Огонь с небес
Шрифт:
Да, мстила! А как иначе?! Мужчины — это совершенно особенные в своей черствости, цинизме и животной похоти существа. Каждый из них, видя женщину, оценивает ее прежде всего как самку, с которой можно совокупиться — и желательно, чтобы без обязательств. Ее мать, устав от всякой итальянской мрази — содомитов, стариков, развратников и сластолюбцев, проходимцев, обещающих золотые горы и наутро оставляющих женщину ни с чем, кроме разве что нежелательного ребенка — начала ложиться в постель без любви. Она брала предоплату, более того — она раскручивала своих кавалеров на траты, шантажировала их, выуживала все, что у них было, используя свое тело. Но она не любила их. Каждый из них для нее значил намного меньше, чем она для них. Просто источник денег, ходячий кошелек.
Анахита нервно хихикнула, вспомнив популярный в Петербурге, да и не только в Петербурге светский анекдот относительно того, какая часть тела мужчины более выражает его сексуальность. На самом деле — не то, что вы подумали, а кошелек. Чем толще — тем лучше.
Ее считали хищницей, охотницей за состояниями, кем она никогда не являлась. Ее проблема была как раз в ее искренности, которая была намного хуже лжи. Ведь она и в самом деле любила. И наместника, князя Воронцова, ставшего ее первым гражданским супругом, еще в Бейруте. И Николая Романова, Императора Всея Руси, Цезаря Рима с глазами цвета кобальта и непоколебимой уверенностью, что все будет так, и только так, как он задумал. От матери она унаследовала, видимо, по крови вкус к сильным и властным мужчинам, а в России в отличие от Италии их было в избытке…
А кроме них и еще двух подростковых увлечений, больше у нее никого и не было. Четверо мужчин… точнее двое мужчин и двое подростков — за всю жизнь. Это смешно — но это было так. Еще смешнее было — когда ее называли шлюхой в петербургских салонах. Дамочки, сидевшие там, иногда умудрялись менять кавалеров каждый месяц, а то и чаще, многие были из обедневших семейств и с радостью подрабатывали… когда представлялась возможность подработки с каким-нибудь нуворишем, способным оплатить тур в Ниццу или на Коста дель Соль. А оставшиеся — лет с восемнадцати усердно посещали балы и все виды светских развлечений… их можно было отличить по едва заметным следам от пластики и жесткому, почти рентгеновскому взгляду, способному пересчитать купюры в бумажнике крокодиловой кожи еще до того, как он покинет карман брюк. Тем, кто нашел себе выгодную партию, жестоко, до скрипа зубов, завидовали и поливали грязью, как могли.
Таков был петербургский свет, от которого она была теперь отстранена и который люто ненавидела. Но не только его.
Она ненавидела Александра… который просто бросил ее в Тегеране, спасаясь непонятно от чего — а потом появился вновь через много лет. Она ненавидела Николая — и за свое отстранение, жесткое и безжалостное. Как только он узнал, что она дочь Хосейни — он просто больше ни разу не зашел к ней… ни к ней, ни к ее… — его, кстати, тоже — детям. Он просто бросил ее, бросил детей, запер здесь. Она ненавидела Ксению — точно так же, как та ненавидела ее, лютой ненавистью самки. Она ненавидела всех, кто запер и бросил здесь ее и ее детей.
Конечно, их не убьют по достижении совершеннолетия, как это было принято при дворе турецкого султана — в России такого никогда не было. Она не будет никогда Романовой — хотя ее дети наверняка получат самое лучшее образование, которое только возможно, выйдут в люди, и все будут знать о них, как о незаконнорожденных, но Романовых. А она… останется здесь навсегда.
У нее было достаточно времени, чтобы осмыслить то, что происходит. Здесь, в одиночестве, думается особенно хорошо.
Находясь здесь в одиночестве, она часто представляла себе, она хотела, чтобы кто-то из ее детей — хоть Александр, хоть Летиция — претендовал бы на трон. На русский трон. Она как представила себе — соборные колокола Московского Кремля, которые так и не зазвонили в ее честь, огромный, словно облитый черным стеклом, «Руссо-Балт», такие же черные машины Императорского конвоя. Толпа на улицах, сопровождающая проезд Августейшей особы, кричащая здравицы в его или ее честь и поющая «Боже, царя храни». Она не испытывала никаких сомнений в том, что ей Императрицей стать не удастся, она всегда будет здесь чужой, куртизанкой при Императорском дворе. А вот Александр…
Александр, как и Павел, как многие дети с дворянской кровью, хотел стать военным. Сейчас с ним занимались приглашенные учителя по курсу гимназии, с которым он справлялся на удивление хорошо, дальше она планировала отдать его по коммерческой части — но вот сейчас задумалась, и задумалась крепко.
Она боялась. Сильно боялась, что с ее детьми что-то сделают… к этому не было никаких оснований, но она все равно боялась. Даже дети… что в Пажеском корпусе, что в любых других элитных военных училищах — полно детей дворян, личных или потомственных. Для них Александр будет ублюдком, пусть и императорским, но ублюдком. Они объединятся против него все, сделают его изгоем.
Но и за это они поплатятся. Они все — поплатятся… Ее напрасно списали со счетов. И ее дети не будут жить с клеймом царственных ублюдков…
Когда вернулся Александр — она поняла, что судьба дает ей еще один шанс. Но когда он рассказал ей про двенадцать миллиардов рейхсмарок золотом, лежащих и ждущих ее в европейских анштальтах и частных банках — она поняла, что сама судьба дает ей шанс отомстить.
Судьба — или Аллах. Она была персиянкой по крови — и одновременно итальянкой. Женщиной, у которой интриги — в крови.
Все было просто. Этот идиот… ему только оставалось расстегнуть ширинку при дворе своего отца. Господи, какая мерзость. Впрочем — это было положительно необходимо для того, чтобы выйти на гвардейцев, замышляющих переворот в Петербурге. В конце концов… она проделала всего дважды то, что ее мать проделывала каждый день. От нее не убудет.
Так у заговорщиков появились деньги. Огромные деньги — и это всего лишь тысячная часть от того, чем она теперь владеет.
Как только переворот произойдет — она переедет в Санкт-Петербург. И начнется второй этап представления. Представления, в котором старые кумиры будут низвергнуты, а новые — воссядут на трон под рев ликующей толпы. В новом порядке, в его установлении будет играть роль только то, кто ты есть, а не то, что о тебе думают. Для этого всего нужны будут деньги, свободные деньги, деньги, которыми можно будет распоряжаться любым образом. И у нее этих денег будет больше, чем у кого бы то ни было.
Где-то за окнами громыхнуло — это было похоже на звуки далекого грома. Приближалась гроза…
Даже прорвав внешний периметр, террористы сделали только еще один шаг к свой цели, важный — но все-таки шаг. Прямой дороги к зданию не было — стоянка была у самого въезда, а дальше гостям приходилось идти по посыпанным песком и мелкой галькой дорожкам прямо к дому, по пути восхищаясь разбитым при доме регулярным парком. Основу парка составляли восточные «звенящие» кедры, которые привезли сюда уже взрослыми, аккуратно выкопав на Востоке, и переправили сюда самолетом. Были здесь и два фонтана — признак большого богатства на Востоке, здесь вода ценится, как ничто другое, были здесь разбиты и клумбы. Сад был построен так, что бронетехнике было не пройти…
— Из машин! Вперед!
Люди в черной боевой униформе жандармерии выскакивали из машин, разворачиваясь в боевой порядок, короткими перебежками продвигались по направлению к зданию. От здания уже открыли огонь, в том числе из крупнокалиберного пулемета — но ответный огонь шести бронетранспортеров давал о себе знать. Калибр 14,5 — крупнее, чем пехотные пулеметы калибра 12,7, имевшиеся в здании, пули пробивали стволы деревьев, их кроны, бронированные стекла и кое-где — даже стены. Алые трассы летели в метре-полутора над землей, необратимо уродуя и разрушая все на своем пути — больше всего это было похоже на трагедию Бейрута, случившуюся двенадцать лет назад. Под прикрытием огня боевых машин жандармы продвигались вперед…