступило настоящее лето. «Дом в розах» вполне оправдывал свое название, хотя, в угоду времени, разведение овощей сильно потеснило здесь уход за цветами. У садовника, человека хилого и болезненного, не хватало на эго сил. Но буйство вьющихся «Кримсон Рэмлер» не могла укротить даже война, их побеги добрались до майоликовых ангелочков у входа, ослепительны были белые и красные островки пионов, и гряды гелиотропа и левкоев, окаймлявшие газоны, тоже стояли в полном цвету. Перед домом простирался успокаивающий зеленый ландшафт, широкий плавный спуск долины невольно приковывал взгляд и вел до края леса, а домик лесника на той стороне, который зимой просматривался со всеми своими окошками, уже опять утонул в зелени; зеленели виноградники на склонах, а лес казался темным, еще темнее, чем ползущие вверх над откосом черные грозовые облака.

После обеда Ханна отдыхала в шезлонге перед домом. Она лежала под сенью каштанов и следила за тенями облаков, которые ползли над полями, окрашивая пронзительную яркую зелень в спокойные темно-зеленые и темно-фиолетовые тона; и когда такая тень легла на их сад, в нем повеяло затхлостью и прохладой, цветы, которые прежде стояли с сомкнутыми от жары лепестками, вдруг так заблагоухали, как будто у них открылось дыхание. Или от внезапно наступившей прохлады Ханна вдруг так явственно ощутила их запах, но это было так неожиданно, так завораживающе и бурно, хлынувшая волна сладкого аромата таила в себе такое очарование, словно далекий-далекий вечер в южных садах, словно сумерки на скалистом берегу Тирренского моря. Земля покоилась на берегу облака, а оно посылало ей свою волну, обильный и нежный грозовой дождь, и Ханна, стоя на пороге веранды, вдыхала юг, с жадностью вбирала в себя нежную влагу, от которой так приятно покалывало в носу; с воспоминанием о запахе цветов вдруг вернулся и тот страх, что впервые она ощутила во время свадебного путешествия в Сицилии, когда дождливым вечером они стояли на берегу моря: за спиной был отель, там в саду благоухали цветы, рядом с ней стоял мужчина, и она вдруг поняла, что нс знает, кто этот чужой ей человек, — его звали доктор Вендлинг.

Ома вздрогнула: по дорожке бежал садовник, он торопился убрать стулья и шезлонг; вздрогнула и невольно подумала о грабителе, который легко мог бы сюда ворваться, хотя она точно знала, кто этот человек и чего ом хочет. Если бы не появился Вальтер, она сбежала бы в комнаты и в страхе заперла за собой дверь. Вальтер уселся на пороге веранды, выставил голые ноги под дождь и стал аккуратно сдирать с коленки корочку, обнажая нежную розовую кожицу, которую так приятно гладить. Ханна села рядом с ним, обхватив руками свои гладкие стройные ноги — дома в саду она ходила без чулок, — и ее красивые голени промерзли до костей.

Теперь дождь подавил аромат цветов, который сам же и вызвал, пахло только сырой землей. Крапчатая черепица на домике садовника поблескивала от влаги, и когда садовник снова пробежал по дорожке, гравий уже нс хрустел под ногами, но промытые его зерна мягко шуршали. Ханна обняла мальчика за плечи, — почему бы им вечно не сидеть вот так, спокойно и умиротворенно, частицей промытого и прохладного мира? От ее страха почти ничего не осталось. Тем не менее она сказала Вальтеру:

— Если сегодня ночью будет гроза, можешь лечь спать со мной.

С того момента, как Генрих Вендлинг сообщил о своем отпуске, минуло уже более трех недель. И хотя Ханна по утрам по-прежнему залеживалась в постели, она уже почти не верила, что Генрих и в самом деле приедет. Неожиданно он явился — ни утром, ни вечером, а средь бела дня. Полночи он провел па вокзале в Кобленце, затем добирался малой скоростью с воинским эшелоном. Они стояли друг против друга на гравийной дорожке, пока он все это рассказывал; полуденное солнце припекало, посреди газона, над шезлонгом, в котором она только что лежала, был натянут алый зонт, они ощущали запах нагретой материи, легкий ветерок листал страницы соскользнувшей на траву книги. Отпускник не коснулся ее, даже не протянул руку, он неотрывно глядел ей прямо в лицо, и она понимала, что ему необходимо вновь обрести тот образ, который он носил в себе более двух лет, и она замерла под его изучающим взглядом и тоже всматривалась, тоже искала — не образ, нет, ибо в пей давно уже не было образа, по отдельные черты, за которые она когда-то полюбила это лицо. Теперь оно казалось ей странно неизменившимся, она знала, она узнавала эту линию губ, расположение и форму зубов, и вмятинка на подбородке была прежней, и глаза все еще казались слишком расставленными из-за широкого лба. «Повернись, я хочу посмотреть на тебя в профиль», — сказала она, и он послушно повернул голову. Она увидела прежний прямой нос над продолговатой верхней губой, только мягкость черт куда-то исчезла. Собственно, его вполне можно было бы назвать красивым мужчиной, и все же она никак не находила того, что когда-то так ее очаровало.