Огонь и сталь
Шрифт:
— Оставим споры, я звала тебя не для этого, — тонкие холеные пальцы аристократки вцепились в край стола, скуластое лицо побледнело, потом резко покраснело, в глазах заплясали опасные искорки. — Мне нужно устранить кое-кого. Не боишься испачкать свой меч кровью?
Дымчато-зеленый глаз с вертикальной щелью зрачка смотрел на нее не мигая.
— Чья жизнь тебе нужна?
— Тинтур Белое Крыло. Слыхал о такой?
***
Погребальный костер пылал жарко, вознося Кодлака в Совнгард, ворота которого для него закрыты. Вилкасу казалось, что он слышит волчий вой и радостный хохот Хирсина, окруженного своими гончими. Скьор в облике зверя стоит ближе всех к Повелителю Охоты, облизывает клыки, и глаза его горят яростью. Юноша тряхнул головой, пытаясь прогнать терзающие его мрачные, пугающие образы.
Поминальный обед Вилкас перенес с трудом. Еда была лишена вкуса, вино и мед отдавали кислятиной. Норд жевал безо всякой охоты, кусок вставал поперек его горла и камнем проваливался вниз. Юноша одним жадным глотком осушил свой кубок и гадливо поморщился. Не знал, что сейчас хуже — мысль о том, что Кодлак против воли проведет вечность в охотничьих угодьях Хирсина, или полное нежелание жить. Глухая непроглядная тьма в душе, даже его зверь молчит. А вот волк Эйлы рычит и бьется.
— Мы должны отомстить! Обязаны! «Серебряная рука» горько пожалеют! — она ударила кулаком по столу. В глазах плясало безумное пламя, в груди ее рокотало как в земных недрах. — Позор, что мы не смогли уберечь Вутрад! Соратников, потомков дела Исграмора!.. и шайка каких-то разбойников, ничем не отличающихся от головорезов с большой дороги!
Фаркас глухо кашлянул и мотнул головой в сторону Тинтур. Эльфийка сидела, склонившись над чашей, лицо ее было мрачным. Волк в ней молчал, но пляска огня в свечах и факелах обратили ее тонкие острые черты в звериные. Босмерка подняла веки. Золотистые глаза сверкали расплавленным золотом.
— Странно, что твой упрек направлен в меня, — сухо заметила Белое Крыло. — Сама ты не особо отличилась во время набега.
— А ты бросила нас! Своих братьев и сестер по оружию! Знаешь, как это называется, Тинтур? Предательство!
— Неужели? Мое предательство, что я ушла, или ваше, что отвернулись?
— Никто тебя не прогонял, и хватит об этом! — грозный рык Вилкаса удивил его самого. Он стоял, сжимая в одной руке кубок, в другой — кинжал. Взгляд тверд и решителен, однако, в душе царят сомнения. — Только сейчас нам распрей между собой не хватало. Думаете, Кодлак этого хотел, чтобы мы грызлись после его гибели словно шакалы? Своими ссорами вы только позорите память Предвестника!
Воины одобрительно зашумели, Охотница стыдливо отвела взгляд, но вот Тинтур криво усмехнулась.
— Громкие слова, но пустые. Такие же бессмысленные, как ее нытье, — тон эльфки насмешливый и презрительный, заставил юношу вспыхнуть от гнева и непонятной обиды, но босмерка продолжала. — Сейчас важно другое — мстить «Серебряной руке» или нет.
— Полагаешь, что мы все им спустим?! — взревел Фаркас. — Секира Исграмора…
— Мне совершенно плевать на Вутрад, — обронила Белое Крыло, поднимаясь на ноги. — Не секира спасла меня тогда в Истмарке. Не секира заменила мне отца. И кровь «Серебряной руки» я буду лить отнюдь не за Исграмора.
***
Усталость окутала ее плотной пеленой, будто саван усопшего. Тинтур в изнеможении прислонилась спиной к стене, прикрыв глаза. Руки безвольно повисли как плети, ноги подкосились, и девушка упала на пол. Что-то сломалось в ней со смертью Белой Гривы, рассыпалось на тысячи острых осколков, впивающихся в сердце при каждом вздохе. Слишком много смертей для нее в последнее время, слишком многих ей даже похоронить не удалось. Кто достался воронью, кто черни, желающей потешиться, а у нее осталась только пыль. И воспоминания, толка от которых не больше, чем от слез или обещаний. Лишь слова и проявление слабости… Белое Крыло слабо улыбнулась, почувствовав, как это самое отражение бесхребетности катится по ее щекам, размазывает боевой раскрас, обжигает кожу, оставляет
— Зря ты настраиваешь всех против себя, — тихий голос Вилкаса прозвучал для босмерки оглушительнее драконьего рева. — Итак знаем, что Кодлак многое для тебя значил. Не нас вини в его смерти.
— Что тебе надо? — коротко бросила Тинтур, не поднимая головы. Он не должен видеть ее заплаканной. Никто не должен.
— Тяжело в печали быть одному, — он сел на пол рядом с ней и положил руку на плечо. Эльфка мгновенно напряглась, отстраняясь. Воин печально вздохнул. — Что ж ты шарахаешься меня, как чумного? В чем я перед тобой провинился?
— Ты норд. Этого достаточно, — босмерка хотела встать и уйти. Убеждать из Йоррваскра, из города, в лес, раствориться в его сумраке, скрыться под пологом чащи, но мозолистые пальцы Соратника сомкнулись вокруг ее запястья и резко дернули на себя, роняя девушку прямо в объятия Вилкаса. Белое Крыло невольно прижалась щекой, мокрой от слез, к груди юноши. Его сердце бешено колотилось.
— Почему я отвечаю за грехи тех, кто тебя изувечил? Думаешь, я похож на них? — он крепче прижал ее к себе. — Я защитил бы тебя, если бы мог… Намира тебя подери, я только и делаю, что выгораживаю тебя перед стражей! Неужели я не заслужил даже доброты?
— Тебе от меня нужна совершенно не доброта, — в его руках она чувствовала себя спокойно, уверенно. Словно здесь ее место. Воин грустно рассмеялся и приподнял ее лицо за подбородок, вынуждая эльфку посмотреть на него.
— Эйла зовет Фаркаса олухом, но, по-моему, олух я. Ты нужна мне вся целиком, со всеми шрамами и отвратительным характером, — Вилкас улыбался Тинтур слабой печальной улыбкой. Босмерка… растерялась. У нее были мужчины, но ни одного она не смущалась так, как Соратника сейчас. Будто она не разбойничья королева, а вновь совсем юная и наивная впервые осталась с парнем наедине. Глупо настолько, что босмерка тихо рассмеялась. Улыбка спорхнула с лица норда, серые глаза практически почернели от гнева. Он схватил эльфийку за плечи, едва сдерживаясь, что бы не встряхнуть ее, как тогда в Солитьюде. Вилкас в тот день наговорил много лишнего… а она еще и смеется над ним! Юноша мучительно вглядывался в лицо Тинтур, украшенное черно-серыми потеками, раскрасневшееся, со следами совершенно неуместного веселья.
— Убил бы тебя, — прорычал он, — свернул бы шею голыми руками, — ладонь Соратника переместилась на ее горло. Сжал ровно на столько, чтобы она почувствовала его силу, а Белое Крыло все продолжала странно улыбаться. Вилкас закипал все больше, зверь внутри него, распаленный гневом и хрупкостью босмерки, торжествующе рычал. Пальцы разбойницы сжали запястье северянина, тонкие, смуглые, цепкие, ногти по-звериному острые, раздерут до кости. Воздух вокруг них словно загустел, зарядился яростью, еще мгновение — и оба обратились бы волком и принялись бы рвать друг друга. Но вместо этого они целовались. До нехватки воздуха, будто первый и последний раз в жизни. Вилкас прижал девушку к себе так, что ее ребра жалобно хрустнули, Тинтур в ответ впилась ногтями в его плечи. Они боролись даже сейчас. Не добыча и охотник. Два волка, и ни один не желает сдаваться. Сердце рвалось из груди, стук его был настолько оглушительным, что Соратник даже не услышал, как в комнату вошла Эйла. Охотница удивленно крякнула, завидев северянина и эльфку на полу в объятиях друг друга. То, что Вилкас к остроухой дышит неровно, она знала, но вот отношение босмерки к воину было совсем иным! Они продолжали миловаться, даже не соизволив заметить ее. Соратница раздраженно тактично кашлянула и ударила кулаком по деревянному косяку. Резкий громкий стук заставил воина оторваться от своей беглой висельницы. Во взгляде Вилкаса мелькнул гнев, чуть угасший при виде Эйлы, выражающей неодобрение взглядом и позой. Тинтур отпрянула от юноши, но его руки собственнически обвили ее талию, и норд с вызовом взглянул на Охотницу. Девушка закатила глаза. Временами Вилкас такой же тугодум, как и братец его.