Обезьяны
Шрифт:
Тони Фиджис много раз бывал в Галерее Левинсона. В целом она ему нравилась – да и то, что союзник в ней выставлял, тоже чаще всего нравилось, хотя и не всегда. Внешне здание выглядело вполне традиционно – стеклянные витрины, изящная скромная вывеска с гравировкой – и наводило на мысль, что внутри все отделано дубом, а картины висят на старомодных медных крючках. Однако Джордж превзошел самого себя, создав внутри нечто совершенно противоположное, но столь же эффектное. Стены были затянуты изящной светло-бежевой тканью, верхний свет – слабый, как свет ночного неба, – истекал из миниатюрных ламп, закрытых продолговатыми абажурами, на полу лежал ковер настолько нейтрального цвета и текстуры, что, казалось, его и вовсе там нет. Всякий раз, когда Тони ходил с Джорджем по галерее,
Потолок галереи возвышался над полом примерно ладоней на восемьдесят, ширина зала составляла вдвое больше, а длина – и вовсе солидные четыреста. По обеим длинным стенам висели изображенные Саймоном Дайксом картины современного апокалипсиса. Первым внимание Тони Фиджиса привлекло полотно с эскалаторной галереей станции метро Кингс-Кросс в тот самый миг ноябрьского дня 1987 года, когда начался пожар. Он внимательно вгляделся в жалкую мордочку детеныша, с воем летящего навстречу мучительной смерти, и сразу понял, что фрагмент именно этой картины и был отпечатан на приглашении. Тони вытянулся во весь рост перед холстом. Размеры минимум сорок на сорок ладоней. Над центром полотна художник поработал особенно тщательно, это был почти фотореализм, а ближе к краям все делалось более смутным, расплывчатым, так что у самой рамы просто лежали жирные слои краски, образуя на холсте этакие горные хребты и долины.
– «Х-хууууу» Вожак мой, Джордж, – показал Тони, – «хуууууу» Вожак мой! Теперь я понимаю, что ты имел…
– В самом деле понимаешь, правда «хуууу»?
– Да, да, теперь я понял. – Тони перешел к следующему холсту, который Саймон назвал просто «Летучий собор». Полотно изображало салон «Боинга-747» в то мгновение, сразу же осознал Тони, когда самолет разбивается о землю. Целые ряды кресел летели на зрителя вместе с сидящими в них пассажирами, превращаясь в гигантский салат из свежезабитой шимпанзечины. Как и на предыдущей картине, в центре располагалось изображение детеныша в том же фотореалистическом стиле. Этот детеныш не знает, что ему грозит, он сидит, пристегнутый к креслу, пальчики передних и задних лап целиком поглощены управлением электронной игрушкой, на экране четко видна миниатюрная гуманоидная фигурка Тупого Конга.
– Вожак мой! – снова показал Тони Фиджис и завыл: – «Хууууу».
– Оторопь берет, правда «хуууу»? – Ужас Тони Фиджиса явно привел Джорджа Левинсона в чувство. Джордж, в конце концов, жил с этими работами уже много недель. А поскольку у Саймона случился срыв, ему пришлось вдобавок заниматься натяжкой и обрамлением холстов – работой, которую художник обычно брал на себя. Галерист продолжил махать лапами:
– Прости меня за грубый жест, но, учитывая, что Саймон в больнице и, кажется, совсем сошел с ума, я берусь предпоказать, что ни один критик не удержится от постоянно присутствующего соблазна написать мммм… покажем так, нечто на тему нечеткости границ между жизнью художника и его творчеством, как думаешь «хууууу»?
– Я полностью с тобой созначен, Джордж. Давай-ка почетверенькаем в твой кабинет, выпьем и занюхаем по линии. Думаю, нам обоим это весьма не повредит.
Когда двое шимпанзе выползли из кабинета Джорджа спустя двадцать минут, две порции виски и три дорожки на нос, в галерее уже начали собираться обезьяны. Обычная толпа, какая бывает на всех вернисажах, – по крайней мере, обычная для вернисажей Саймона Дайкса. Первой появилась группа молодых художников-концептуалистов, которые постепенно начинали доминировать на лондонской сцене.
Тони, разумеется, всех их знал – либо по «Силинку», либо по компании Брейтуэйтов, близких им как по возрасту, так и по эстетике. Тони считал их – по крайней мере, как группу – немного двинутыми, если не откровенно смехотворными. В полном соответствии с его ожиданиями, они разбрелись по галерее, все, как один, либо одетые по самой последней моде, либо выглядящие как самые распоследние уличные бродяги, демонстративно отказываясь чистить друг друга. С ними были две самки – обе привлекательные, обе с фантастическими, набухшими, готовыми лопнуть розовыми мозолями – и при этом ни один из самцов не делал ни малейшей попытки поухаживать за ними, а тем более спариться.
Эта игра в «союзник, мы не чистимся» постоянно прерывалась нервными поклонами, которыми они оделяли друг друга. Самцы старались сдерживаться, но едва только в галерее появлялся очередной их знакомый – вот как сейчас, например, когда вошел Джей Джоплинг, торговец произведениями искусства и владелец престижного «Белого куба», – как все они начинали громко ухать, поворачивались к нему трясущимися задами и ползли навстречу.
Они пытались, размышлял Тони, сдержать себя, но не могли. Несмотря на все их чванство, на всю гордость своей принадлежностью к авангарду, они ничем не отличались от остальных – все, что им было нужно, это занять свое место в иерархии и полизать задницу старшему, хотя бы мельком.
Но ни Тони, ни тем более Джорджа не волновала их реакция. Эти ребята поневоле испытывали известное уважение к Саймону и его работам – концептуализм обязывал, – и даже немного завидовали Дайксу в связи с его нервным срывом – разве не «круто» быть психом? Нет, беспокоиться нужно о реакции обезьян вроде Ванессы Агридж, прожженной писаки из «Современного журнала»… а вот и она, легка на помине, заметил Тони. Журналюги из глянцевой прессы будут вне себя от счастья, едва только краем глаза увидят эту выставку. Тони собрал в кулак всю свою волю. Алкоголь успокоил его, а кокаин навел порядок в мозгах. Уж теперь он постарается вбить хоть малую толику смысла в головы знакомых критиков, а когда появится Сара, будет за ней приглядывать, возьмет ее под крыло.
Джордж Левин сон жестикулировал с художественным критиком из «Таймс», новозеландцем по обозначению Гарет Фелтем, по прозвищу Ворчун, воплощением воинствующей тупости.
– Это, конечно «груууннн», исследования в области шимпанзеческой телесности. Художник ищет суть шимпанзе, и ведь вы помните, что Фрейд, в конце концов, так и показывал – эго есть прежде всего и в первую очередь эго телесное, не так ли «хууууу»?
– «Рррряв»! Вовсе я в этом не уверен, Левинсон. Мне кажется, во всем этом есть «уч-уч» изрядная доля духовного, так что здесь мы видим картины, которые эксплуатируют тела шимпанзе – и тем самым осуществляют надругательство над их душами. «ХууууууГраааа», – подчеркнуто громко заухал он и, изобразив, будто наносит мощный удар Джорджу по голове, продолжил свои высокомерные жестикуляции: – «Уч-уч» вы знаете, у меня всегда были сомнения насчет этого Дайкса, и, должен показать, его новые картины подтверждают их со всей основательностью. – Он показал передней лапой – огромной, шерстистой – на картину, обозначенную «Плоские упаковки с «Эболой». – «Уаааа» что он хочет этим показать – этой дешевкой, этим изображением разложения «хуууу»? – Фелтем в яростном возбуждении закинул голову, выставил на всеобщее обозрение свои клыки, изъеденные кариесом, желтые от сигарет, и издал серию угрожающих уханий и рыков: – «ХууууууГраааа! Ррррряв! ХууууууГраааа! ХууууууГраааа! Ррррряв!»
Услыхав такое, все прочие критики в галерее поставили на пол прокатные бокалы, приняли серьезный вид и принялись вокализировать:
– «ХууууууГраааа! ХууууууГраааа!»
От пьяного гиканья в зале сделалось душно, и у Джорджа побежали по спине мурашки – не зря ли он пил с Тони и нюхал кокаин? Иные критики даже начали барабанить по стенам и полу, пока самки не попросили их перестать. Впрочем, несмотря на гогот, Джордж не был уверен, что у всех шимпанзе на уме одно и то же.
В галерее уже собралось около пятидесяти обезьян – критики, коллекционеры, торговцы, художники и их прихлебатели. К счастью, отметил Джордж, значительную часть гостей составляли самки, у которых была течка, и порядочная доля активности представляла собой разного рода ухаживания, не имеющие отношения к выставке как таковой. В самом деле, когда вой стих, Фелтем перестал атаковать Джорджа и беззастенчиво запихнул указательный палец в задницу проходившей мимо самки. Она незамедлительно огрела его лапой, Фелтем же поднес палец-путешественник к носу.