Обуглившиеся мотыльки
Шрифт:
Теперь и ему стало жарко.
— Слушай меня внимательно и запоминай, — процедил он, нависая над девушкой и впиваясь в ее плечи руками, — сейчас ты собираешь манатки, сваливаешь отсюда и навсегда — слышишь? — навсегда забываешь сюда дорогу, а я, так уж быть, сделаю тебе одолжение и не расскажу твоему парню, как ты наведываешься в гости к другому мужику.
Красивая девочка Елена была слишком привлекательна, чтобы разозлиться на нее как следует. Честно, принадлежи она ему, он бы всю дурь из нее выбил. Честно, принадлежи она ему, он бы не церемонился с ней,
Шатенка даже не попыталась дернуться. Видимо, ей, и правда, это нравилось.
— Черта с два, Доберман! Ты воспитал меня такой! Ты сотворил из меня такую суку! Я — твое детище, поэтому даже не смей мне это костью поперек горла ставить. Я — твое отражение, Сальваторе. Твое прекрасно ужасное отражение, — и если раньше ее голос со спокойного тона переходил на высокий тон, то теперь все изменялось: с крика девушка перешла на шепот. Эта перемена была неожиданной. Действительно неожиданной за все время их сегодняшнего общения.
Им обоим это понравилось. Им обоим понравилось и то, что тип их отношений тоже эволюционировал: теперь вместо криков, истерик и исступлений был лишь холодный диалог, под которым скрывались самые жаркие эмоции. Новый уровень сложности. Ставки вновь повысились.
Гилберт схватила запястья мужчины, скинула его руки и быстро поднялась. Ее тело оказалось прижато к его телу. Тактильная близость перестала удивлять.
Будоражащий шепот — вот что теперь в моде их общения.
— Ты думаешь, я не замечаю, как ты на меня смотришь, Доберман? — она улыбнулась. Она улыбнулась так, что эту улыбку хотелось стереть с ее лица. — И если я извращенка, то стала я такой лишь благодаря тебе. Тебе ведь самому нравится это, Деймон, — она закинула руки за его шею, прильнув к нему как кошка, просящая ласки и заботы. — Так сильно нравится, что ты каждый раз позволяешь мне устраивать эти спектакли…
Она сделала глубокий вдох, прижимаясь еще сильнее. Нет, страсти или физического влечения не было. Ни у него, ни у нее. Им просто нравилось играть во врагов, в любовников, в друзей. Каждый раз они придумывали себе новые роли, каждый раз активно вживались в них, получая овации и одобрение от своих личных демонов. И сейчас, когда она была в его объятиях, когда его руки внезапно оказались на ее талии, они оба испытывали кайф от безумия их игры.
Никаких чувств. Лишь игра. Лишь увлекающая игра.
Или им просто нравится так думать…
Схватив ее за талию, он хотел ее отстранить, но не мог. Их объятие затянулось. Оба не хотели, чтобы оно прекращалось.
— Я смотрю на тебя лишь по одной причине: ты мне позволяешь это делать, — его хватка усиливается, и Елена поддается вперед, навстречу этому мужчине и этому безумию. — А посмотреть у тебя есть на что, отрицать не стану. Только вот есть разница между моим азартом и твоим.
Она ухмыляется, глядя прямо ему в глаза. Скоро он сотрет эту ухмылку с ее лица — ему уже не впер… Ему постоянно это делать приходится.
Добеман привлекает девушку к себе, и они оба растворяются в бешеной близости.
— А разница том, что ты не можешь без меня жить, а я могу. Я — твоя ебаная анорексия, милая. Кроме меня ты больше не можешь никого воспринимать, не можешь никому доверяться, не можешь кому-то отдаваться…
Недоумение в ее взгляде вызывает в Сальваторе сумасшедшее удовольствие. Оно усиливается, когда тело этой девочки в его руках начинает становиться напряженным, жарким.
Теперь Доберман ведет партию.
— Ты мне не нужна, — апатично и холодно, с легкой полуулыбкой на лице, — и никогда не была нужна. И если уж на то пошло, Мальвина, то ты — последняя, кого я бы трахнул.
Она влепила ему пощечину прежде, чем успела осознать, что это выдало ее с поличным. Доберман снова втоптал ее в грязь, снова поднес спичку к бочке с керосином, снова устроил безумное игрище.
Слишком жестоко.
Елена скинула его руки с себя, совершенно потеряв контроль над своими эмоциями. В этой партии она должна была выиграть. В этой партии она должна была сказать: «Два один», но Сальваторе украл у нее пальму первенства.
Девушка развернулась, чтобы уйти. Сальваторе схватил ее за запястье, разворачивая и снова приближая к себе. Елена вновь оказалась в стальной хватке этого ублюдка, который сводит ее с ума, который то нежность дарит, то боль, то поддержку, то безразличие. Амбивалентность способна разбивать сердца…
— Я же говорил: не заигрывайся, — процедил он, внимательно вглядываясь в ее глаза. Елена, отчаявшись, чувствуя себя в очередной раз глупой, растоптанной и униженной, могла высказать лишь одно:
— Да пошел ты на хер, понял? Пошел ты! — процедила она. Игольчатая и стихийная боль утихла. Чувствовать себя уязвленной — слишком дорогой подарок для этого дьявола с вечно отвратительным настроением. Девушка была привлекательна и притягательна, а ее сволочизм добавлял лишь шарму ее образу.
Ее курить интереснее, чем сигареты.
— Забудь сюда дорогу. И еще было бы хорошо, забудь ты дорогу к дому Тайлера.
Девушка захотела выбраться из объятий. Было в этой близости что-то порочное и неприятное ей.
Игра затянулась. Игра в псевдолюбовников. Во врагов. Пора было придумывать новые роли.
— Не смей ко мне никогда прикасаться, — ледяным и уверенным голосом промолвила девушка, сразу повышая уровень: игра в недотрог, в брезгующих друг другом людей. Это будет заманчиво. — Я уже тебе говорила: я не хочу, чтобы ты ко мне прикасался. Никогда.
Ее взгляд и ее напряженное тело говорили об обратном. Да и это коротенькое платьице надето не просто так.
Сальваторе не перестал ухмыляться, не переставал загонять под подошвы своей обуви эту маленькую сучку, наивно верующую в то, что она может отыгрываться на людях или как-то манипулировать ими. Жалкая пародия на взрослость. Даже после всего пережитого, даже после этих красивых фраз и отчаянных поступков Гилберт выглядела хоть и сексуально, но дешево и напыщенно. Эти детские романы, которые она читала — они сыграли с ней плохую шутку.