Охота на охотников
Шрифт:
– А вдруг у них не вдоль, как у вас, а поперек?
– усомнился Каукалов и в тот же миг получил легкий шлепок по щеке.
– Не хами, парниша!
– произнесла Майя предупреждающе.
– Когда здесь ужин?
Аронов посмотрел на карточку, которую им выдали вместе с ключами.
– В семь вечера.
– Ждать еще-е...
– Майя лениво потянулась, сладко хрустнула костями, вызвав у Каукалову истому, он, сдерживая себя, отвернулся, - за это время семь раз от голода можно помереть.
– Из справочника следует, что в Хургаде из трехсот шестидесяти
– Вот мы в него и угодили.
– Каукалов недовольно качнул головой, глянул в оконце. Раздернул пошире прозрачные занавески. Солнце угасло совсем, сделалось темно.
– Но завтра должно быть уже светло и тепло. И местный шаромыжник, которого пытала Катя, это подтвердил. Будет солнце, море, пальмы, бананы на деревьях. Что, Жека, может быть лучше?
– Аронов хлопнул приятеля по плечу.
– Мы свое ещё возьмем!
– Мы свое возьмем и сегодня, - сказала Каукалов и многозначительно глянул на Майю.
– Правда?
– Конечно.
Они взяли свое. Устроили в бунгало такое, что зданьице это чуть не развалилось. От стона, резких движений, воплей, хрипа, музыки. Из главного корпуса дважды прибегал какой-то служка в красной турецкой феске, застывал у двери в тревожной стойке, прислушивался к тому, что происходит в бунгало и, озабоченно покачивая головой, уходил обратно.
Здоровенный хряк, мастер спорта по борьбе, которого Каукалов не смог додавить в машине, полтора месяца пролежал в больнице и вышел оттуда такой же здоровый, как и был раньше. Может быть, даже ещё здоровее, ещё опаснее. О том, что произошло, напоминал лишь свежий, красный, не успевший заглянцеветь шрам, косо перечеркнувший шею.
Еще находясь в больнице, он попытался составить, собрать воедино приметы двух молодых людей, севших к нему в машину.
Работа это была кропотливая, вялая память борца сопротивлялась, не хотела извлекать из глубин то, что в неё попало, но мастер спорта Игорь Сандыбаев упрямо, раз за разом, возвращался к тому страшному ненастному вечеру, к двум молодым хищным хорькам, вздумавшим убить его. Из-за машины, надо полагать.
Впрочем, насколько помнил Сандыбаев, он тоже имел кое-какие виды на этих парней, но интересы столкнулись с интересами лоб в лоб, словно два автомобиля. Выигрывал тот, кто оказывался проворнее...
Хорькам повезло - они оказались проворнее, Сандыбаев малость промазал. Но если бы он сделал шаг первым, то вряд ли бы этим уродам помогли врачи и больница - им нужны были бы только могильщики да "деревянные бушлаты".
Сандыбаев нарисовал довольно точный портрет Каукалова. Аронова он почти не разглядел - тот сидел к нему все время боком, да вдобавок ко всему с поднятым воротником куртки, а вот задний пассажир, хоть и располагался за обширной спиной Сандыбаева, а все равно был хорошо виден в подвесном зеркальце.
Бывший борец поклялся своей матерью, что сделает все, но хорьков этих найдет обязательно. И уж тогда нападет первым.
Утром Левченко просыпался от хрипловатого настойчивого голоса попугая:
– Ага-а!
– и когда открывал глаза, то слышал неизменное, торжествующее: - Быть того не может!
Попугай, как правило, сидел в эту минуту на ручке старого шкафа массивной, бронзовой, украшенной завитками, и, вывернув голову, пристально смотрел на хозяина, будто бы собирался загипнотизировать его.
– Ага! Быть того не может!
– Еще как может.
– Левченко тянулся в постели, приходил в себя окончательно и мрачнел лицом; все, что с ним случилось, обязательно - в который уж раз - прокручивалось перед глазами: и то, как бандиты в милицейской форме привязывали его к дереву, и то, как в переполненной больничной палате визгливо орал, кочевряжился, издеваясь над больными, лохматый рыжий сосед, и то, как бомжата угощали его колбасным шашлыком, и то, как вяло, неохотно вел его дело следователь, и то, что права ему получить до сих пор не удалось...
Левченко сидел без работы.
В этот раз он тоже проснулся от торжествующего крика: "Ага-а!", в голову сразу полезли тяжелые мысли.
– Какой у нас Чика хороший, звонкоголосый, импортный, - влюбленно проговорил попугай. Приподнявшись, он вспорхнул, перелетел к зеркалу, уселся напротив собственного изображения и ласково защебетал что-то на птичьем - не человечьем - языке.
Матери дома не было - Нина Алексеевна, похоже, получила утреннюю подработку в школе и теперь уходила рано, ещё в сумерках. Впрочем, вечером она тоже исчезала то ли по жэковским, то ли ещё по каким делам, возвращалась домой молчаливая, хотя и с возбужденным лицом.
Настроение у Левченко было подавленное, внутри, в животе, словно бы ком какой образовался, вместе с ним поселилась и тяжесть, давящая, вызывающая изжогу, даже боль. Левченко уже побывал едва ли не во всех конторах ГАИ, где выдавали права, и успеха не добился. Ему не отказывали в выдаче прав, наоборот, говорили о своем священном долге восстановить документ, бандитски изъятый у водителя, но "священный долг" свой не исполняли.
Сегодня Левченко собрался снова пойти в госавтоинспекцию области, к начальству, и если там ничего не получится, то тогда куда же ему обращаться? К министру внутренних дел России? Или все-таки куда-нибудь пониже? Но куда?
– Какой у нас Чика хороший, звонкоголосый, импортный, - вновь проговорил попугай, влюбленно глядя на себя в зеркало.
– Хороший, хороший, - подтвердил Левченко, делая коротенькую - больше для проформы, чем для здоровья, - зарядку.
Чика даже головы не повернул в его сторону, он свое выполнил: хозяина разбудил, а что будет дальше - его не касается.
Попугай разговорную речь хватал на лету, но когда Левченко попробовал обучить его простой фразе "Прошу пожаловать к столу", ничего не получилось, Чика показал себя настоящим чурбаном, Левченко даже воскликнул в отчаянии: "Ну что мне делать с тобой, таким тупым?!" И тут к его удивлению попугай вслед за ним произнес довольно чисто, без попугайского акцента и транзисторного дребезжанья в голосе: