Обезьяны
Шрифт:
Лето в Суррее, подумала Сара, опираясь на ограду, окружающую крошечный садик родителей; я скучаю по нему? Может быть, а может, я просто скучаю по утраченной юной самке, по самой себе, какой я была тогда, без ума от спортплощадок и игр в спаривание и в страхе от учителей.
Вдали, за забором, тянулись к небу массивные ветви тисов, и сквозь пышную листву Сара, приглядевшись, различала отблеск выложенных кварцем стен церкви Св. Петра, где проповедовал преподобный. Как удобно, вспоминала она его жестикуляцию, какой он частенько угощал ее в детстве, право же, очень удобно – быть преподобным Питером из церкви Св. Петра «хууууу»? Одна из собак ринулась к месту, где Сара стояла у ограды. Старая папина собака, Шамбала, целых тридцать ладоней в холке,
– Не погоняться больше за зайцами «хууууу», Шамми, «грррннн» Шамми, старина? – постучала Сара псу по шее.
Тут ее прервала мать, проухав с порога оранжереи:
– «Х-х-хууууГраааа!»
В уханье слились понятия «Сара» и «еда», приправленные упреком.
– «Х-хуууууу!» – отухала Сара, но не спешила четверенькать через садик, лабиринт из статуй и клумб с дельфиниумом, маками и хризантемами.
Минуло два дня после ее приезда, и все стало как всегда – визиты к родственникам и, для разнообразия, бесконечные, ежечасные спаривания, так как сейчас у Сары была течка. Короче показывая, Сара чувствовала себя в ловушке, в силке, запертой в комфортабельном родительском доме, в их комфортабельном мирке. «Хууу» уж эти бесконечные родительские обмены жестами, повторяющиеся, как заходы и восходы, – вожачье «сейчас четверенькаю» и отзвук матери «он не знает, что такое время». «Хууу» уж эти их застарелые дурацкие привычки и предметы. Вожачьи очки в роговой оправе, укрепленные на лысеющей башке хозяина с помощью бельевого шнура; давно вышедшие из всякой мыслимой моды подбитые намозольники матери, которые, догадывалась Сара, в такую жару наверняка вызывают обильнейшее потоотделение, а равно служат инкубатором для клещей и вшей. «Да не могу я без них, ведь у меня собаки, ты же знаешь», – рассеянно показывала Хестер Пизенхьюм, словно общалась не с Сарой, а не пойми с кем, дочь всегда это чувствовала. «Они начинают плохо себя вести, если не видят на моей заднице старого, знакомого намозольника». Она показывала это многие годы, с тех пор как Сара покинула групповой дом и уехала в колледж в Лондоне. Многие годы, с тех еще пор, когда к Сариной седалищной мозоли не выстраивались очереди, когда сама мозоль, казалось, выглядела не менее смущенной фактом своего набухания, чем ее владелица, и до сегодняшнего дня, когда собак осталось всего две – Шамбала и Сахарок, последний выставочный пес, с которым Сара из года в год собирала все призы местного собачьего клуба.
И все это долгое время они ругались из-за намозольников – потому что эти последние скрывали нечто большее, чем материнскую седалищную мозоль, которая теперь набухала все реже и в течку смахивала на иссохшую сливу. Нет, они скрывали глубокую травму на почве спаривания, на почве Сары и на почве Пизенхьюмов вообще. Травму такую глубокую, что Сара даже не подозревала о ее существовании, пока была старшим подростком.
– Вожак спаривался с тобой этим утром «хууууу»? – вздрогнув, показала миссис Пизенхьюм, когда Сара вползла из сада на кухню через черный ход.
– «Хууууу» мама, это же происходило на твоих глазах, – отзначила Сара, безуспешно пытаясь унять дрожь в пальцах.
– Я бы попросила, милочка, «уч-уч» не махать так со мной, из того, что ты взрослая, еще не следует – по крайней мере, я так считаю, – что тебе позволено мне грубить.
– Мама «хуууу»…
Сара хотела, чтобы мать завелась, напала на нее, вонзила свои старческие когти ей в щеки, но тщетно – ничего подобного не происходило никогда, за редчайшими исключениями, даже во времена Сариного детенышства.
Вместо атаки Хестер Пизенхьюм просто надула губы и кинула дочери полотенце, махнув:
– Помоги мне вытереть посуду.
Как всегда, Саре было трудно поверить, что матери есть до нее хоть какое-то дело, что она представляет для пожилой самки хоть малейший интерес, – так редко миссис Пизенхьюм нападала, так редко силой напоминала дочери о ее месте в иерархии.
Много лет Сара ломала себе голову, почему это так, пыталась понять, нет ли тут связи с тем, как редко спаривался с ней вожак. И если ее детенышство прошло в исключительно спокойной и сытой обстановке, то едва она покинула групповую территорию, как давно уже испытываемые чувства – испытываемые, но неосознаваемые – вышли на поверхность. И это не доставило ей ни малейшего удовольствия.
В Лондоне, на занятиях по дизайну, черчению и изобразительным творческим дисциплинам, у нее случались такие же кризисы жанра, что и у других студенток, и такие же опустошительные, хотя и любопытные сами по себе (потому что все это было ново), гнездования с самцами. Она вместе со всеми до ночи сидела над заданиями, зубрила, писала шпаргалки. Вместе со всеми чувствовала, что душа и тело выжаты как лимон.
Но Сара переживала все это чуть серьезнее, чуть трагичнее, чем остальные, ее отношения с самцами были чуть разрушительнее, разрывы с ними чуть болезненнее, скорбь чуть более вселенской, депрессии чуть более глубокими.
Когда же в конце концов Саре стало совершенно невмоготу, когда она заметила, что целыми днями рыдает и пропускает одну лекцию за другой, то отправилась к специальному колледжскому консультанту, который помогал студентам справляться с их эмоциональными и психологическими проблемами. Он оказался шимпанзе прямолинейным и непосредственным, чем сразу завоевал доверие Сары. Она как огня боялась, что ей будут вешать на уши разную психологическую лапшу, объяснять, что она страдает неизлечимой душевной болезнью, предложат прибегнуть к разным вычурным психологическим техникам и займутся геодезической съемкой ландшафта ее снов. А прошло все вот как.
«Покажите-ка мне, – махнул лапой Том Хансен, светлошерстный и долговязый обладатель массивного носа и впечатляющей верхней губы, – ваш вожак спаривался с вами, когда вы были моложе «хууууу»?»
«Хууууу»… «хууууу»… ко-ко-конечно».
«Часто «хууууу»?»
«Я полагаю, ответ зависит от того, что вы понимаете под…»
«Так же часто, как другие самцы в вашей родительской группе «хууууу»?»
«Нет, однозначно. Что-то вроде одного раза за течку «уч-уч». Я никогда не могла понять, в чем тут дело. Признаюсь, я даже завидовала Табите – это моя сестра, она ему больше нравилась. Он начал спариваться с ней, когда ей было восемь, а мозоль у нее еще и не думала толком набухать».
Если бы до этого обмена жестами Саре показали, что она, оказывается, пережила в детенышстве «надругательства», она бы возмутилась и не поверила. Но едва только Том Хансен объяснил ей, сколь разрушительно безразличие вожака для здоровья юных самок, как все другие кусочки мозаики тотчас сложились в единую картину. Хроническое замешательство матери, которая почти никогда не брала Сару с собой на прогулки одну, обязательно прихватывая кого-то еще, являлось прямым следствием ее чувства вины, а за это последнее отвечал Гарольд Пизенхьюм, точнее, его наплевательское отношение к старшей дочери, нежелание спариваться с ней часто и как следует. А ведь если вожак не будет спаривается с юной самкой, она не сможет вырасти счастливой и не научится находить себе место в мире и обществе, короче показывая, попросту не сможет стать настоящей, нормальной взрослой самкой шимпанзе.
Узнав эту жестокую, болезненную правду, Сара захотела тотчас послать свою группу к чертям лошадиным и стать одинокой самкой, чья жизнь сосредоточена на поисках удовольствий. Но Том Хансен убедил ее, что это ошибка.
«Вожак и мать не били вас, – показал он, намекая на известные строки Ларкина, [74] – этого не изменишь. Однако же подумайте вот о чем: а что, если и их родители не били и не трахали их, так же как и они вас «хууууу»?»
«Что вы имеете в виду «хууууу»?»
74
Ларкин Филип Артур (1922–1985) – известный английский поэт. Том Хансен цитирует его стихотворение «This be the verse», где как раз описаны надругательства вожака и первой самки над детенышами.