Обитель подводных мореходов
Шрифт:
Владислав Спиридонович с каким-то повышенным интересом принялся разглядывать своего курсанта и бывшего воспитанника, словно видел его впервые.
Непрядову от такого пристального внимания стало явно не по себе, и он заёрзал, не знал, куда девать глаза и руки. Впрочем, никаких грехов он за собой не чувствовал, да и адмирал совсем не выглядел грозным или рассерженным, как это бывало, когда он собирался кого-то распекать. Его полное лицо, с маленькими глазками и тонкими губами, выражало, скорее, умиротворённость и добродушие.
– Давно ли это было!
– произнёс адмирал, всё так же внимательно глядя на Егора.
– Восемь лет - будто одни день... Помню, как привёл тебя в наше училище однорукий ветеран, стал просить о твоём зачислении. Но приём давно закончился, и ему дали отказ. И все же он нашёл такие слова, против которых нельзя было устоять: рассказал про твоего отца, про мать... "Скоро я, говорит, - деревянный бушлат надену, а вот мальцу моему надо жить и учиться. Есть у него на это право, потому что он морем крещённый..." Что делать?.. Зачислили тебя в четвёртый класс сверх положенного штата. А дядька твой, как и предчувствовал, действительно через несколько дней умер... Так-то вот бывает.
– Бывает, товарищ адмирал, - согласился Егор, не понимая, к чему клонит разговор начальник училища.
– Пригласил я тебя вот зачем, - немного торжественно произнёс Шестопалов, покрывая своей ладонью Егорову руку, которую тот держал на колене.
– А знаешь, Непрядов, ты ведь не круглый сирота.
Егор удивлённо встрепенулся.
– Да, да, - подтвердил адмирал, не отрывая от Егоровой руки своей ладони и тем самым как бы успокаивая.
– Вот только что у меня был твой родной дед Фрол Гаврилович.
Непрядов почувствовал, как жар ударил в лицо и во рту отчего-то пересохло.
– Долго он тебя после войны разыскивал, - продолжал Владислав Спиридонович.
– Но, как бывает, случай помог. А дед твой человек интересный, мудрый. И судьба у него не простая, трудная. Воевал, имеет партизанскую медаль. А теперь же, как бы это сказать, в известной мере учёный-пчеловод.
– Но почему же он меня-то не дождался!
– не вытерпев, вскочил Егор.
– Боится.
– Кого боится?
– Тебя. Не убеждён, захочешь ли ты его признать.
Совсем уже ничего не понимая, Егор опустился на стул.
– Есть обстоятельство, которое может показаться тебе не совсем обычным, - немного помолчав, как бы взвешивая слова, Владислав Спиридонович произнес.
– Дело в том, что твой дед священник, так сказать, служитель культа.
– Ну и что? Он же мой дед!
– Вот и я ему твердил о том же, - улыбнулся одними лишь глазами Шестопалов.
– Он же, чудак-человек, сомневается. Пускай, мол, внук узнает сперва, что я обыкновенный сельский поп, а потом и решает, захочет ли видеть меня...
Адмирал поднялся, и Егор мгновенно вскочил на ноги.
– Дед остановился в гостинице "Стабурагс", - сказал адмирал, протягивая Непрядову заранее приготовленную увольнительную записку. Ступай, он ждет тебя.
Выскочив из парадного подъезда, Непрядов торопливо зашагал по улице Падомью. Он знал, что гостиница располагалась где-то в одном из боковых переулков и отыскать её не составит большого труда. Егор всё ещё не мог успокоиться. В нитях мыслей всё разорвалось и перепуталось, будто его неожиданно дёрнуло током. "Родной дед... бывший партизан... учёный-пчеловод... и почему-то сельский поп..." Он не знал, каким образом уяснить эти простые понятия. Нивесть откуда появилась робость и даже страх перед незнакомым ему человеком, назвавшимся его дедом. Только ноги будто сами собой стремительно несли его вперёд.
Непрядов остановился у гостиничного подъезда, освещённого тусклой лампочкой, не решаясь войти в дверь. Всё так же нескончаемо валил мокрый снег, задувал промозглый ветер и спешили куда-то сгорбившиеся прохожие. И только флотский курсант вроде бы безо всякой цели месил ногами на одном месте снежную слякоть.
Егор всё же заставил себя сосредоточиться, напрячься всеми мускулами, как это случалось перед выходом на ринг, и решительно потянуть за ручку дверь. Дохнуло гостиничным теплом. Нужную ему комнату отыскал на втором этаже, в самом конце длинного коридора. И снова одолела непонятная робость, почти страх. На какое-то мгновенье Непрядов замер, не в силах поднять руку и постучаться. Сильно, будто собираясь выпрыгнуть, колотилось под тельняшкой сердце.
"Не трусь, гардемарин, - приказал он себе старомодным словом, каким взбадривал себя.
– "Добро" до клотика и - полный вперёд".
Переступив порог, Егор оказался в довольно просторной комнате, обставленной стандартной обшарпанной мебелью. В кресле у окна сидел старик с пышкой гривой седых волос и с такой же сплошь белой окладистой бородой. При виде Егора он нерешительно поднялся во весь исполинский рост. Не тучный, но широкий в кости, в просторной сатиновой рубахе навыпуск, охваченной шёлковым пояском, он походил на Деда Мороза.
Мгновенье дед и внук пристально глядели друг на друга, точно пытаясь взаимно угадать какие-то знакомые черты и тем самым удостовериться в их подлинном родстве. Быть может, эта неопределённость обоим всё же мешала открыться, и потому Егор сдёрнул с головы шапку, обнажив тёмно-русую, с короткой чёлкой голову. Он смущённо улыбнулся, неловко переступая с ноги на ногу и совсем не представляя, что следует сказать. И вновь почувствовал себя не Егором, а Егоркой, как когда-то давно...
Вдруг лицо старика передёрнуло какой-то странной гримасой, губы его задрожали. Он протянул к своему Егорке руки, а потом, будто ослабев, почти повалился в кресло и закрыл лицо ладонями. И Егор, уже не помня себя, кинулся к зарыдавшему старику. Дед обхватил жёсткими ладонями его голову и притянул к своей бороде, под которой почувствовался холодок наперсного креста, висевшего на цепочке.
– Слава те Господи, - глухим, сильным голосом изрёк дед, - что на склоне дней моих грешных даровал мне радость великую. Теперь и помереть можно, - и он принялся неистово чмокать Егора в лоб, в щёки.
– Да что вы, дед, - выговорил Егор, чувствуя комок в горле.
– Вон вы какой большой, да сильный.
– Мне уж восьмой десяток. И недалёк тот час, когда Господь призовёт меня.
– Всё равно живите, дед, - настаивал Егор, с ударением произнося это последнее слово, смысл которого уже не казался, как прежде, столь отвлечённым.