Новые стихотворения

Рильке Райнер Мария

Праздник Марии

Гент

С верхушек башен хлынувший металл наполнил город сплавом раскаленным, и, заливая формы улиц звоном, день бронзовой отливкой заблистал. ⁵По мостовой неровною толпою процессия детей плывет с утра, и ног не ощущая под собою, вперед волнами катит детвора, но сдерживается, как в бездорожье, невидимыми, как десница божья, преградами и тяжестью знамен. ¹²А дальше — там уже парит, похоже, кадилам вслед, что вспугнутою стаей серебряные цепи рвут, взлетая от ужаса под небосклон. ¹⁶Вдоль этой вытянувшейся лавины стоит народ у края мостовой. Предвестниками хризэлефантины к балконам устремились балдахины, сверкая золоченой бахромой. ²¹Но вот в своем испанском одеяньи над головами всплыло вдалеке знакомое мадонны изваянье старинное с младенцем на руке. По мере продвижения вперед в короне трогательно устаревшей она благословляет присмиревший коленопреклонившийся народ. ²⁹И подойдя к упавшим на колени, что робким взглядом следуют за ней, она повелевает быть движенью поднятием рисованных бровей — тверда, высокомерна, холодна. Носильщики поражены жестоко и все ж идут, помешкав. А она ³⁶на сотнях плеч — уверенно и прямо, — в себя вобрав шаги всего потока, к колоколам распахнутого храма идет, как шла, — одна и одинока.

Остров

I

Северное море

Прилив опять затопит все пути, размоет отмели со

всех сторон, но остров одинокий впереди не размыкает глаз. Врожденный сон ⁵за дамбой спрятанных островитян рисует им миров разнообразье… Здесь редко говорят, и каждой фразе характер эпитафии придан, ⁹которая посвящена чему-то, что на берег занесено волной, что с детства видит житель островной, ¹²не примиряясь с ним ни на минуту, что чуждо, беспощадно, пресловуто, и ранит одиночество тоской.

II

Здесь обвалован каждый двор, как будто он в лунный кратер спрятан от воды. Безлико, словно сироты приюта, одеты и подстрижены сады ⁵той бурей, что внушает смертный страх, неделями не уходя на отдых. А после все сидят в своих домах, рассматривая вещи на комодах ⁹диковинные в зеркало кривое… И чей-то сын, не находя покоя, играет на гармонике в тоске ¹²унывную мелодию чужую… За дамбою грозит сквозь тьму ночную овцы огромный контур вдалеке.

III

Все близкое — внутри. Снаружи — даль. Однако давку в этой тесной яме нутра никак не выразить словами. А этот остров в море — не звезда ль ⁵пространством позабытая, хотя она на гибель им обречена? С предписанного им пути сойдя, она ⁹сама торопится концу навстречу, орбиту выбрав на свой риск и страх. И вот вслепую, напрямик, впотьмах идет — от солнц и от планет далече.

Могилы гетер

Длинноволосые, они лежат без лиц, в себя ушедших глубоко. Глаза закрыты тяжестью пространства… Скелеты, рты, цветы. И в этих ртах ⁵ряды зубов сияют, словно пешки дорожных шахмат из слоновой кости. Цветы и кости тонкие, и жемчуг, рубашек ткань увядшая, и руки над сердцем рухнувшим. Еще, однако, ¹⁰под множеством колец и талисманов, и голубых камней (даров любовных) стоит, как склеп, тайник безмолвный пола, под самый свод набитый лепестками. И вновь — рассыпавшийся желтый жемчуг ¹⁵и чаши глиняные, на которых доподлинные их изображенья, зеленые осколки ваз для мазей, цветами пахнущие, и фигурки богов в домашнем тесном алтаре. ²⁰Разорванные пояса и геммы, изображения огромной плоти, смеющиеся рты, танцоры, пряжки из золота, похожие на луки, звериные и птичьи амулеты, ²⁵а также иглы длинные и утварь, и круглый черепок из красной глины, на нем — как надпись черная над входом — коней четверка, рвущаяся вдаль. И вновь цветы, рассыпавшийся жемчуг, ³⁰и стройной лиры мягкие изгибы, и вдруг мелькнул в тумане покрывала, из куколки башмачной появившись, изящной щиколотки мотылек. ³⁴Так и лежат, набитые вещами, — игрушками, камнями, мишурой, разбитой вдребезги — всем, чем угодно, темнея медленно, как дно реки. ³⁸Они и были руслом… В их волны быстротечные сверзались (спешившие к последующей жизни) тела влюбленных юношей не раз и бушевали в них мужей потоки. А иногда со скал высоких детства к ним скатывались мальчики на дно, и здесь играли весело вещами, пока их не сбивала с ног стремнина. ⁴⁷Тогда, заполнив плоской и прозрачной водой всю ширь широкого пути, они взвивали в нем водовороты и берега впервые отражали и птичьи клики — но врезалась ночь тем временем звездами в небосвод, его раскалывая пополам.

Орфей. Эвридика. Гермес

То были душ причудливые копи… Рудой серебряною шли они — прожилками сквозь тьму. Между корнями ключом забила кровь навстречу людям и тьма нависла тяжестью порфира. Все остальное было черным сплошь. ⁷Здесь были скалы, и призрачные рощи, и мосты над бездной, и тот слепой огромный серый пруд, что над своим далеким дном повис, как ливневое небо над землею. А меж лугов застенчиво мерцала полоской бледной узкая тропа. ¹⁴И этою тропою шли они. ¹⁵Нетерпелив был стройный тихий муж, в накидке синей шедший впереди. Его шаги глотали, не жуя, куски тропы огромные, а руки, как гири, висли под каскадом складок, ²⁰не помня ничего о легкой лире, что с левою его рукой срослась, как с розою ползучей ветвь оливы. Он в чувствах ощущал своих разлад; как пес, он взглядом забегал вперед ²⁵и возвращался, чтоб умчаться снова и ждать у поворота вдалеке, — но слух его, как запах, отставал. Порой ему казалось, что вот-вот он слухом прикоснется к тем двоим, ³⁰что вслед за ним взбираются по скату. И все же это было только эхом его шагов и дуновеньем ветра. Он громко убеждал себя: «Идут!» Но слышал только собственный свой голос. ³⁵Они идут, конечно. Только оба идут ужасно медленно. О если б он обернуться мог — (но ведь оглядка была бы равносильна разрушенью свершающегося), — он увидал бы, ⁴⁰что оба тихо следуют за ним: ⁴¹он — бог походов и посланий дальних с дорожным шлемом над открытым взглядом, с жезлом в руке, слегка к бедру прижатой, и хлопающими у ног крылами. Его другой руке дана — она. ⁴⁶Она — любимая столь, что из лиры одной шел плач всех плакальщиц на свете, что создан был из плача целый мир, в котором было все — луга и лес, поля и звери, реки и пути, все было в этом мире плача — даже ходило солнце вкруг него, как наше, и небо с искаженными звездами. Она — любимая столь… ⁵⁵И шла она, ведомая тем богом, о длинный саван часто спотыкаясь, шла терпеливо, кротко и неровно, как будущая мать в себя уставясь, не думая о впереди шагавшем и о дороге, восходящей к жизни. Она ушла в себя, где смерть, как плод, ее переполняла. Как плод, что полон сладостью и тьмою, она была полна великой смертью, ей чуждой столь своею новизной. ⁶⁶ В ней девственность как будто возродилась и прежний страх. Был пол ее закрыт, как закрываются цветы под вечер, а руки так забыли обрученье, что даже бога легкого касанье — едва заметное прикосновенье — ей, словно вольность, причиняло боль. ⁷³Она теперь была уже не той, что у певца светло звенела в песнях, не ароматным островком на ложе, не собственностью мужа своего, — ⁷⁷но, распустившись золотом волос, она запасы жизни расточила и отдалась земле, как падший дождь. ⁸⁰И превратилась в корень. ⁸¹И когда внезапно бог ее остановил и с горечью сказал: «Он обернулся!», она спросила вчуже тихо: «Кто?» ⁸⁵А впереди у выхода наружу темнел на фоне светлого пятна неразличимый кто-то. Он стоял и видел, как на узенькой тропе застыл с печальным ликом бог походов, как молча повернулся он, чтоб снова последовать за той, что шла назад, о длинный саван часто спотыкаясь, шла — терпеливо, кротко и неровно…

Алкестида

Вдруг очутился вестник между ними. Он брошен был, как новая приправа в уже перекипавший брачный пир. Но бражники шагов неслышных бога ⁵не чувствовали. Божество свое он осторожно нес, как плащ промокший, и, может быть, кому-то из гостей помстилось что-то. Вдруг один из них увидел на другом конце стола ¹⁰хозяина уже не возлежащим, но вздыбленным от ужаса, который всю суть его внезапно изменил. Но вскоре тишина настала вновь, как будто весь на дно ушел осадок ¹⁵глухого, неразборчивого шума… И все же ощутим был скверный запах несвежего, испорченного смеха. И тут был всеми узнан стройный бог, он всем казался вылитою вестью ²⁰неумолимою — и каждый понял… И все ж им сказанное прозвучало так непонятно, как ничто на свете. Адмет умрет. Когда? В теченье часа. ²⁴А тот об стену ужаса стал биться, ее разламывая на куски, и руки к богу протянул для торга, вымаливая годы или год, нет — месяцы, недели, дни, ах, нет! не дни, а только ночи, ночь одну, одну-единственную: эту ночь. Бог отказал ему, и он вскричал, он закричал, не сдерживая крика, как мать кричала при его рожденьи. ³⁴И подошла она к нему, старуха, и подошел к нему старик-отец — два старика, растерянных и старых. А он впервые их так близко видел и вдруг прервал свой крик и произнес: отец, ⁴⁰неужто дорог так тебе остаток, осадок этот, что не лезет в горло. Ты выплесни его! А ты, старуха, матрона, ты что торчишь здесь: ты ведь родила. ⁴⁵Он их держал, как жертвенных животных, одною хваткой. Но потом, внезапно, их оттолкнул, какой-то новой мыслью весь просветлев, и прокричал: «Креон!» И больше ничего: лишь это имя. ⁵⁰Но лик его был высвечен другим — не высказанным вслух и безымянным — протянутым, как лампа, над столом возлюбленному другу своему: «Ты видишь, эти старики — не выкуп, ⁵⁵они — изношены, стары, никчемны. Но ты, но ты — во всей своей красе…> ⁵⁷И тут он потерял из виду друга, — тот вдруг исчез, но шла к нему — она. (Она ему казалась меньше ростом и грустной в легком подвенечном платье.) Все остальные — улица, которой она идет, идет (вот-вот подхватит ее он непослушными руками…) ⁶⁴Он ждет… И вдруг она заговорила не с ним, однако, — с богом. Бог ей внял. И речь ее услышал каждый в боге: ⁶⁷«Никто ему не может быть заменой. Лишь я одна. Никто на целом свете так не кончался. Что возьму с собой от прежнего? Но в этом— смерти смысл. Неужто от нее ты не узнал, когда за мной пошел, о нашем ложе, о том, что и оно — из царства смерти? Но я прощаюсь. Я все беру с собой. Ведь я ушла, чтоб все, что похоронено под тем, кто мне супруг, распалось, растворилось… Веди ж меня! Я за него умру!» ⁷⁹Как ветер вдруг меняет направленье, так бог к ней подошел почти как к мертвой, и как-то разом стал далек от мужа, которому он незаметным знаком к ногам подкинул сотню здешних жизней. А тот, шатнувшись, кинулся к обоим, ⁸⁵к ним руки простирая, как во сне. Они шли к выходу, в котором, плача, теснились женщины. И все же он еще раз увидал ее лицо, светлевшее улыбкою надежды ⁹⁰и больше — обещанием вернуться к нему из царства смерти, повзрослев. К нему, живому… ⁹³Он стоял, глаза прикрыв руками, на коленях, чтоб с той улыбкой быть наедине.

Рождение Венеры

В то утро после всех ночных тревог и криков, и волнения, и страхов, — еще раз вскрылось море, закричав. Когда же этот крик сомкнулся вновь и бледный день, и робкое начало упали с неба, озарив пучину, — родило море. ⁸На первом солнце замерцала пена срамных волос и среди них восстала сконфуженная, белая — она. Как тянется зеленый юный листик и, разворачиваясь, вырастает, так распрямлялось в утренней прохладе неторопливо молодое тело. ¹⁵Как две луны взошли — ее колени, за облаками бедер тут же скрывшись; и отступили тени стройных икр, и напряглись прозрачные стопы, и ожили суставы, как гортани у пьющих. ²¹И в чаше таза так лежало тело, как на ладони детской свежий плод. И этой светлой жизни тьма до капли вместилась в рюмку узкую пупка. ²⁵Под ним вздымалась легкая волна. Она все время скатывалась к чреслам, где временами слышалось журчанье. Но весь без теней, весь насквозь просвечен, как лес березовый апрельским утром, был пуст и тепел, и нескрытен срам. ³¹И вот уже весы живые плеч уравновесил стан ее прямой, что подымался, как фонтан, из таза и медленно руками (ниспадал, и быстро — пышной россыпью волос. ³⁶ И очень медленно прошло лицо: из сокращенной тьмы его наклона к приподнятости равномерно-светлой. За ним крутой смыкался подбородок. ⁴⁰Теперь, когда лучом прямилась шея, как стебель, наполняющийся соком, — вытягивались руки, словно шеи от берега отставших лебедей. ⁴⁴Но после в предрассветный сумрак тела ворвался свежим ветром первый воздух. И в нежных разветвлениях артерий возник какой-то шепот — это кровь, шумя, в свой путь отправилась по венам. А ветер нарастал и всем дыханьем на новые набрасывался груди и наполнял их, и вжимался в них, — и вот уже, как вздутый далью парус, еена землю вынесли они. Так на берег сошла богиня. ⁵⁵За нею, по молодому берегу взбежавшей, в теченье утра выпрямлялись в рост цветы и травы, словно из объятий освободившись. А она бежала. ⁶⁰В обед, однако, в самый тяжкий час еще раз море вздыбилось, на берег — на то же место — выбросив дельфина. Он мертвый был, весь красный и раскрытый.

Чаша роз

Помнишь, клубком ершистым, ощетинясь, два мальчика, дыша друг в друга злобой, в пыли в пылу сраженья покатились, как зверь, подвергшийся атаке пчел? Помнишь вралей бесстыдных, лицедеев, взбесившихся коней, упавших с хрипом, с стеклянным взглядом и с таким оскалом, как будто кожа с черепа сползает? ⁹Теперь ты знаешь, как забыть все это, — теперь перед тобою чаша роз. Ее нельзя забыть, она полна предельным бытием, почти исходом, боязнью, невозможностью отдачи… Все, как у нас… О, да! Предельно нашим! ¹⁵Жизнь в тишине, цветенья бесконечность, потребность в шири — но не в том пространстве, которое так притесняют вещи; почти сама бесконтурность пробела, наполненная светом до предела; сплошная сердцевина, нежность, хрупкость… Что нам знакомей этого всего? ²²Или того, что возникает чувство от соприкосновенья лепестков, что лепесток откроется, как веко, и вот уже под ним сплошные веки, и все закрыты, словно крепко спят, чтоб внутреннее зренье приглушить?.. Или того, что эти лепестки пронзает свет? Из тысячи небес они ту каплю отцедили тьмы, в которой отражается пучок тычинок, встрепанных и возбужденных. ³³Но ты взгляни на этот трепет в розах! Движений этих не было бы видно, когда б лучи из тесного угла не разбежались все по мирозданью! ³⁷Ты видишь белую, ту, что стоит в огромных и раскрытых лепестках, как в раковине стройная Венера? И ту, краснеющую, что смущенно к своей соседке было потянулась, а та ее прохладой обдает и, вся в себя закутавшись, уходит? Зато как остальные все раскрылись! Смотри, они всё сбросили с себя! Но что же именно? Всё, что угодно — плащ или маску, может быть, — крыло. Но как! Как платье пред своим любимым! ⁴⁹Всё, что угодно… Посмотри на ту — на желтую, раскрытую, пустую. Не правда ли, она, как кожура плода, в котором та же желтизна была оранжевым и вязким соком? А этой, розовой, цвести невмочь: ⁵⁵от воздуха приобретает привкус лиловой горечи ее краса. А вот — батистовая, словно платье, согретое дыханием рубашки, с которой вместе сброшено оно ⁶⁰у озера лесного на рассвете. А эта, как опаловый фарфор, китайской чашки тоньше и прозрачней… В ней бабочек уселся целый рой, — а та наполнена одной собой. ⁶⁵Но ведь собой полны и все другие: собой быть полным — значит мир вокруг; и дождь, и ветер, и весны терпенье, вину и беспокойство, и судьбу закутанной во тьму земли вечерней до облаков, приплывших и уплывших, и до мерцания далеких звезд, — все это сделать собственной судьбою. ⁷³Она лежит в раскрытых этих розах.

НОВЫХ СТИХОТВОРЕНИЙ

ВТОРАЯ ЧАСТЬ

(1908)

A mon grand Ami Auguste Rodin [1]

Архаический торс Аполлона

Нам головы не довелось узнать, в которой яблоки глазные зрели, но торс, как канделябр, горит доселе накалом взгляда, убранного вспять, ⁵вовнутрь. Иначе выпуклость груди не ослепляла нас своею мощью б, от бедер к центру не влеклась наощупь улыбка, чтоб к зачатию прийти. ⁹Иначе им бы можно пренебречь — обрубком под крутым обвалом плеч: — он не мерцал бы шкурою звериной, ¹²и не сиял сквозь все свои изломы звездою, высветив твои глубины до дна. Ты жить обязан по-иному.

1

Моему большому другу Огюсту Родену ( франц. — Ред.).