Нутро любого человека

Бойд Уильям

– Этому деятелю, Мэриону, – сказал Вандерпол. – Его прикомандировали к нам на несколько месяцев.

Кто он? Откуда взялся?

– Толком не знаю. Может быть, из Главного штаба, сейчас я думаю, что так. А может, из Министерства иностранных дел. По-моему, до войны он служил по дипломатической части. Во всяком случае, связи у него были очень хорошие, – Вандерпол взирал на меня с терпением. – Все это было давно, Маунтстюарт. Всех подробностей мне уже не припомнить. Но, как бы там ни было, – продолжал он, – если немного отступить назад, ты должен признать, что «Судовладелец» был первоклассной идеей. Кто знает, сколько нацистов мы смогли бы поймать.

– Первоклассная или не первоклассная, – сказал я, – но меня сдали. Сделали из меня подсадную

утку. Полиция уже ждала меня в отеле. Все подробности обо мне знал только ОМР. Ты, Рашбрук и Мэрион.

– Ты меня оскорбляешь.

Я позволил себе выказать гнев:

– Я тебя не обвиняю. Но кто-то отправил меня на задание, зная, что я буду арестован почти мгновенно. Это-то ты должен понимать.

– Это был не я и определенно не Рашбрук.

– Где сейчас Мэрион?

Он сказал, что не имеет понятия. Он, Вандерпол, состоял членом клуба, в котором обедали бывшие сотрудники ОМР, и пообещал мне навести, соблюдая осмотрительность, справки. У меня оставался еще один вопрос:

– Ты не знаешь, Мэрион не был связан с герцогом Виндзорским?

Тут Вандерпол попросту расхохотался – странный хриплый звук, – и прикрыл ладонью рот.

– Право же, Маунтстюарт, – сказал он, – тебе цены нет.

1949 [Суббота, 1 января]

Под Новый Год увидел дом Питера в Уондзуорте. Довольно большой прием, человек сорок, с большинством из них я не знаком. Жена Питера, Пенни, мила и весела; родив двух детей, она располнела. Я удивился, увидев среди гостей Глорию Несс-Смит, и сказал ей о этом. По-моему, моя прямота ей нравится, нравится моя причастность ко всему происходящему. Нам с ней нечего вилять и темнить, разговаривая. «Он не посмел бы меня не пригласить, – сказала она. – Я бы его убила». Говорит, что была прежде медицинской сестрой, а теперь работает секретаршей у издателей Питера. «Но это не надолго», – прибавила она. Подозреваю, что и Пенни в роли миссис Скабиус тоже протянет недолго.

Глория пила джин, и пока мы болтали, дважды доверху доливала стакан. В какой-то момент она припала ко мне, ее подтянутые кверху груди расплющились о мою руку. «Питер завидует вам», – сказала она. Я спросил, чему, господи? Питер – образец преуспевающего романиста, почему он должен завидовать мне? «Он завидует вашему дивному военному опыту, – ответила Глория. – Он не может его купить. Все остальное – пожалуйста, а этого не купишь, вот он и завидует». В ее хихиканьи слышалось чистой воды ликование. Иисусе-Христе, подумал я. Затем она еще раз прижалась ко мне и убрела на поиски Питера, оставив меня с недвусмысленной эрекцией. В полночь я сказал себе, что если и не был счастлив, бремя моих несчастий, возможно, начинает убывать, пусть даже и помалу.

[Февраль]

Письмо от Вандерпола. Полковник Мэрион погиб в апреле 1945-го в Брюсселе при крушении «транспортного средства». Согласно Вандерполу было еще две жертвы. Он порасспросил старых знакомцев по ОМР, и насколько ему удалось выяснить, ничего подозрительного в смерти Мэриона не было, как не было у него и явной связи с герцогом Виндзорским.

Вот и конец моей великой вендетте, конец неустанным поискам предателя. Так оно чаще всего и бывает в жизни? Она не желает удовлетворять твои нужды – нужды рассказчика, которые по твоим ощущениям существенно важны для придания хотя бы грубой формы времени, проведенном тобой на этой земле. Я хотел выследить Мэриона, хотел сойтись с ним лицом к лицу, но взамен всего этого остался при банальном заключении: более, чем правдоподобно, что никакого заговора не было, и Герцог с Герцогиней не стакнулись со своими влиятельными друзьями, дабы прикончить меня. Трудно жить с этим: трудно примириться с фактом, что это была всего-навсего еще одна провалившаяся операция, очередная невезуха... Чувство подавленности; чувство разочарования; чувство опустошенности перед лицом всей этой хаотичности – случай облапошил тебя, и в который уж раз.

[Апрель]

Отель

«Рембрандт». Я приехал сюда, чтобы поработать над повестью «Вилла у озера». Решил, что это может быть только повесть – кафкианское, в духе Камю и Рекса Уорнера иносказание о моей причудливой тюремной отсидке. Не знаю, правда, чем его закончить. Уоллас сказал, что мог бы, если мне хочется, раздобыть большой аванс, однако я его отговорил. Это одно из тех сочинений, которые должны сами отыскивать свой голос и завершение, – а я даже не знаю, удастся ли ему отыскать их. Пока, вроде бы, идет относительно хорошо. Все, что я пытаюсь сделать – с максимальной верностью передать рутину и обстановку виллы, однако я уверен: реальность эта настолько странна, что читатели найдут ее глубоко символичной и метафоричной. Такова, во всяком случае, моя несбыточная надежда. Я понимаю также, что любой намек на претенциозность, любые потуги на значительность обернутся роковыми последствиями. Чем более верным жизни я останусь, тем более метафоричная интерпретация написанного мной будет подсознательно создаваться читателем.

В галерее Бена работает девушка, Одиль. Ей за двадцать, смуглая, с короткими встрепанными волосами и большими глазами. Одевается она неизменно во все черное, и лишь беззастенчиво чумазые ступни ее украшены сандалиями из золотистых ремешков. Бен рассказал Одиль, что я пишу книгу о годах, проведенных мною в тюрьме во время войны, и это ее явно заинтриговало. Раз уж я не могу заполучить Глорию Несс-Смит, быть может, Одиль согласится стать тем паспортом, по которому я вернусь в мир человеческих сексуальных отношений.

Порядок у меня заведен простой. Я просыпаюсь, принимаю, чтобы снять похмельную головную боль, две таблетки аспирина, и отправляюсь в кафе, завтракать кофе с круассанами. Покупаю газету и ленч – багет, немного сыра, saucisson[161] и бутылку вина. К моему возвращению, в номере уже прибрано, я сажусь за письменный стол и пытаюсь что-нибудь написать. Обедаю я по вечерам, как правило у Липингов – это открытый дом, говорит Бен, – однако по временам решаю не навязывать им мое общество и отправляюсь в «Балзар», или в «Дом Липп», или еще в какой-нибудь пивной бар и ем в одиночестве. Мне вовсе не трудно проводить день, довольствуясь исключительно собственным обществом, однако в виде компенсации я слишком много пью: бутылка за ленчем, бутылка вечером, плюс ap'eritifs[162] и digestifs[163].

Спросил Одиль, не могу ли я пригласить ее пообедать со мной, она ответила – да, хоть сию же минуту. Мы отправились в «Дом Фернан», маленькое заведение, обнаруженное мной на рю де л’Университе. Одиль мечтает лишь об одном – отправиться в Нью-Йорк, когда Бен откроет там галерею, поэтому разговаривали мы по-английски, чтобы она могла попрактиковаться. Мне вдруг пришло в голову, что, быть может, это-то и составляет для нее суть моей привлекательности: ее излюбленная англофония. У нее карие глаза с длинными ресницами, покрытая пушком оливковая кожа.

Я поводил Одиль до станции метро. Склонился, чтобы поцеловать ее в щечку, но она повернула лицо так, что встретились наши губы. Мы целовались нежно, кончики наших языков соприкасались, и я чувствовал, как где-то в окрестностях копчика у меня разливается давняя, знакомая истома. Договорились встретиться под конец недели.

Пятница, 15 апреля

Прошлой ночью здесь была Одиль. Мы поели в «Флори» и вернулись в отель. У нее податливое девичье тело. От меня проку не было никакого, я не смог удержать полуэрекцию даже в течение нескольких секунд. В голове моей теснились образы Фрейи – с таким же успехом она могла находиться в номере, наблюдая за нами. Одиль терпеливо мастурбировала меня, а когда и это не дало сколько-нибудь длительного эффекта, великодушно наклонилась, чтобы взять мой член в рот, но я сказал ей – не стоит трудов.