Охота на охотников
Шрифт:
Вздохнув, Левченко направился домой.
Ох, как не хватало ему сейчас напарника, неугомонного матершинника Егорова, которого кликали то Егором, то Егорычем, то Егерем, то ещё как-нибудь, и он на все клички отзывался охотно, хотя у него имелось нормальное имя-отчество - Иван Михайлович; у напарника была светлая голова, дальнобойщики говорили "генеральская", и Егоров, довольный таким сравнением, согласно кивал, потом вскидывал светлые пронзительные глаза в любимом своем вопросе: "Чего надо?" и неизменно добавлял несколько слов... Сочный
Был бы сейчас Егоров в Калининграде, они вместе сообразили бы, как поступать дальше.
Вечером Левченко позвонил в больницу маленького литовского городка, где сейчас находился его напарник, поинтересовался его состоянием. Девица, поднявшая телефонную трубку, долго кочевряжилась, делала вид, что не понимает русского языка, пыталась объясниться то на литовском, то на немецком, и это выглядело противно, вызывало недоверие. В другой раз Левченко пошел бы по пути Егорова и рявкнул бы на эту недоделанную курицу матом, но сейчас очень вежливо попросил к телефону кого-нибудь из врачей, знающих русский язык...
Наконец девица снизошла и объяснила довольно внятно, хотя и картаво:
– Каспатин Егорофф сделана операция. Цювствует себя карашо.
Левченко расцвел от этого сообщения.
– А к телефону его нельзя позвать?
– Не положено.
– На сей раз уже совсем чисто, без всякого акцента произнесла девица, и Левченко, понимающе кивнув, почесал пальцем переносицу: действительно, чего это он? Егорыч лежит на койке с разрезанным брюхом, а он пытается подозвать его к телефону. А если у него разойдется шов и кишки вывалятся наружу?
– Когда вы его намерены выписывать?
– болезненно поморщившись представил себе Егорова с вываливающимися из живота внутренностями, спросил он девицу. Слышимость сделалась хуже, будто где-то совсем рядом начала беситься буря, подняла с земли снег и замусорила пространство.
– Через три дня, - ответила девица.
– А не слишком ли рано?
– Нет, не слишком.
– Хорошо. Сегодня среда...
– Левченко зачем-то отвернул обшлаг рубашки и глянул на циферблат часов, - а вы его, значит, будете выписывать в субботу...
– Да, в двенадцать часов дня.
– Из Калининграда за ним придет машина. Передайте ему, если будет задерживаться, пусть не беспокоится и немного подождет. Пожалуйста!
– Ладно, - пообещала девица злорадным тоном, и Левченко понял, что ничего она не передаст.
– До свиданья, - произнес Левченко холодно.
– До свиданья, - попрощалась с ним литовская девушка так же холодно, хотя призвана была в силу своей профессии быть милосердной и доброй.
И все-таки эта злыдня сообщила Левченко хорошую новость: скоро напарник будет дома.
Верно говорили Рогожкину, что Настя - недотрога, дикая, как её охарактеризовал малютка с опытным глазом по фамилии Шушкевич: если что-то ей не понравится, если кто-то обидит - может и за нож схватиться.
Наверное, Настя такой и была. Но Рогожкин теперь знал и иную Настю, которую не знали другие: добрую, доверчивую, с тихим ласковым взглядом, какую-то беззащитную.
Через два дня Рогожкин ушел за грузом обуви и трикотажа в Италию.
Ездить по дорогам Европы - одно удовольствие. Все шоссе разнумерованы, рядность обозначена четко на каждом даже самом мелком пересечении с птичьей тропкой, со слабым, едва приметным стежком обязательно стоит указатель, куда эти тропка или стежок ведут, а также какой город маячит на горизонте и вообще что ожидает водителя в пути. Дороги Европы - не то что дороги России, Украины или Белоруссии.
В Италию ушли колонной из трех машин: Стефанович, малютка Шушкевич и Рогожкин. Рогожкин понравился шефу колонны. И точной манерой вождения Рогожкин мог идти по трассе со скоростью сто шестьдесят километров в час и не лихачить, и характером своим, не признающим подлости, и готовностью в любую минуту прийти на помощь. Словом, после рейса в Москву Стефанович подошел к Рогожкину, глянул на него пытливо, будто следователь на подозреваемого, и произнес скрипуче:
– Будем ездить вместе.
Под Римом, в маленьком городке, славящемся древним горбатым виадуком, они загрузились "ширпотребом", как Стефанович полупрезрительно величал одежду, обувь, косметику, и прямиком, стараясь как можно реже останавливаться, отправились в подмосковную Апрелевку, где находились склады одной процветающей фирмы, владеющей в российской столице двумя рынками и тремя универмагами, разгрузились там, затем снова встали под погрузку в Зарайске, взяли "вонючий груз" - покрытые плесенью, закисшие кожи, испортившиеся на местной обувной фабрике, отвезли на Урал - по дороге все дивились, кому же такая гниль нужна, но выступать не стали, переместились в Екатеринбург и вновь всей колонной подрулили к грузовой стреле.
В общем, в Лиозно Рогожкин появился лишь через восемнадцать дней худой, усталый, но довольный собой - ему нравилось, когда много работы. Много работы - это полный кошелек денег. Ну, если не до конца полный, не тугой, то наполненный хотя бы наполовину. А деньги сейчас Рогожкину были нужны, как никогда: он уже подумывал о женитьбе на Насте...
Хотя, если быть честным, в предстоящей перспективе его огорчало одно - с дальними дорогами придется расстаться. Семья и ремесло дальнобойщика несовместимы.
Помывшись, побрившись, почистившись, он выскочил на улицу и из телефона-автомата позвонил Насте на работу - своего телефона у Рогожкина не было.
– Это я, - сказал и чуть не задохнулся от прилива нежности.
– Вернулся?
– Голос у Насти от радости даже зазвенел.
– Ага, - глупо улыбаясь, не в силах совладать с волной восторга и тепла, накатившей на него, ответил Рогожкин.
– А дальше куда?
– Дальше в Болгарию.
– Счастливый, - вздохнула Настя, - там тепло, светит солнце...